Осел двигается медленно и важно… Какая-то усталость сковывает все мои члены, слабые члены хрупкого, болезненного ребенка. Сон незаметно подкрадывается ко мне. Сквозь него я слышу, как прекрасный принц мне поясняет, что он не принц вовсе, а Вова Весманд, что он тоже, как и мы, живет постоянно в Царском Селе, что он сын стрелкового командира, наш сосед и … и…
Я засыпаю сладко, сладко, как можно только спать в золотые дни младенчества, без видений и снов.
ГЛАВА III
Бука. - мое "солнышко"
Я просыпаюсь от шумного говора двух сердитых голосов.
- Оставит ребенка одного в роще! Этого еще не доставало! - строго говорит тетя Лиза где-то близко у моей постели.
- Да нешто можно углядеть за такой разбойницей! - не менее громко отвечает моя няня Груша.
- Не смейте так называть Лидюшу! - сердиться тетя. - Иначе я пожалуюсь барину и вас не будут держать у нас…
- И пусть не держат! Сама уйду! Не больно то нуждаюсь я вашим местом! - уже в голос кричит нянька, окончательно выйдя из себя.
- Вы дерзки! Нет больше сил с вами! - разом вдруг успокоившись, говорит тетя. - Соберите ваши вещи и уходите сейчас же! Чтоб через час я не видела вас больше! Чуть не уморили ребенка!
И с этими словами тетя выходит из комнаты, хлопнув дверь.
Я открываю глаза.
В комнате сгустились летние сумерки. Уже вечер. Должно быть я долго спала с тех пор как меня привезли сюда сонную на осле прекрасного принца. Няня копошиться в углу у своего сундука. Я знаю, что она укладывается, но мне не чуточки не жаль ее. Нисколько. Услыша, что я пошевелилась, она в одну минуту подбегает ко мне, при чем у нее красное, как свекла, и она злобно шипит, стараясь, однако, говорить тихо, чтобы не быть услышанной тетей:
- Радуйся, сударыня… Дождалась! Гонят твою няньку… Не хороша, видишь, нянька! Другую надо. Ну, и пущай другую. Мне плевать! А только и тебе, матушка, не поздоровиться, - прибавляет она со злым торжеством. - Вот уйду ужо… перед ночью… Бука-то и войдет к тебе, как раз и войдет, да!
Ее цыганские глаза горят как два уголька, хищные зубы так и выскакивают наружу.
- Не смей пугать! Злая нянька! Дурная нянька, не смей! - кричу я нарочно громко, что бы тетя услышала. Мой голос и пришла сюда. - Тебя вон выгнали, ты и уходи!
Озлобленная на нее в конец я страстно ненавижу ее в эти минуты.
- И уйду, не кричи, уйду, - шипит нянька, - вместо меня она придет, бука-то! Беспременно. Слышь, уже шагает по коридору, а?
И, что бы еще больше напугать меня, взбалмошная женщина опрометью кидается к двери и исчезает за нею.
Я остаюсь одна.
Груша - я это замечаю - останавливается за дверью и ждет, что я ее позову. Но нет, нет! Ни за что! Останусь одна, но ее не позову…
Я не чувствую не малейшего сожаления к няньке. Больше того, я рада, что она уедет, и я не увижу никогда более ее сердитого, угрюмого цыганского лица и щучьих зубов.
Я облегченно вздыхаю в первую минуту ее ухода и начинаю поджидать тетю Лизу. Вот-вот она войдет сейчас, сядет на край моей постельки, перекрестит меня, поцелует…
Но тетя не идет. По-прежнему все тихо в коридорах.
Тогда я приподнимаюсь на локте и кричу негромко:
- Лиза! Лиза! (Я всех моих четырех теть называю просто по имени)
Ответа нет. Вероятно, тетя пошла на кухню, где теперь держит совет по поводу завтрашнего обеда с краснощекой кухаркой Машей.
- Лиза! - кричу я громче.
Бесполезно. Никто не идет. Никто не слышит.
Мне разом становиться страшно. "Погоди, ужо придет бука!" - звучат в моих ушах грозные нянькины слова.
А что если и правда придет?
И меня охватывает мучительная дрожь страха.
Ч то такое бука - я хорошенько не знаю, но я чувствую, что-то ужасное под этим словом. Мне представляется она чем-то бесформенным, шарообразным и расплывчатым, что вкатится в комнату, подкатится к моей постели и, отвратительно гримасничая морщинистым лицом, полезет по свесившемуся концу моего одеяла ко мне прямо на кровать.
Живо представив себе эту картину, я дико вскрикиваю и быстро юркаю под одеяло. Там я вмиг собираюсь вся в комочек, поджав под себя ноги, похолодевшие от ужаса, лежу так, боясь пошевелиться от страха, с пересохшим ртом и дико-расширенными глазами. Какой-то звон наполняет мои уши и сквозь звон этот я, к ужасу моему, различаю шаги в коридоре. Кто-то почти не слышно, почти бесшумно крадется в детскую. Шаги приближаются… все ближе… ближе… Меня начинает трясти настоящая лихорадка… Зуб на зуб не попадает, отбивая частую дробь. Во рту так пересохло, что становиться невозможно дышать. Язык стал тяжелый, тяжелый - такой тяжелый, что я не могу даже повернуть его, чтобы крикнуть…
И вдруг шаги останавливаются у самой моей постели… Вся обмирая от ужаса, я вспоминаю внезапно, что буке будет легко вскарабкаться ко мне на постель, потому что конец одеяла свесился с кровати на пол. Теперь я уже ясно, ясно чувствую, что кто-то осторожно, но настойчиво стягивает с мой головы одеяло.
- Ай! - кричу я не своим голосом и разом вскакиваю с постели…
Но передо мною не бука. Мое "солнышко" передо мною.
Он стоит предо мною - молодой, статный, красивый, с черными, как смоль, бакенбардами по обе стороны красивого загорелого лица, без единой капли румянца, с волнистыми иссиня-черными же волосами над высоким лбом, на котором точно вырисован белый квадратик от козырька фуражки, в то время, как все лицо коричнево от загара. Но что лучше всего в лице моего "солнышка"-так это глаза. Они иссера-синие, под длинными, длинными ресницами. Эти ресницы придают какой-то трогательно простодушный вид всему лицу "солнышка". Белые, как миндалины, зубы составляют также не малую красоту его лица.
Вы чувствуете радость, когда вдруг, после ненастного и дождливого дня, увидите солнце?
Я чувствую такую же радость, острую и жгучую, когда вижу моего папу. Он прекрасен, как солнце, и светел и радостен, как оно!
Не даром я называю его "моим солнышком". Блаженство мое! Радость моя! Папочка мой единственный, любимый! Солнышко мое!
Я горжусь моим красивым отцом. Мне кажется, что нет такого другого на свете. Мое "солнышко" - все лучшее в мире и лучше самого мира… Теперь в его глазах страх и тревога.
- Лидюша моя! Девочка моя! Радость, что с тобою? - говорить он, и сильные руки его подхватывают меня на воздух и прижимают к себе.
Папа быстрыми шагами ходить теперь по детской, сжимая меня в своих объятиях.
О, как хорошо мне, как сладко у него на руках! Я обвиваю его шею ручонками и рассказываю ему про прекрасного принца, и про ливень, и про няню Грушу, и про буку, при чем воображенье мое, горячее, как пламя, подсказывает то, чего не бывало. Из моих слов он понял, что я уже видела буку, как она вползала ко мне, как карабкалась на мою постель.
Папа внимательно вслушивается в мой лепет. Потом лицо его искажается страданьем.
- Сестра Лиза! - кричит он свою свояченицу, - сколько раз я просил не оставлять ребенка одного! Она слишком нервна и впечатлительна, Лидюша. Ей вредно одиночество. - И потом снова обращается ко мне нежным, ласковым голосом, каким он один только умеет говорить со мною:
- Успокойся, моя деточка! Никакой буки нет. Буку выдумали глупые, невежественные люди. Крошка, успокойся! Ну, что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя? Скажи только, - все сделаю, что хочешь, крошка моя!
"Чего я хочу!"-вихрем проносится в моих мыслях, и я мигом забываю и про буку, и про "событие с няней".
Ах, как много я хочу! Во-первых, хочу спать сегодня в комнате у "солнышка"; во-вторых, хочу маленького пони и высокий, высокий шарабан, такой высокий, чтобы люди поднимали голову, если захотят посмотреть на меня, когда я еду в нем, и я бы казалась им царицей на троне… Потом хочу тянучек от Кочкурова, сливочных, моих любимых. Многого хочу!
- Все! Все будет! - говорит нежно "солнышко". - Успокойся только, сокровище мое!
Мне самой надоело волноваться и плакать. Я уже давно забыла про буку и снова счастлива у родной груди. Я только изредка всхлипываю да прижимаюсь к "солнышку" все теснее и теснее.
Теперь я слышу неясно, как в дремоте, что он бережно заворачивает меня в голубое шелковое одеяльце и песет в свою комнату, помещающуюся на самом конце длинного коридора. Там горит лампада перед образом Спасителя, и стоит широкая мягкая постель. А за окном шумят деревья парка сурово и печально.
"Солнышко" бережно опускает меня, сонную, как рыба, на свою кровать и больше я уж ничего не соображаю, решительно ничего… Я сплю…
ГЛАВА IV
Подарок. - Первое тщеславие. - Детский праздник. - Снова прекрасный принц и Коля Черский
Прошел месяц. Зеленые ягоды смородины стали красными, как кровь, в нашем саду, и тетя Лиза принялась варить та них варенье на садовой печурке. Няню Грушу отказали и вместо нее за мною ходила добрая, отзывчивая, молоденькая Дуня, родная сестра краснощекой кухарки Маши.
Стоял знойный полдень. Мухи и пчелы с жужжаньем носились над тетиной печуркой, и тетя сама, красная - раскрасная, с потным лоснящимся лицом копошилась у огня. В ожидании обычной порции пенок, я присела неподалеку с моей любимой куклой Уляшей и занялась разглядыванием Божией коровки на соседнем листе лопуха.
Вдруг странный звук за забором поразил мой слух. Чье-то легкое ржание послышалось у крыльца.
Это не был голос Размаха, нашей вороной лошади, ходившей в упряжи, нет, - то было тоненькое ржание совсем молоденького конька.
В уме моем мелькнула смутная догадка. В одну минуту и смородинные пенки, и Божья коровка - все было забыто. Я несусь, сломя голову, из сада на террасу, откуда выходит парадная дверь на крыльцо. В стеклянные окна террасы я виду… Ах, что я вижу!
Боже мой! Все мое детское сердчишко преисполнено трепетом. Я задыхаюсь от восторга, и лоб мой делается влажным в один миг.
- Пони! Пони! Какой миленький! Какой хорошенький! - кричу я не своим голосом и пулей вылетаю на крыльцо.
Перед нашим подъездом стоит прелестная гнедая шведка, запряженная в высокий шарабан. Шерсть у нее отливает червонным золотом, а глаза так и горят и горят. Козел в шарабане нет, а на переднем сидении сидит мое "солнышко", держа в одной руке кнут, в другой вожжи и улыбается мне своей милой, чарующей улыбкой. Нет, положительно нет другого человека, у которого было бы такое лицо, такая улыбка!
- Ну, что, довольна подарком, Лидюша? - слышен мне милый, ласковый голос.
- Как? Это мне подарок? Этот чудный пони мой? И шарабан тоже? О!..
От волнения я ничего не могу говорить и только, сжав кулачишки, подпрыгиваю раз десять на одном месте и тихо визжу.
- Довольна? - спрашивает папа, и глаза его сияют.
Потом он спускается на землю из высокого шарабана, и я висну у него на шее.
- Папа-Алеша! Добрый! Милый! Я тебя ужасно люблю!
В особенно счастливые минуты я называю отца "папа-Алеша".
- Ну-ну, лисичка-сестричка, - отмахивается он от меня, беги скорее одеваться к тете Лизе. Я беру тебя сейчас в Павловск на танцевальное утро.
Тут уж я не знаю, что делается со мною.
С визгом несусь я в дом, вся красная, радостная, возбужденная.
- Одеваться! Скорее одеваться! Дуня! Дуня! Дуня! - кричу я.
Тетя Лиза бросила варение и спешит из сада. Дуня бомбой вылетает из кухни. Маша за нею. И все это разом сосредотачивается вокруг меня. Меня причесываю, моют, одевают. Потом, когда я готова, из простенькой Лидюша, в ее холстинковом затрапезном платьице, превращаюсь в нарядную, пышную, всю в белых кружевных воланах и шелковых бантах девочку, она крестит меня и ведет на крыльцо. Там уже ждет меня "солнышко". Он тоже принарядился. Его военный китель блестит серебряными пуговицами и сверкает ослепительной белизной. И волосы он расчесал так красиво и пахнет от него чем-то острым и вкусным вроде сирени.
- Ты прелесть какой красивый сегодня, папа-Алеша! - с видом знатока, окинув всю фигуру "солнышка", говорю я.
- Ах, ты, стрекоза! - смеется папа и подсаживает меня в шарабан.
Вокруг нас собирается толпа ребятишек и, разинув рот, смотрит на меня. Это дети казенных служащих, которые живут в нашем дворе. Мне и приятно видеть их восторг, и отчего-то стыдно. Мне стыдно быть такой великолепной, нарядной девочкой и ехать на "собственном пони", когда у этих малышей рваные сапоги на ногах и грязные рубашонки… Но хорошее побуждение недолго гостить в моей душе. Через секунду я уже чувствую себя владетельной принцессой, а всю эту рваную детвору моими покорными слугами. Сердце мое преисполнено гордости. Я точно вырастаю в собственных глазах и милостиво киваю головой оборванным ребятишкам, хотя никто из них и не думает кланяться мне.
Пони трогается, шарабан за ним, и рваные ребятишки остаются далеко позади…
- А вот и Воронской со своей малюткой! Что за прелестное дитя! - слышится за мною чей-то ласковый голос, едва мы появляемся в зале Павловского вокзала, уже полной народа - взрослыми и детьми.
- Ничего нет и особенного, - отвечает другой. - Разрядили как куклу, поневоле будет мила, - Взгляните лучше на Лили. Вот это действительно прелестная девочка! Сейчас видно, что она из аристократической семьи, - не унимаете голос.
Я хочу оглянуться и не успеваю, потому что мы входим в эту минуту с "солнышком" в огромный зал.
Музыка гремит на эстраде, где сидят музыканты. Какой-то длинноусый человек машет палочкой вверх, вниз, вправо и влево, перед самыми лицами музыкантов. Мне становится страшно за музыкантов. Я боюсь, что длинноусый человек непременно побьет их своей палочкой. Я хочу выразить это мое опасение отцу, но в ту же самую минуту к нам подбегает, подпрыгивая на ходу, стройненькая, огненно-рыжая девочка в шотландской юбочке, с голыми икрами (чулки едва-едва доходят ей до щиколотки) и вскрикивает радостно, приседая перед моим отцом:
- Monsieur Воронский! Здравствуйте. Папа прислал меня к вам.
- А, Лили! Очень рад вас видеть. А вот и моя дочурка. Познакомьтесь с нею, - ласково отвечает ей мое "солнышко".
Рыжая девочка едва удостаивает меня взглядом. Ей лет 7–8 на вид, но она старается держать себя совсем как взрослая. Это уродливо и смешно.
Мне эта рыжая девочка совсем-совсем не нравится. У нее такое гордое лицо. И шотландская юбочка, и голые икры, все, решительно все мне не нравится в ней. И поэтому меня злит, что "солнышко" так ласково разговаривает с нею.
- А мы и не поздоровались с вами как следует, Лили, - говорит "солнышко", - можно мне поцеловать вас?
Что? Или я ослышалась?
"Солнышко" хочет поцеловать чужую девочку? Нет! Нет! этого нельзя, нельзя! Или он, "солнышко", не знает, что ему можно ласкать одну его Лидюшу?
И прежде чем он успел приблизиться к рыжей головке, я бросилась к нему с громким криком:
- Не хочу, не надо! Не надо, папочка!
Позади нас кто-то рассмеялся.
- Хорошенькое воспитание дают ей ее тетушки! - слышится поблизости язвительная фраза.
- Сиротка! Что поделаешь!.. Без матери всегда так бывает, - говорит другой, уже знакомый мне голос.
Живо обернувшись, я вижу сухую старушку с черепаховым лорнетом у глаз.
Прежде чем "солнышко" успевает остановить меня, я быстро вырываю мою руку из его руки, мелкими шажками подбегаю к старушке с лорнетом и, дерзко закинув голову, кричу ей в лицо:
- Неправда! я не сиротка!.. У меня есть "солнышко", тетя Лиза и тети: Оля, Лина и Гуляша. А у вас их нет…
И мой голос звенит слезами.
Папа очень сконфужен. Он бросается к старушке с лорнетом и извиняется, расшаркиваясь перед нею.
- Лидюша, Лидюша, - испуганно шепчет он, - что с тобою?
- А потому, что она злючка! - очень громко и отчетливо говорю я так, что ехидная старушка с лорнетом, наверное, слышит мои слова.
Я еще хотела добавить что-то, но тут предо мною внезапно выросло светлое видение с белокурыми локонами.
- Прекрасный принц! Здесь! - широко раскрывая свои и без того огромные глаза, удивленно вскрикиваю я.
- Да, прекрасная принцесса!
И Вова Весманд, он же и мальчик с ослом, с самым забавным видом расшаркивается предо мною и тут же прибавляет:
- Хочешь, я буду твоим кавалером?
- Вова! Вова! - кричит, пробегая мимо нас как раз в это время, рыженькая Лили, - идем танцевать со мной.
Но уже поздно: мы взялись за руки и кружимся по залу, - я с моим прекрасным принцем. Но - ах! - что это был за танец! Вероятно, нечто подобное пляшут дикие вокруг костров! Как ни болтала я ногами, как ни старалась попасть в такт музыка, ничего не выходило. Другие пары кружились, как бабочки, кругом нас в то время, как я и мой кавалер бессмысленно топтались на одном месте, поминутно натыкаясь на другие пары. Наконец, окончательно потеряв терпение, Вова разом остановился посреди залы, тряхнул своими длинными локонами и, топнув ногою, вскричал:
- Нет! С тобою и шагу сделать нельзя… Лили! Лили! - позвал он пробегавшую мимо девочку, - танцуй, пожалуйста, со мною. Моя дама слишком мала для меня. Лили звонко рассмеялась и бросила на меня торжествующий взгляд.
Я готова была расплакаться от обиды и злости. С тоскою поводила я глазами вокруг себя, ища "солнышко". Но "солнышко" занялся разговором с высоким военным и ему было не до меня. А музыка гремела, и пары кружились, не давая мне возможности пробраться к нему. Каждую минуту я рисковала быть опрокинутой на пол, сбитой с ног, ушибленной, помятой. У меня уже начинала кружиться голова, ноги стали подкашиваться, перед глазами пошли красные круги, как вдруг я почувствовала чьи-то руки на своих плечах!..
- Девочка, тебе дурно?
Передо мною стоит бледный худенький мальчик, лет восьми, с высоким лбом и редкими как пух волосами. Умные серые глаза мальчика с заботливым вниманием смотрят на меня.
- Я хочу к моему папе! - тяну я капризно, оттопыривая нижнюю губу.
- Я провожу тебя к нему, - говорит мальчик. И, крепко схватившись за руки, мы пробираемся к тому месту, где папа разговариваешь с высоким военным.
- Вот, Алексей Александрович, ваша дочка, - говорит мой спутник, подводя меня к папе
- Спасибо, Коля! - отвечает "солнышко" и тотчас же снова обращается к высокому военному, очевидно продолжая начатый разговор:
- Да, да, наши солдатики храбры, как львы… дерутся на смерть… Мне брат писал что "там" очень рады перемирие… Вздохнут немного…
- А про Скобелева пишет? - осведомляется военный.
- Как же! Брат состоит в его отряде…
- А вы не думаете, что и до вас дойдет очередь? - спрашивает высокий военный, обращаясь к моему папе - Пожалуй, там недостаток в военных инженерах, и вас тоже призовут… - говорить военный.
Но тут папа значительно скашивает глаза на меня.
- Пожалуйста, - тихо шепчет он, - не говорите этого при ребенке, - она у меня нервная, знаете, такая…
Но я успела уже расслышать все и догадалась, что речь идет о войне с турками. У нас часто говорят про эту войну. Мой папа-военный инженер и его ужасно интересует все, что происходить там, на войне, или, как он говорил, "в действующей армии".
- Ну-ну, Лидочка! - говорить высокий военный, - не пугайся! Папу твоего не возьмут на войну к туркам.
- Я знаю, что не возьмут! - отвечаю я храбро.
- Почему? - улыбается военный.
- Да потому, что я не хочу! - бросаю я гордо и задираю кверху голову.
Все смеются, и папа, и высокий военный, и худенький мальчик, который привел меня к "солнышку".