Вернулся Игнашка. Отец выпил квасу и, отложив валенок, закурил.
– Ты-то что молчишь, Алешка? Правду я говорю?
– Правду.
– Думай, думай! – сказала мать в сердцах. – Тронешься головой, тогда узнаешь.
Отец опять засмеялся:
– Брось ты ворчать на них, господи!
Алешка работал иглой, а сам посматривал на этажерку, где стояла "Тайга". Вдруг его прошибло по́том. На ветках кедра, где остался ненужный выступ, который он хотел снять и снял бы, если бы мать не отправила колоть дрова, он увидел змеиное тело соболя. Алешка резко поднялся, шагнул к этажерке, но сразу стушевался, потому что на него все посмотрели: и отец, и мать, и брат.
Алешка неловко потянулся, притворяясь, что у него затекла спина, и неторопливо пошел во двор. Отец хохотнул, мать покачала головой и тоже улыбнулась.
Под конец ужина, когда пили молоко, пришла Зинка.
– Тетя Даша, – пропела она, – одолжите чуток сольцы. Сели ужинать, а солонка пустая.
Зинка поворотилась к Алешке и улыбнулась ему розовыми губами. Алешка застыдился и наклонился погладить кошку. Он вздрогнул, когда мать сказала ему:
– Расселся! Проводи девчонку. На дворе темнища небось.
Алешка встал и пошел к выходу, не дожидаясь Зинки.
На дворе тьмы не было, а была пригубленная и не очень светлая луна.
Алешка остановился, поджидая Зинку. Она подошла, глядя ему в глаза и улыбаясь. Он опустил голову, но Зинка теплыми ладонями приподняла его за подбородок и поцеловала.
– Ты меня поцеловала? – спросил Алешка.
Зинка уткнула лицо в его грудь и затаилась.
– Ты меня поцеловала? – настойчиво переспросил Алешка.
– Дурак! – сказала Зинка и быстро ушла.
Алешка долго стоял на дворе, не решаясь пойти домой. Он трогал пальцами губы, не понимая, как завтра он встретится с Зинкой.
Дурак, дурак! Зачем он спрашивал ее?
Ночью, когда все уснули, Алешка пришел в горницу, зажег настольную лампу и в две минуты, работая страстно, затаив дыхание, стараясь не разбудить своих, чтоб не помешали, вырезал соболя.
Потом отставил "Тайгу" подальше и сидел перед ней счастливый, расслабленный. Уж очень все ловко получилось! У него тесно стало в груди, и захотелось сразу же, в один присест, выдать еще что-то, легкое, певучее… Чтоб Иван Васильевич понял про Алешку все и чтоб мать поняла, а Никифоров не позавидовал, а крепко обрадовался и тоже сотворил что-нибудь этакое!
Долго не мог Алешка заснуть этой ночью, все ворочался…
Юный фараон
Алешка бушевал. Работа была закончена, и теперь, когда все находки, все детали были на месте, она ему не понравилась.
В прошлый раз случилось то же самое. Но та работа была проще.
А здесь он ничего не забыл. Даже муравьев, даже струю воды, обегавшую камень. Может быть, вырезать еще след копыта?
Пожалуйста. След готов, а лучше не стало.
Алешка отшвырнул ногой табуретку:
– Что? Что тебе недостает?
Мать спросила:
– Ты на кого шумишь?
– На себя.
Алешка вылетел из дома, ходил по двору, распугивая кур и гусей. Мать подошла к его столику, смотрела на "Тайгу". Здесь все было настоящее: и лось, и кедры, и речка. Она вспомнила, как ходила в детстве с девочками за малиной, и вот так же пила воду лосиха. Точь-в-точь. Что же бесится Алешка? Уж если распределять медали, так за такую красоту двух не жалко. Значит, не добрал чего-то. И в первый раз поверила мать, что искусством занимаются не лентяи, а вот такие же горемычные, как ее сын. И ночами-то они вскакивают, и работают с утра до ночи, и от еды отмахиваются. А потом вдруг неделями слоняются из угла в угол, и в эти дни они такие уставшие, что даже смотреть на них жалко.
Рисовали маску Тутанхамона. Иван Васильевич увлекался Древним Египтом. Вместо Венер Милосских и Медицейских ставил перед учениками то головку прекрасной царицы Нефертити, то египетские кубки с фигурками, письменами, похожими на ребусы, то изящных богинь-охранительниц с длинными печальными глазами.
Алешке снова влетело. Лицо юного фараона было красивым, но очень уж равнодушным. Алешка долго думал, как из фараона сделать человека, и наконец заставил его улыбнуться. Едва заметно, правда, но с хитрецой, по-мальчишески.
Иван Васильевич не кричал, не грозил. Он устало привалился спиной к доске и тихо сказал:
– Не приходите ко мне на уроки, Денисов. Не надо. И не бойтесь. Я не сообщу об этом администрации.
Алешка вскочил.
– А мне надоело! – крикнул он. – Надоели ваши мертвые фараоны, мертвые руки, мертвые головы! Будьте спокойны, я больше не приду к вам.
Он выхватил из рук учителя работу и вышел.
Иван Васильевич сел за стол. Медленно закрыл журнал.
– Хватит! – грустно усмехнулся он. – Я уже не понимаю вас. Пора. Нечего морочить людям головы.
Ребята всполошились.
– Не обращайте внимания на Денисова, – сказал Олег. – Он зазнался. Ваши уроки дают нам очень много! Он извинится перед вами. Мы заставим его.
Иван Васильевич комически вскинул бровки.
– За что он будет извиняться передо мной? За то, что он художник? Если хотите знать, отсебятина – это начало творчества. – Он встал. – Художнику противны повторения. Даже там, где все должно быть точно, он найдет себе отдушину.
Кто-то тихо спросил:
– Зачем же вы ругаете Денисова?
Иван Васильевич долго молчал.
– Вот я и говорю, что старый стал. Традиция заедает. – Вдруг он быстро посмотрел на ребят. – В учениках мы думать не могли о такой дерзости – заставить улыбнуться фараона! Мы заботились о точности. А ваш Алешка – сознательно или интуитивно, не знаю – всюду ищет человека. Он даже под маской нашел его. – И опять брови учителя прыгнули вверх. – Простите за душевные излияния. Урока продолжать я не могу.
Он пошел из класса, но у дверей задержался:
– Прикиньте, есть ли у вас силы для бунта, художники?
Костяной гребень
Вечером Алешка был в кино. В фойе к нему подошел Никифоров.
– Что это на тебя наехало сегодня?
– Не надо, – сказал Алешка.
– Что – не надо?
– Не надо!
Алешка выкрикнул это слово, и в их сторону стали посматривать.
– Чудной ты какой-то!
Алешка отвернулся и пошел в зал.
Фильм был старый, народу – немного, и Алешка сел позади Зинки Васильевой.
– Зина, – сказал Алешка, – мне с тобой поговорить нужно.
Та, не оборачиваясь, кивнула.
…Ночь была ясная. Они шли к реке. На селе было тихо, пахло соломой. У реки они сели.
– Ну, что тебе? – спросила Зинка, сердито поджимая губы. Сегодня в классе она не замечала его.
Алешка посмотрел ей в глаза. Он собирался поделиться с ней горестями, а теперь передумал и захотел остаться один.
Зинка поняла это.
– Ты не сердись на меня, Алешка. И за подсказку, и за то… Ты никогда не сердись на меня.
Она говорила серьезно и печально.
Алешка повеселел.
– Я не знаю, что мне делать, – сказал он. – У меня всё не так.
Зинка засмеялась:
– Не прибедняйся!
Алешка совсем загрустил.
– Мне правда плохо. Я сейчас "Тайгу" делаю… И так уж я старался… Каждую веточку вытачивал, ничего-то, кажется, не забыл, а получилось опять не то. Ума не приложу, в чем дело…
– Кипятиться надо поменьше, – сказала Зинка. – За что Ивана Васильевича обидел? – Бить тебя некому.
– В том-то и дело, что некому. Некому, Зина. Я вот сейчас пойду и стёкла колотить стану. Я не знаю, куда себя деть. Ничего не выходит!
– А ведь это, наверное, хорошо, что ты мучаешься, – сказала Зинка. – Значит, ищешь.
– Когда ищут – знают что. А я не знаю.
– Смешной ты, Алешка. Вон Никифоров талант, а не страдает.
– Страдает, Зина. Еще как страдает!
Алешка вдруг вцепился ей в руку:
– А может быть, ты знаешь? Может, ты и поймешь, чего не хватает мне. Пошли. Посмотришь.
– Погоди, – сказала Зинка. – Ты хоть на речку посмотри.
Была в ту ночь река под луной. От берега до берега, словно радужная нефть, шло по реке лунное сияние. Даже пожухлая трава серебрилась, хвоя поблескивала на соснах, стволы светились.
– Плакать хочется, – сказал Алешка.
– Хандра на тебя, видать, нашла. Пошли смотреть.
Он покачал головой:
– Нет, мы не будем смотреть.
– Алешка, господи, какой ты странный!..
– Да нет… – сказал он.
Потом постоял, опустив голову, и вдруг застеснялся:
– Я пойду.
Она не успела ответить. Он повернулся и как-то очень суетливо пошел в село.
Алешка стучался долго. Жалобно звякало стекло в раме. Казалось, школа просила хоть ночью дать ей покой. Наконец зашаркали шаги. К окну прильнуло лицо сторожа.
– Кого черти гоняют?
– Дядька Харитон, откройте! Это я, Алешка.
– Какой еще Алешка? Спать, спать иди!
– Да приглядитесь получше! Денисов я.
Стукнула щеколда.
– Чего тебе?
– Дедовскую работу хочу посмотреть.
Дядька Харитон по-бабьи всплеснул руками:
– Ты полоумный или как?! Какие тебе сейчас смотрины? Ночь.
– Пусти, дядька Харитон! Ну пожалуйста!
Алешка просил с такой безнадежностью, что старик наклонился к нему и, близоруко сощурив глаза, долго смотрел в лицо.
– Плохо тебе, парень. Господи, до чего вы, нынешние, нервные!.. Ну входи. Что с тобой поделаешь!
Алешка поднялся на второй этаж. Серый расплывчатый свет уродливыми косяками лежал на белых стенах. Шаги гремели отчетливо, и казалось, вся школа прислушивается к ним.
Алешка открыл дверь в музей. Навстречу выкатилась темнота. Алешка вздрогнул. Ему почудилось, что за дверью кто-то прячется. Он зажмурился, лихорадочно пошарил рукой по стене. Щелкнул выключатель, и Алешке показалось, что люстра усмехнулась над его испугом.
Он подошел к одной из витрин, отодвинул стекло и взял большой белый гребень. На гребне, вскидывая культяпые ноги, мчались животные, похожие на оленей.
Этот гребень сделал Алешкин дедушка, по-уличному – дед Искусник. Теперь он очень старый, ушел в далекую таежную деревню. Когда-то Искусник был знаменитым. Его работы получали медали, его портреты печатались в журналах, и художники писали ему письма.
Композиция охватывалась одним взглядом. Глаз не задерживался на деталях, их почти не было. Впечатление не дробилось, но это было так просто…
– Наивно, – сказал Алешка.
Он думал о том, как далеко ушли они – еще мальчишки, еще только ученики – от старых, не очень умелых мастеров.
– Нет, дедушка, – сказал Алешка, – так я резал в первом классе. А мне теперь пятнадцать.
Трафаретный медведь
В школу Алешка пришел пораньше: хотелось поиграть в волейбол. На площадке спорили: в одной команде не хватало человека.
– Выручу, – сказал Алешка.
Он встал под сетку и только тогда заметил странное замешательство. Все умолкли, и никто не хотел поднять мяча. Вдруг Вася Гуров отошел к стойке.
– Ладно, – сказал он, – играйте пять на пять. Посужу. Ты, Денисов, лишний.
– Вы за что взъелись на меня? – спросил Алешка.
Ему не ответили.
В классе тоже что-то было не так. Алешка пошел на свое место и остановился: его стол, третий в крайнем ряду, стоял первым и чуть в стороне от второго. Алешка посмотрел на ребят. Его взгляда избегали. Все еще не понимая, что произошло, он подошел к своему столу, сел. На доске громоздилась жирная надпись: "Великому новатору наше скромное презрение".
– Ты должен извиниться перед Иваном Васильевичем, – объяснил Никифоров.
"Они хотят, чтоб я извинился, – подумал Алешка, – я тоже хочу этого".
Он достал учебник литературы и попробовал читать. Не читалось. Он чувствовал на себе взгляды, слышал настороженную тишину: они ждали представления!..
Зинка жалела Алешку, но не хотела к нему подходить.
Она не знала, почему так случилось. Ей всегда нравился Олег, а потом она словно сошла с ума и поцеловала Алешку. За это она себя ненавидела и, может быть, и Алешку ненавидела бы, но вчера ему было плохо, и она пожалела его, пошла с ним на речку. А теперь, когда все отвернулись от него, она все-таки взяла книжки и подошла к Денисову.
– Я с тобой сяду, – заявила она громко.
– Как хочешь.
Алешка листал учебник.
Она покраснела. Ради него она бросила вызов всему классу, а он – "как хочешь"!
– Не надо меня жалеть, – сказал Алешка, словно читал ее мысли.
Зинка испугалась и отошла.
Задинькал звонок. Алешка закрыл учебник и пошел из класса: урок рисования был первым. В дверях он чуть не столкнулся с учительницей литературы.
– Садитесь, Денисов, – велела она. – Иван Васильевич заболел. Первый урок у вас будет мой.
Алешка покраснел. Он сел за стол и сидел прямо, не решаясь оглянуться.
– Денисов, почему вы не на своем месте? – спросила учительница. – Ах, вон что…
"Надпись прочитала", – догадался Алешка.
В школе так повелось: на практических занятиях ученики работали в косторезной вместе с артельными мастерами. Ребята поталантливей были в творческой группе, готовили образцы. Остальные резали по трафаретам. Алешка назло всем и себе сел за бормашину. Вот уже три года артель выдавала белую медведицу для мундштука. За смену рабочему полагалось резать по двадцать фигурок, у школьников норма была вдвое меньше. Сначала Алешка работал усердно, но уже четвертая медведица вывела его из равновесия. Он выключил бормашину. Тут же подошел мастер.
– Хватит, Денисов, в потолок смотреть, план не выполнишь.
Вместо надоевшей медведицы Алешка решил вырезать медвежонка. Искрошил одну заготовку, другую, а из третьей получился у него странный зверь: наполовину свинья, наполовину болонка.
Тогда Алешка вырезал медведицу, а под носом у нее изобразил цветок наподобие ромашки. Потом он захотел поднять медведицу на дыбы. Опять испортил несколько заготовок. Глянул мастер на его работу и бормашину отключил. Сгреб Алешкиных медведей – и к директору:
– Вот он, ваш хваленый Денисов!
Обломки заготовок покатились по директорскому столу.
– Это хулиганство! А вы ему для тематической работы лучшую кость выдали.
Директор вызвал Алешку.
– Что это такое? – показал он на стол.
Алешка молчал.
– За брак с вас удержат. Понятно?
– Да.
– Тематическая работа закончена?
– Не… совсем.
– Сдайте материал мастеру.
– Но я уже работал…
– Не важно. Сдайте что осталось. Я за вас ни краснеть, ни платить не хочу.
"Всегда так, – подумал Алешка. – Уж как не повезет, так сразу во всем".
У дверей директорского кабинета его ждали ребята.
– Доигрался! – не зло сказал Гуров. – Сколько содрать хотят?
– Не знаю.
Алешка облокотился на подоконник.
– Ты не очень, это… переживай, – сочувственно проговорил Гуров. – Если много уж очень, поможем.
Алешка услышал это и покраснел. Ему было невмочь смотреть на ребят, а те поддакивали:
– Соберем! Конечно!
Это было лучшее, что есть в жизни, и Алешка знал: ради своих друзей он готов сделать все, чтобы им было хорошо и чтобы они верили ему.
К директору прошел Никифоров. Был в кабинете недолго. Вышел торжественный.
– Сегодня после занятий комсомольское собрание. Денисов, ты должен быть обязательно. Директор еще раз просил тебя немедленно сдать кость.
– Ты что петушишься-то? – спросил Олега Гуров.
– Я не петушусь. Я делаю сообщение.
– Не глухие. Можно и потише. – Повернулся к Алешке: – Тащи кость и не дрейфь. Все будет так, как договорились.
– О чем это? – невольно спросил Олег.
– Заговор у нас, – ответил Гуров.
…Олег презирал себя. Он не ожидал, что Алешкина беда обрадует его. Было досадно, что Денисов выигрывал и в душевной щедрости. Впрочем, медалист действительно зазнался. Нагрубил Ивану Васильевичу. Испортил заготовки. Конечно, зазнался!
Олег знал, что он заговаривает совесть. На душе у него было смурно́.
"И ребята хороши! Все были против Алешки, а теперь вдруг Никифоров виноват".