Современность? Что это? Суть жизни нынешнего дня? Наша суть, всякий скажет, – деньги. Воруют даже не разбойники, а те, кто должен хранить богатство земли и народа.
Нет! Сутей этих самых много. И художник думает не о продаже будущей картины. Он думает о неповторимости своего открытия. Потому что картины – это открытия. Как Америка для Колумба, как таблица элементов для Менделеева, как буква "азъ" в азбуке Кирилла и Мефодия…
И замер: откуда взяться открытию? Если ты художник, то вот оно и открытие… Художником надо быть… А он в тебе уже поселился? Кто он, откуда? Сказка про жар-птицу…
"Радуйся, Денисов, серебру! Моя медаль впереди! Создам такое!.. Будет загадкой и тайной для художников и толкователей на сто лет вперед…"
И вспомнил: Денисов не радовался, а скорее сомневался в своем успехе. И опять быстрая мысль: "Врет он! Притворяется!"
В интернате
После вручения медали и бесплатного кино сосед по парте Вася Гуров сказал Денисову:
– Пошли к нам в интернат. Ребята сложились, устроим в честь тебя банкет.
Народ в четвертой комнате подобрался занятный. Каждый выбрал себе по гениальному художнику и считал своим долгом подражать ему в жизни, защищать в спорах и смеяться надо всеми другими художниками.
Вася Гуров был влюблен в Гойю. О Гойе он прочитал книгу и твердил, что для всех времен и народов это самый великий художник.
А всего-то видел Гуров один подлинный холст Гойи – "Монахиня на смертном ложе" – в Москве, в Пушкинском музее на Волхонке. Картина, на которую смотришь, и кажется, что ее по оплошности повесили горизонтально.
Денисов и Никифоров в четвертой комнате были свои люди. Никифоров любил поспорить, Алешка – послушать. Он считал, что книжек он прочитал меньше других, и то, что ему нравился Суриков, никого не волновало. Тем более что Иван Васильевич о Сурикове только и твердил. Хотя на самом деле Алешке нравились многие художники. Он одинаково любил и Шишкина, и Клода Моне и поэтому горевал, думая, что не имеет своего определенного вкуса.
В действительности в Алешке было много здравого смысла. Он восхищался и тем и другим, но ценил искусство по-разному: одна цена – фокусам, другая – тем вещам, которые помогали жить многим людям.
В комнате собралось шесть человек. Ребята купили портвейн. Последнюю стопку Никифоров поднял опять за Денисова.
– За тебя, Алешка! За твое легкое счастье! За легкое счастье, ребята! За тех, кто будет великим!
Он выпил вино.
– Ишь ты, чего захотел! – подмигнул Алешке Гуров. – В великие, значит, подался. Ножками, ножками, по лесенке, по лесенке, без труда и пота.
– Я не о том, – сказал Олег. – "Без труда не вынешь и рыбку из пруда". Это я знаю. Но разве мало трудился Ван-Гог? И ни одной картины не продал. Теперь-то они тысячи стоят. А что имел он?
– Ты вон куда махнул! – Лицо у Гурова стало злым.
– Нет, не туда, – отмахнулся Олег. – Но если вы не мечтаете, у вас не вырастут крылья. Грош вам цена, если вы пасуете в самом начале.
– Значит, все мы должны стать гениальными? – Гуров смотрел невинными глазами. – Я буду гениальным, ты, Алешка, в другом училище еще сотня гениев… Посоветуй, Никифоров, как выделиться из этой гениальной толпы?
– Стать посредственностью! – Олег зорко посмотрел вокруг. – Вы думаете, почему появились примитивисты? Потому что дальше некуда было ехать. Голландцы с полным правдоподобием научились рисовать серебро и лимон с корочкой. И тогда умные впали в детство. Кто первым впал, того и запомнили.
– А тебе это очень надо, чтоб тебя запомнили? – спросил Гуров.
– Надо. Что молчишь? Осуждай! – Никифоров посмотрел на Алешку.
Все повернулись к нему и ждали.
Когда Алешку заставали врасплох, он начинал говорить невыразительными, деревянными словами. Он говорил, а настоящие его мысли не могли догнать поток нелепых слов, и нужно было время, чтобы язык и голова заработали вместе.
– Мне кажется, что художник обязан думать не о том, останется или не останется в памяти его имя. Художник должен думать о том… – Алешка слушал себя как бы со стороны. Его удивляло, что слова склеиваются ладно. Он передохнул и стал говорить быстро, взмахивая рукой: – Надо найти самого себя. Чтобы люди догадались про все твое хорошее.
Гуров хохотнул.
– Ну а если человек ты дрянь, а художник отличный. Где возьмешь хорошее?
– Не может этого… Не может художник быть дрянью!
– А Сальери?
– Сальери – карьерист, – сказал Олег.
Гуров посмотрел на него и расхохотался. Лицо у Никифорова стало серым: Гуров доконал его.
– Слушайте, – поднял руку Алешка. – Стихи вспомнил.
Приедается все,
Лишь тебе не дано примелькаться.
Дни проходят,
И годы проходят,
И тысячи, тысячи лет.
В белой рьяности волн,
Прячась
В белую пряность акаций,
Может, ты-то их,
Море,
И сводишь, и сводишь на нет.
– Не люблю Пастернака. – Гуров притворно зевнул. – Всегда он одинаковый.
– Все одинаковые, – возразил ему Алешка и продолжил: – Толстой не одинаковый? А попробуй Чехова двенадцать томов подряд прочитать! Тоска. А художники? Почему я Айвазовского не люблю? Каждая картина в отдельности – ахнешь! А все вместе – тоже тоска. Солнце восходящее, солнце заходящее. Как только ему не скучно было писать одно и то же?
Никифоров поборол обиду и вступил в разговор:
– От себя никуда не уйдешь. Но я думаю, что художнику надо вовремя оставлять найденную золотую жилу и искать новую. Ведь что получается? Лондон Джек писал всю жизнь о сильных людях, Лев Толстой – о са-мо-усо-вер-шен-ство-ва-нии. Не выговоришь никак. У Хэма – все познавший и понявший человек. С ума надо сходить, ребята! Тогда получается интересно. Как у Врубеля. Эх, хоть бы чуть-чуть стать ненормальным!
Мальчишки взмолились:
– Хватит, братцы, умничать! Надоело.
– А что делать?
– Давайте лепить, резать. Кто что хочет. Полчаса срока.
Идея понравилась. Алешка тоже пошел к дровяному сараю искать подходящую чурку. Завели будильник.
– А судьи кто? – спросил Гуров.
– Как всегда – Харитоныч!
Олег сказал:
– Надо приз придумать.
Гуров не утерпел и съязвил:
– Не может человек бесплатно работать. – Он полез в тумбочку и достал пачку печенья. – Жертвую! Приз имени Гурова.
Начали трудиться.
Олег пристроился в светлом углу, отгородившись спинкой стула. Он был ревнив. Боялся, что его находку может использовать кто-то другой. Алешка забился в противоположный угол, возле "голландки". Здесь было темновато, зато не тревожили. На людях Алешка работал нерешительно, как бы извиняясь перед зрителями. Ему было стыдно, что поначалу фигурки выглядят уродцами.
Работа шла, на удивление, легко. Сучок, который он нашел у сарая, затаил в себе петуха. Алешка помог ему выбраться из-под коры и лишнего дерева. Резанул там, резанул здесь – без усилия, почти небрежно, – и все получилось.
В последние дни Алешка с недоумением замечал, что все у него выходит легко. Не было прежней муки из-за каждого пустяка. Он боялся признаться себе, но чувствовал, что сейчас ему всё по руке. И чем было легче, тем недоверчивее становился Алешка.
Загремел разбитым нутром будильник. Олег вскочил:
– Кончай! Бегу за дядькой Харитоном.
Ждали. Поглядывали друг на друга, прикрывая руками творения.
Пришел сторож, сказал:
– Я отвернусь, а вы кладите всё на стол, буду угадывать – чье… Ну вот. – Он пробежал глазами по деревяшкам и пластилину. – Петух – Алешкин. Угадал?
– Мой. – Алешка зарделся от удовольствия.
– Кленовый лист на чурбачке – Олега. Угадал?
– Угадал, – подтвердил Олег.
– Воина Гуров лепил.
– Я.
Потом дядька Харитон стал путаться.
– Кому первое место? – спросил Олег.
– Кого угадал, те и первые.
Уходя, сторож сказал:
– Молодцы, в общем. Получаться стало.
Ели печенье, разглядывали свои и чужие работы, помалкивали.
Привыкающая тайга
Через каждые два месяца на третий ученики школы резчиков сдавали на оценку тематические работы. Алешкина тема называлась просто – "Тайга". Времени осталось в обрез, а решение не приходило. И лишь за неделю до окончательного срока придумал. Будет река. Один берег низкий, другой – высокий. На низком берегу город. На высоком, размытом, с накренившимися над водой кедрами, – тайга. И вышел из тайги лось. Смотрит он на город, набычился. Упрямо врос передними ногами в землю: не пущу, мол, дальше. А сбоку на этом диком берегу уже просека пошла.
Кость Алешке дали ценную. Каждая крошка ее на вес золота. Одним словом, мамонт. И так и сяк вертит тему Алешка. Сердце к работе лежит, а все-таки что-то мешает. Легкости нет в руках. Надо бы попроще, без нажима.
Ходил Алешка в тайгу. Хотел лося поближе посмотреть. Нашел звериную тропу – к речке вела, на водопой. Там и караулил лося.
Полдень был. Лежал Алешка в кустах у самой воды, следил за удивительным паучком. Упал паучок с неба. Больших деревьев поблизости не было, а с куста с таким щелчком не вышло бы. Неказистый паучок, рыженький. Посидел он у Алешки на руке, подергал ножками, отдышался видать, и – боком-боком, по руке, по пальцам – перебрался на ветку. Смотрит Алешка: тянет паучок из себя нить. Вьется она по ветру, радужная, но больше синевой отсвечивает. Потом завертелся паучок, лапками задвигал, паутина оторвалась от ветки, поплыла. А внизу паучок прицепился. Дунул ветер посильнее – и пошла паутинка вверх, как лифт. Алешка даже встал, чтобы лучше видеть.
И тут как раз треснуло на другом берегу. Глянул Алешка – а он стоит. Большой, темный, корона на целый метр. Стоит и задумчиво так смотрит поверх Алешки. Тот даже оглянулся.
А лось – ничего. Спустился к воде и стал пить. Боками шевелит, как корова. Попьет, морду поднимет, а с толстой верхней губы капли светлые падают, отражение клюют.
Напился, посмотрел на Алешку и ушел. Тут только парень вспомнил про карандаш – зарисовать собирался зверя.
Зарисовать не зарисовал, но пришла Алешке мысль. Стала она погонять руки, стал Алешка радоваться работе. А мысль такая была: решил он поставить лося не на высоком месте – противником города, – а у самой реки. Пьет лось воду и не обращает внимания на краны, что поднялись на другом берегу. Привыкает тайга к людям.
– Алешка! Ты что, оглох? – кричала мать из кухни. – Опять забыл о дровах?
– Успею, – отозвался он. – За меня их колоть некому.
Мать заглянула в горницу.
– Давай, сынок, не ленись. Придет отец – заругается.
Алешка досадливо поморщился: "Любит выдумывать. Отец заругается!"
Двор был завален тяжелыми чурками старой лиственницы. Лиственница была смолянистая, пахучая. Между чурками лазил пятилетний Игнашка, искал серу.
– Нашел? – спросил Алешка.
– Нашел.
Игнашка раскрыл ладонь и показал коричневые комочки:
– Дать?
Алешка взял два комочка, сунул в рот. Покатал в слюне, подождал, пока сера обмякнет, стал жевать.
Дрова Алешка колол быстро. Хлоп в середину – по чурке трещина, хлоп в край – чурка пополам. Половинку Алешка придерживал левой рукой, а правой, с топором, помахивал, отсекая ровные розовые поленья.
– Руку отобьешь, – сказал Игнашка.
Алешка рассердился:
– Дурак! Чем под руку болтать, лучше поленницу складывай.
Алешка злился: мать послала его работать, когда хорошо думалось.
Отец в резьбе толк знал. Алешкин дед когда-то был лучшим мастером в окру́ге. А для матери была резьба игрой. Отец доказывал ей, что Алешкина профессия трудная, что она в почете и цене, но мать хотела, чтобы сын ее прочно стоял на земле, закончил школу механизаторов.
– Игрушки резать всегда можно, – говорила она. – Пришел с работы, помылся, поел – и режь себе на здоровье.
Алешка тоже воевал с матерью – подкладывал ей книги о больших художниках. Книги мать прочитывала, но стояла на своем. Все, кто не растил хлеб, не работал на машинах, кто не умел держать ружье и топор, были для нее бездельниками.
Даже медаль не смутила ее. "Что ж, – думала она, – фотографии в газетах зазря печатать не будут, и начальство по пустякам не поехало бы в их берлогу. Только у человека должно быть верное дело. Тогда и самому спокойней, и для всех польза".
Стукнула калитка. Пришел отец на обед.
– Трудимся? – крикнул он Алешке.
– Трудимся.
– Пошли обедать. В школу опоздаешь.
Они ели горячие щи, перебрасывались словами.
– Как художество?
– Пошло.
– Ну! – Глаза у отца засветились. – Покажешь?
– Рановато.
Отец отложил ложку, помечтал.
– Тебе, браток, надо теперь что-то по большому счету! Чтобы, значит, твердо. Чтобы и на золото замахнуться.
Мать рассердилась:
– Брось парня с панталыку сбивать. Пусть делает, что положено. Был у нас один агроном. Решил апельсины разводить. Денег сколько вбухали, стекла́ побили, а получился пшик.
…Спросил Алешка Васю Гурова:
– Какой первый урок? Литература?
– Образ Штольца. Учил?
– Не очень. Расскажи основное.
– Представитель нарождающейся буржуазии. Умный. Дело знает туго. Пытается помочь Обломову.
– Еще что?
– О юности надо рассказать: бродяга. Портрет: глаза серые, лоб широк, мозгов много.
– Пожалуй, спросят меня сегодня, – сказал Алешка.
Его спросили. Он рассказывал уверенно, напирая на современность. Немного про Штольца, побольше о растленном мире капитализма. Вдруг учительница задала вопрос:
– Дайте портрет Штольца.
– Штольц выглядит человеком волевым, – сказал Алешка. – По национальности он немец. Сильный. Глаза у него серые.
– Какие? – переспросила учительница.
Красавица Зинка, единственная девчонка в их классе, что-то шептала ему с первой парты. Алешка пытался уловить слова, с надеждой смотрел на ее губы. Губы у Зины были розовые. А вот глаза… Алешке всегда казалось, что они голубые, и только теперь он разобрал, что они настоящая зелень. Ободки, правда, синие, а потом до черного большого зрачка идет веселая зелень.
– Так все-таки какие глаза у Штольца? – спросила учительница.
– Серо-буро-малиновые, – шепнула Зинка.
– Серо-бурм… – повторил Алешка и осекся. Класс захохотал.
– На место, Денисов! – вспылила учительница. – Спектакль устраиваете?
Наклонилась над журналом.
– "Гуся"! – громко сообщила Зинка. Алешка, красный, топтался у доски. Смех не затихал.
– Вы слышали, что я вам сказала?! – кипела учительница. – О вашем поступке я доложу директору!
Игнашкины воробьи
Игнашка пожалел воробьев. Почему, он и сам не знал. Может, потому, что все они серые. Может, поэтому и улица серая. Солнца нет, а воробьев – пропасть. Они на проводах, на дороге, на изгороди.
Придумал Игнашка ловить их. Вытащил на двор корзину, опрокинул. Поставил под корзину щепку на веревке – и получился рот с одним зубом.
Насыпал Игнашка овса. Возле корзины – поменьше, под корзину – целую кепку. Спрятался Игнашка на крыльце. Ждет.
Налетело воробьев со всего света. Те, что посмелее, под корзину запрыгнули. Дернул Игнашка за веревку – накрыл воробьев.
Такое потом пошло дело.
Сидит Игнашка на крыльце. В одной руке у него кисточка, в другой – воробей. Макает Игнашка кисточку в стакан с водой, а потом в краску. Один воробей – зеленый, другой – красный, третий – голубой. Отпустил Игнашка воробья, тот – фырь! – и на забор или на провод – сушиться.
Самый большой воробей так понравился Игнашке, что разрисовал он его разными красками. Стал воробей как зебра, только полосы цветные.
"Вот теперь хорошо, – думает Игнашка. – И провода не серые, и забор не серый".
Веселей стало.
Пришла мать с огорода. Посмотрела на Игнаткину работу, ахнула:
– Что ж ты, злодей, делаешь? У воробушков перья склеятся, как они летать будут? И кошка их может сожрать, и птица хищная! Зачем же ты, злодей, краску попусту изводишь? Неужто и ты в братца пошел?
И – подзатыльник Игнашке. Да за печку, в угол.
Игнашке обидно. Не потому, что мать заругалась. Обидно, что как лучше хотел, а вышло худо. Что, если правда – крылышки у воробьев склеятся и сожрут их кошки и разные хищные птицы?
Мать ходит по дому, ворчит. На улицу ушла. Игнашка – из угла да к окну. Глядит, самый лучший воробей, которого он всякими красками разрисовал, в луже плещется. А по луже – цветные пятна.
На крыльце дверь хлопнула. Игнашка пулей за печку. Чуть лоб о стенку не зашиб. Стоит посапывает, а сердце у него от радости как трясогузка – то вверх, то вниз: не пропадут воробьи!
…Мать любила, чтобы у нее в доме сложа руки не сидели. Вечерами, когда все собирались к ужину, она каждому находила спокойное дело.
Наступило время подумать о зиме. Алешка и отец подшивали валенки.
Посреди комнаты лежали шубы, рукавицы, шапки. Мать осматривала их. Пришивала пуговицы. Стягивала суровой ниткой дыроватые швы.
Игнашка тоже был занят. Он щепал сухие поленья на лучины.
– Воробейный художник, принеси кваску, – попросил отец.
Игнашка недовольно засопел, но сразу отложил нож и побежал на кухню.
– А ведь быть Игнашке художником! – сказал отец с радостью. – Как ты думаешь, мать?
– Тебе одного мало? Вон сидит, насупился. А про что думает, непонятно.
Отец засмеялся:
– Против натуры не попрешь! Хочешь не хочешь, а воробьи на проводах цветные.