4
На ужин были пирожки прямо из духовки, с начинкой из картофельно-морковного пюре. Папа дал мне полкружки своего пива. Еще был рисовый пудинг, поджаристая корочка, а под ней - мягко и сладко. Мы полили его вареньем и развздыхались от такой вкусноты. Притушили свет, открыли шторы. Окно освещалось каждую минуту. А папа все возвращался мыслями к войне, к дороге домой, к Макналти.
- Шкуры! - говорит. - Он вечно что-то бормотал про шкуры. Что будто бы видел людей, которые надевали звериную шкуру и сами становились зверями. Люди в львиной шкуре рычали, как львы. В антилопьей прыгали, как антилопы. Тигриная шкура, обезьянья, змеиная… Стоит, говорит, ее напялить и сказать правильные слова - и превратишься в кого захочешь.
Я потер руку. На том месте, куда упали капельки крови Макналти, остался след. Или там всегда была такая отметина? Я зажал в кулаке монетку, которую он мне дал. Вспомнил его дыхание, его кожу, его темные запавшие глаза.
Папа зажег сигарету. Втянул дым с легким хрипом. Я помог маме убрать со стола. На кухне она зачеркнула в календаре очередной день.
- Всего неделя - и пойдешь в новую школу, - сказала она и широко улыбнулась.
Похолодало. Папа подкинул в огонь еще морского угля и несколько выловленных в море деревяшек. Потом мы с ним сидели и смотрели телевизор. В России и в США проходили испытания ядерной бомбы. Президент Кеннеди стоит за трибуной, потом что-то шепчет какому-то генералу, перебирает какие-то бумаги, говорит о нашей решимости, нашей растущей мощи. Говорит, что, если нас вынудят, мы пойдем на все. А Хрущев как сожмет кулак, как стукнет по столу, как зыркнет. А потом стали показывать то, что обычно показывают в таких репортажах: ракеты, которые собираются запустить, самолеты, которые того и гляди взлетят, ядерный гриб, вой ветра, разрушенные города.
Папа сплюнул в огонь. Потом выругался, зажег новую сигарету.
- Как будто им мало, - говорит. - Мало такого вот покоя, такой вот красоты, такого вот мира. Ты их послушай. Воют, как зверюги кровожадные.
Он втянул дым.
- Может, лучше уехать подальше, - говорит. - Туда, куда не дотянется весь этот бред.
- В Австралию! - откликнулась мама.
И входит, а в руках - моя школьная форма.
- В Австралию! Именно так все и должно было быть. Я отвезу тебя туда, где жара, где все чистое и новое. Вот что он сказал. В Австралию, моя любовь! К новой жизни! Ну, давай. Надень-ка, сынок. Посмотрим, что надо подправить.
Притянула меня к себе, надела на меня пиджак и как хихикнет. Встала рядом на коленях, во рту булавки. Одернула рукава, подвернула манжеты мне до запястий, подколола.
- Стой прямо, - повторяет. - Будешь вертеться - быстрее точно не закончим.
- На твоем месте другой бы радовался, - говорит.
Я вздохнул, закатил глаза - для папы, - уставился в окно: пусть делает, что хочет. Жар камина обжигал ноги.
- Ну вот, - говорит мама. - Дай-ка взгляну.
Отодвинула меня, села на пятки.
- Застегни как следует. Вот так.
Они улыбнулись друг другу - а на глазах слезы.
- Бобби, - говорит мама, - надень-ка все. Давай, милок, новую рубашку тоже. Ну! Это недолго.
Я стою как стоял.
- Давай! - говорит папа.
У себя в комнате я стянул джинсы и джемпер и натянул всё: носки, фланелевые шорты, белую рубаху, повязал темный галстук. Завязал шнурки на тяжелых черных ботинках. Напялил и пиджак - слишком длинный, слишком просторный, черный - только золотые зубчики сияют из кармана.
- Ах, Бобби! - прошептала мама, когда я вернулся. - Ах, Бобби… Совсем взрослый.
Тут в дверь постучали. И низкий голос из темноты:
- Бобби! Бобби, ты дома? Выйдешь?
Мамино лицо потемнело.
- Джозеф Коннор, - говорит.
И смотрит на часы.
- Слишком поздно, - говорит.
- Бобби! - зовет меня Джозеф.
- И он слишком взрослый, - говорит мама. Смотрит на папу, а тот улыбается.
- Да ладно, душа моя, - говорит. - Каникулы-то не закончились. Уж отпусти его на полчасика.
Мама языком - щелк.
- Ну ни минуточкой дольше.
5
Я проорал, что сейчас буду. Сам бегом наверх переодеваться и выскочил в темноту. Его нигде не видно. Я через дорогу к берегу. Когда подошел луч маяка, я увидел тело на куче водорослей. Тело как подскочит, как прыгнет на меня, как повалит на песок.
- Вот ведь клевую форму напялил, - шепчет. - Такой будет школьник-паинька - просто класс!
Я вывернулся и заехал ему коленом между ног. Перевернул его, сел сверху, придавил плечи к земле.
- У некоторых тут просто мозгов не хватило перейти в следующий класс, - говорю.
Он как взревет, как сбросит меня. Я со всех ног рванул к морю.
- А ну, поймай меня, дубина! - кричу.
- Поймаю, маменькин сыночек! - откликается.
Мы пробежали с четверть мили. Я подождал его у самой воды. Мы оба нагнулись вперед, обхватили себя за колени, отдышались, покатываясь со смеху. Вода впитывалась в песок под ногами. Он обнял меня за плечи.
- Чего делать будем? - спросил я.
Он вытащил из кармана десяток "игрушек". Протянул мне одну, я покачал головой. А он свою зажег, выпустил клуб дыма. Я отвернулся. Увидел, как среди звезд мигают сигнальные огни самолета.
- Пошли к новенькому смотаемся, - предложил он.
Мы пошли. Нас то заливал свет, то проглатывала темнота.
- А я сегодня видел фокусника, - сказал я.
- Да ну? А я видел Айлсу. И она спрашивала, где ты там.
- И он протаскивал спицу прямо через щеку.
- А я ее снова видел в воде с ее папой, они уголь собирали. И ноги у нее, Бобби, были совсем голые.
- У него была такая… ну, не знаю. Сила, что ли.
- Тебе бы на нее посмотреть. Она, кстати, сказала, что не пойдет в твою школу.
- Знаю. Вот хитрюга.
- Говорит - не обязана, хотя и доказала, что может.
- В твою пойдет, значит?
- Похоже, никуда не пойдет. Знаешь же, что они за публика.
- Угу. - Я покачал головой. - Хитрюга.
Дом новенького стоял там, где еще один переулок спускался к самой воде. Раньше тут жили рыбаки, потом дом почти развалился, ушел в песок. А теперь к нему пристроили гараж и несколько новых комнат, а в передней стене появилось огромное окно с видом на море.
Как стали подходить, примолкли. Идем пригнувшись, на полусогнутых. Притаились у изгороди - поломанной, по колено высотой. Шторы были открыты. Новенький сидел на какой-то коробке и читал журнальчик, придерживая волосы, чтобы не падали в глаза. Коробки стояли повсюду. Папа его лежал с книжкой на диване. Мама как раз вытащила пластинку из конверта и поставила на проигрыватель. И в ночь как поплывут барабаны и саксофон.
- Джаз, чтоб его, - сказал Джозеф.
Сидим смотрим. Как прожектор наедет, пригибаемся. Отец новенького налил себе вина. Новенький покачивается, будто танцуя. Кто-то там что-то сказал, все рассмеялись.
- Я их видел у маяка, на мысу, - сказал Джозеф. - Бутерброды притащили и все такое. Фотографировали.
- Дэниел его звать, - говорю.
- Угу. Хлюпик какой-то, а? Ты только посмотри.
Он закурил еще одну сигарету.
- Не надо, - говорю. - Увидят.
- Ни фига они не увидят. Внутри светло, снаружи темно, ничего им не видно.
Он выпустил клуб дыма.
- Вашего поля ягода, - говорит. - Пойдет в твою школу. Ты, он и все остальные маменькины сыночки.
- Чушь не гони.
- Чего?
- Ничего.
- Хм. Ну надо же.
Он отшвырнул сигарету, встал во весь рост и полез через изгородь. Пригнулся и крадется к окну.
- Джозеф, кончай! - шепчу я ему.
А он встал прямо под окном. Раскинул руки - будто специально, чтобы его заметили. И прижал по два пальца каждой руки прямо к стеклу.
- Джозеф! - шепчу. - Джозеф!
Тут подкатил луч, прошелся ему по спине. Новенький как вскочит с коробки. Папа его сел на диване. Джозеф развернулся - и бежать, перескочил через изгородь и рысью - в темноту, к берегу. Я за ним по пятам. Пробежав метров двести, он растянулся на песке. Давай хихикать и отфыркиваться, а я - бух рядом. Он стал обзывать новенького и его родителей разными словами. Я рассмеялся, потом вздохнул и сказал, что мне пора.
- Дурак ты, - говорю.
Он схватил меня за горло. Ткнул носом в песок.
- Чтобы не называл меня дураком, - прорычал. - Никогда, понял?
Я попытался что-то сказать, да не вышло.
- Понял? - повторил он.
Я вывернул шею. Стал отплевываться - изо рта текла слюна с песком.
- Понял, - пробормотал я.
Он ткнул меня еще раз, еще раз ругнулся, а потом встал и пошел прочь.
6
Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся, потом снял носки и ботинки и вошел в ледяную воду. Набрал в горсть, прополоскал рот. Вроде как кровь во рту, хотя, наверное, просто соль. Ночь светлая, безоблачная. Я попытался разглядеть горизонт, разобрать, где звезды становятся отражениями звезд. Посмотрел на огни самолетов. Попытался расслышать далекий гул двигателей за вечным рокотом моря. Посмотрел на восток. Если вдруг прилетят бомбардировщики, они ведь прилетят оттуда? Я попытался вообразить их себе - огромные крестообразные тени, без всяких огней, а гул - ни с чем не спутаешь. Попытался представить, что всё тут разбомбили: не осталось ни пляжа, ни дюн, ни дома, ни родных, ни друзей, ни меня. Вообще ничего. Ничего, кроме отравленного моря и отравленной пыли.
Стал смотреть, как надвигается гигантский конус света.
- Бобби!
Это сзади.
- Бобби, это ты?
Оборачиваюсь. Айлса. Свет обтекает ее, глаза так и блестят, лицо так и сияет.
Рассмеялась и подошла ближе.
- А я тебя сегодня искала, - говорит.
- Знаю.
- Папа сказал, хорошо бы ты нам помог. Он бы тебе заплатил, Бобби.
- Как-нибудь в другой раз.
- Он говорит, лишние руки никогда не помешают.
Стоим по колено в воде. Крошечные частицы угля трутся о кожу.
- Папа говорит, это моряки.
- В смысле?
- Ну, стон этот. Ты слышишь?
Вслушался. Слышно что-то, или мне просто кажется?
- Слышишь? - повторила она.
- Как это - моряки?
- Ну, не знаю. В корабль попала торпеда, и все они пошли ко дну. Во время последней войны или еще какой. Я точно не знаю. - Стоим слушаем вместе. Потом она как засмеется. - А может, папа просто выдумал очередную историю, а это просто тюлени. Правда…
Тут оно и зазвучало - действительно похоже на стоны или завывания, если правильно слушать.
- А иногда я смех слышу, - говорит. - Но вот такого - еще никогда. Чего это они стонут, Бобби?
- Это просто воздух. Просто море. Просто…
Она дотронулась до моей руки:
- Ты же знаешь, что нет. Что, тоже напугался, Бобби Бернс?
- Нет. Нет.
- Вот и хорошо.
- Просто… - Чувствую, что краснею, хорошо еще, что темно. - Все это как-то…
А тут снова прозвучало мое имя.
- Бобби! Боббииииииии!
- Красота! - говорю.
А она смеется.
- Да, - говорит. - Знаю.
- Боббииииииииии!
- Мне пора, - говорю.
Она наклонилась ближе, быстро чмокнула меня в щеку, хихикнула, а потом отпихнула - давай иди.
7
Пламя ревело. Телевизор и радио мы не включали. Мама напевала "О, сердце святое" и штопала рукава моего свитера. Папа щипцами вытащил из камина горячий уголь и прикурил сигарету. Пламя заплясало у него на губах. Он глубоко втянул дым, выпустил обратно, закашлялся, задержал дыхание, рассмеялся сам над собой.
- Вот ведь гадость, - говорит мама. - Ты когда-нибудь бросишь?
Папа мне подмигнул.
- После дождичка в четверг, - сказал он и сменил тему, заговорил про Макналти. - Может, он там каждое воскресенье выступает, - говорит. - Надо бы мне попытаться с ним поговорить, а?
- Угу, - сказал я.
- В следующее воскресенье съездим. И возьмем для него побольше монеток.
Мы ели поджаренный хлеб с маслом и улыбались. Я задремал. Услышал, как подходит прилив. Совсем заснул, похоже. Увидел спицу и кровь. Услышал голос: "Платите! Ничего не увидите, пока не заплатите!"
Чувствую мамину руку.
- Ты храпишь, - сказала мама. - Прямо как много лет назад. Марш спать. Давай.
Я полез наверх, а сзади звучал их ласковый смех.
Сел за стол у окна в своей комнате. Включил свет в лампочке из Лурда: пластмассовый грот, а в нем - святая Бернадетта на коленях и Мария с нежной улыбкой. Мама в прошлом году ездила туда с другими прихожанами, вот и привезла мне. "Дар из места, где свершаются чудеса", - сказала она.
Я достал блокнот и записал:
"Мускулистый человечек с голой грудью. Макналти. Джозеф. Новенький. Айлса. Утонувшие моряки, стоны. 2 сентября 1962 г. Солнце после дождя, потом темнота. Осень идет. Чего я так боюсь?"
Я лег в кровать, и мне приснился другой сон, одеяло превратилось в цепи, а сам я не спал, а все дергался и пытался из них вырваться.
8
Пошли с Джозефом. На дюны, у мыса. Он разлегся, закинув руки за голову. В джинсах, голубых как лед, черной рубашке и черных туфлях с острыми носами. Я лег рядом, попытался помериться ростом. Вряд ли я когда тоже так вырасту.
Он говорил о будущем, о том, кем потом станет.
- Понятно, я пойду по строительной части, как папа, - рассуждал он. - Папа говорит, что поначалу мне поможет. Тут в городе много чего будут строить. Офисы, рестораны, отели, шоссе. На много лет работы хватит. Только бы начать поскорее. Деньги в кармане, пиво ручьем, девушки. Во, смотри. - Он вздернул рубашку, повернулся, показал мне спину. - Прошлая неделя у него хорошая выдалась, мне еще фунт перепал, так я голову докрасил.
Это он про свою татуировку, дракона. Челюсти с огромными зубищами, раздвоенный язык прямо между лопаток, а туловище все в чешуе так по спине и изгибается, лапы с когтями тянутся по бокам, а хвост пропадает под поясом джинсов. По большей части один только контур, но Джозеф потихоньку его заполняет - как разживется деньгами. Когда он впервые про это заговорил, я ему в ответ: не надо. Молод ты еще, дружище. Вот подрастешь - там и решай. А он только засмеялся, выругался, обозвал меня хлюпиком и сказал, что он, вообще-то, меня на три года старше, а я вообще пока ничего не соображаю. Кончилось тем, что я даже поехал с ним в Блайт и подтвердил татуировщику: да, конечно, шестнадцать ему уже есть.
- Классно, - сказал я, и мы оба усмехнулись.
- Угу, - сказал он. - Классно, только тебя от него воротит.
На солнышке все еще было по-летнему тепло. На берегу расположились несколько семейств, сидели на подстилках. Малышня с воплями носилась по мелководью. Собаки кидались в волны. Деревянное прибрежное кафе было открыто, обтрепанный флажок бился на ветру. Где-то вдали на фургоне мороженщика играла песня - "Ах, боже, да что же такое".
- А вот ты, - сказал Джозеф, - найдешь себе какую-нибудь выпендрежную работу. И свалишь отсюда. И мы больше никогда не увидимся.
- Ни за что.
- Свалишь-свалишь. - Он дал мне тумака, и мы оба захихикали. - Мы это оба знаем. Ну да ладно. Дело понятное. А пока мы все равно дружим. - И как ткнет пальцем куда-то: - Чтоб мне провалиться!
А там идет Дэниел, совсем один. Подвернул джинсы и шлепает по воде.
- Интересно, с какой радости этаких типов заносит в места вроде наших? - спросил Джозеф.
- Мама говорит, они в Ньюкасле работают.
- Это ладно, но тут-то им что надо? В Кили-Бей! Тут, кроме угля на пляже и угля в море, ни фига нету. Захудалый у нас городишко. Отжил свое.
Я огляделся: дюны, пляж, полоса соснового леса к северу, обветшалые деревянные дачки, крыши понурой деревушки. Дальше от моря - коперы, потом вересковые пустоши.
- Может, им кажется, что тут красиво или еще что.
- Красиво! - Он ткнул меня локтем. - Да чего тут красивого? Ладно, пошли знакомиться.
Мы поднялись и побрели по песку через маячный мыс. Дэниел стоял рядом с лужей в камнях - подбирал голыши, всматривался в воду, опускал голыши на место. Подержал что-то недолго в руке и, прежде чем положить на место, улыбнулся.
- Ух ты, - сказал Джозеф. - Ишь, какой красавчик.
И двинул вперед по камням. Я следом, отстав на пару шагов.
- Привет, новенький, - сказал Джозеф, подойдя метра на три. - В смысле, привет, как жизнь, рад познакомиться.
Дэниел стоял по икры в чистой воде и держал в руке сандалии. Одет он был в просторную футболку. Кожа загорелая. Отвел с лица волосы, глянул на нас чистыми голубыми глазами.
- Я "привет" сказал, - напомнил Джозеф. - Ты глухой или тупой?
- Привет, - ответил Дэниел.
Наклонился, взялся еще за один голыш.
- Ты тут, смотрю, наших крабов пугаешь, - сказал Джозеф. - И нашим морским звездам покою не даешь.
Он взял камень размером с кулак и шваркнул его Дэниелу в заливчик.
- Джозеф, кончай, - прошептал я, а он - ноль внимания.
- Оставь бедную морскую живность в покое, - говорит. - Что они тебе сделали?
А Дэниел на нас даже не смотрит. Вылез из заливчика с другой стороны и пошел прочь.
- Хлюпик, что ли? - сказал Джозеф. Ухмыльнулся. - Похоже на то. - Толкнул меня локтем. - Похоже на то! Глухой, тупой, да еще и хлюпик.
В небе загудел двигатель. Дэниел посмотрел вверх, но это просто самолет делал разворот над морем, прежде чем заходить на посадку в Ньюкасле. Он снова посмотрел на нас.
- Я - Джозеф Коннор! - сказал Джозеф. - А это - мой дружок Бобби Бернс! Ты смотри не оступись, красавчик. Мы ведь можем оказаться поблизости.
Дэниел шел дальше, снова по воде, к своему дому.
Джозеф рассмеялся.
- А с тобой что такое? - спросил он.
- Ничего, - ответил я.
- Ладно. Пусть знает, чьи это места. Эй! - заорал он. - Хлюпик!
Дэниел идет себе и идет.
Джозеф вытащил из кармана нож в ножнах, вытянул его, поднял повыше. Дотронулся до острия и засмеялся сквозь стиснутые зубы.
- Хо-хо, - говорит. - Пошли поиграем в войнушку.
9
Мы пошли в сосны. Земля там была мягкая, свет пятнистый. Тут все любили играть, и именно здесь все играли в войну. Подальше от тропинок были ямы, землянки, окопы. На деревьях висели веревки, некоторые с петлями на концах. На коре были вырезаны имена. Многим из них было уже очень много лет, появились они тогда, когда мой папа сам был мелким. Сколько кто себя помнил, именно тут ребята понарошку сражались с немцами и японцами. Сосны становились Соммой или бирманскими джунглями, побережьем Нормандии, улицами Берлина. Ребята воображали себя ковбоями или индейцами, шли друг на друга с ружьями или томагавками. Они представляли, что они христиане и мусульмане, и рубились в Крестовых походах. Здесь их мучили, вешали, топили, четвертовали. Жрецы-ацтеки вырывали им сердца, древние римляне бросали их на съедение львам, а пещерные люди дубасили своими палицами. Случалось, что тут все прямо звенело от криков: "Хватай! Мочи его! Вздергивай! Умри, негодяй!"
Джозеф швырнул нож, тот впился в дерево. Джозеф как захохочет.
- Валяй, - говорит. - Вытягивай. А там - спорим, ты меня не догонишь!
Я подошел, вытащил нож, и тут он вдруг навалился сзади, выкрутил нож из руки и приставил мне к горлу.