Я возвратилась в пещеру и не выходила из неё до самого полнолуния. К этому времени запасы еды почти кончились, и мы с Ронту пробрались ночью на мыс. Проходя мимо своей хижины, я заметила, что в ограде не хватает трёх китовых рёбер. Людей поблизости не было, иначе Ронту поднял бы лай. Подождав отлива, то есть почти до рассвета, я спустилась к морю и наполнила корзину водой и морскими ушками. Прежде чем окончательно рассвело, мы вернулись в пещеру.
Морская вода помогла надолго сохранить ушки свежими, но когда мы отправились за ними в следующий раз, ночь стояла такая тёмная, что мы не нашли дорогу к рифу. Пришлось заняться сбором корешков. Накопать их достаточно много до восхода солнца я не успевала, поэтому до нарождения новой луны ходила за корешками каждое утро, на заре. При лунном свете можно было снова пойти на риф за морскими ушками.
Алеутов я за это время ни разу не встретила. Не приближалась к пещере и девушка, хотя я видела её следы в глубине лощины, где она тоже копала корешки. Собак алеуты в этот раз не привезли, что было к лучшему, потому что они бы наверняка обнаружили следы Ронту и пришли по ним к нашему убежищу.
Мы с Ронту изнывали взаперти. Поначалу он ходил в пещере из угла в угол или стоял у входа, принюхиваясь к воздуху, который просачивался через щели между камнями. Одного его я не выпускала, боясь, что он пойдёт в алеутское становище и не вернётся. Постепенно он свыкся с такой жизнью и днями напролёт лежал, наблюдая за моими занятиями.
В пещере стояла непроглядная тьма, даже когда солнце было в зените, поэтому я поджигала запасённых в начале лета мелких рыбёшек. При этом освещении я начала делать себе баклановую юбку. Десять шкурок, добытых на Высоком утёсе, уже высохли, и их можно было сшивать. Все они принадлежали самцам, потому что оперение у них куда гуще и и более блестящее, чем у самок. В своё время мне ничего не стоило сделать юбку из волокон юкки. Я хотела, чтобы бакланья юбка получилась ещё наряднее, поэтому очень старалась – и когда кроила шкурки, и когда сшивала их.
Начала я с низа: положила три шкурки бакланов одну за другой и сшила их вместе. Оставшиеся шкурки я использовала для верха, сшив их в длину, так что на половине юбки перья лежали вдоль, а в самом низу – поперёк.
Юбка обещала быть очень красивой, и к исходу второй луны я заканчивала её. Работы оставалось на один день, но я уже сожгла всю рыбу, служившую мне для освещения, и, поскольку до отъезда алеутов наловить новой было невозможно, вынесла юбку наружу и стала дошивать там. Хотя мне ещё дважды попадались в лощине посторонние следы, они опять-таки не приближались к пещере, и я утратила всякую осторожность, рассуждая про себя, что скоро наступит сезон зимних бурь и алеуты уйдут. К следующей луне их тут не будет.
Впервые я могла рассмотреть юбку при дневном свете. Чёрная сверху, она просвечивала золотом и зеленью и переливалась, огнём горела на солнце. Юбка получалась даже красивее, чем я задумала. Работа под конец спорилась, однако я время от времени прерывала её, чтобы приложить юбку к талии и полюбоваться на себя.
У меня голова шла кругом от счастья, и я даже сказала Ронту, что, если б он был девчонкой, я бы и ему сшила такую юбку.
Ронту лежал, растянувшись около входа в пещеру; при этих словах он поднял голову, зевнул мне прямо в лицо и снова заснул.
Я в очередной раз прикладывала юбку к талии, когда Ронту вскочил на ноги. Со стороны родника донеслись шаги. Я мгновенно обернулась и увидела девушку: она смотрела на меня с каменного уступа на противоположном склоне лощины.
Моё копьё стояло рядом, у входа в пещеру. Нас с девушкой разделяло не более десяти шагов. Я могла рвануться к копью и успеть метнуть его. До сих пор не пойму, почему я этого не сделала, ведь девушка была из алеутов, которые истребили моё племя на берегу Коралловой бухты.
Алеутка что-то сказала, и Ронту неторопливо, словно нехотя, направился от пещеры к девушке. Шерсть у него на загривке встала дыбом, но он всё же подошёл к алеутке и дал себя погладить.
Подняв взгляд на меня, девушка жестом дала понять, что Ронту принадлежит ей.
– Нет! – замотала головой я и потянулась за копьём.
Алеутка отвернулась, и я решила, что она собирается бежать, скрыться в зарослях. Вместо этого девушка сделала ещё один жест, который должен был означать, что теперь Ронту принадлежит мне. Не доверяя ей, я держала копьё наготове, занесённым над головой.
– Туток, – сказала алеутка, тыча пальцем в себя.
Своего имени я ей не сказала, только позвала Ронту. Он послушно вернулся ко мне.
Девушка проследила за ним взглядом, посмотрела на меня… и улыбнулась. Явно старше меня по возрасту, она была ниже ростом. На её широком, скуластом лице поблёскивали маленькие, чёрные-пречёрные глаза. Когда девушка улыбнулась, я обратила внимание на её зубы: стёртые от жевания тюленьих жил, они зато сверкали белизной.
Я и не заметила, что всё ещё держу в руке баклановую юбку, а тут алеутка указала на неё пальцем и что-то проговорила. Я разобрала только одно слово, "уинча", потому что у нас тоже есть похожее слово, которое значит "красивый".
Безмерно гордая юбкой, я помимо своей воли приподняла её и показала, как она переливается на солнце. Второй рукой я продолжала сжимать копьё.
Девушка соскочила с уступа и подбежала ко мне потрогать юбку.
– Уинча, – снова сказала она.
Я не ответила тем же словом, однако позволила девушке взять юбку, когда поняла, что ей этого хочется. Приложив юбку к талии, алеутка расправила её по бёдрам и принялась вертеться из стороны в сторону. От изящных движений девушки юбка струилась вокруг её колен, как вода на перекате, но я отняла юбку, потому что ненавидела алеутов.
– Уинча, – повторила девушка.
Я настолько отвыкла от звуков человеческой речи, что они казались мне странными, и всё же мне было приятно слышать их… даже из уст врага.
Алеутка произнесла ещё несколько непонятных слов, глядя при этом через моё плечо в сторону пещеры. Она указала пальцем на вход, потом на меня и изобразила, как будто разводит костёр. Я прекрасно поняла, что она хочет услышать, однако не поддалась уговорам. Девушка хотела убедиться, что я живу в пещере, чтобы потом прийти с мужчинами и увести меня в их лагерь. Я покачала головой и показала в дальний конец острова: дескать, я живу там, далеко. Я не доверяла алеутке.
Девушка оставила эту тему, хотя и продолжала поглядывать в сторону пещеры. Моя рука по-прежнему сжимала копьё, которое я запросто могла бросить в девушку… и не бросала, хотя боялась, что она приведёт охотников.
Алеутка подошла ближе и дотронулась до моей руки. Мне стало не по себе от этого прикосновения. Сказав ещё несколько фраз, девушка снова улыбнулась и пошла к роднику напиться. В следующий миг она исчезла в кустах. Ронту даже не попробовал побежать за ней. Походка у девушки была лёгкая и совершенно бесшумная.
Я залезла в пещеру и принялась складывать вещи. У меня в запасе был целый день, потому что алеутские мужчины были заняты на промысле и не могли вернуться в лагерь раньше вечера.
К вечеру всё было собрано. Я намечала взять каноэ и провести его на западный берег острова, чтобы до отплытия алеутов спать там среди скал, в случае необходимости кочуя с места на место.
Я перенесла пять корзин вверх по лощине и спрятала их неподалёку от хижины. Смеркалось, а мне надо было сходить в пещеру ещё раз – захватить две оставшиеся корзины. Я ползком пробралась через заросли и замерла над входом в пещеру, прислушиваясь. Ронту был рядом со мной и тоже слушал. Только человек, знающий здесь каждый куст, мог бы в сумерках проскользнуть сквозь эти заросли совершенно бесшумно.
Сделав крюк, я миновала родник, снова какое-то время выждала и лишь потом направилась к пещере. У меня было ощущение, что здесь побывали посторонние. Возможно, кто-нибудь и теперь прячется в потёмках и наблюдает за мной. Ждёт, когда я войду в пещеру.
Напуганная, я не стала входить в неё, а торопливо огляделась. И тут взгляд мой упал на одну вещь. Она лежала перед входом на плоском камне, который заменял мне приступку. Это было ожерелье из никогда мною не виданных чёрных камушков.
Глава 22
Я не зашла в пещеру и не взяла с камня ожерелья. Ночевала я недалеко от хижины, там, где раньше оставила корзины. С рассветом я вернулась в глубь лощины и притаилась на поросшем кустарником уступе. Он находился рядом с источником, и вход в пещеру был виден оттуда как на ладони.
Взошло солнце и пронизало лощину светом, У меня перед глазами лежало ожерелье.
Теперь его бусины казались даже чернее, чем ночью, и их было много-премного. Мне очень хотелось спуститься и сосчитать их, посмотреть, сможет ли ожерелье дважды обвить мою шею, но я сдерживалась.
Я просидела там всё утро. Солнце уже стояло над головой, когда Ронту залаял и снизу до меня донеслись шаги. Из зарослей, напевая какую-то песню, появилась алеутская девушка. Она подошла к пещере и умолкла, заметив, что бусы по-прежнему лежат перед входом. Она подержала их в руках, положила обратно на камень и заглянула в пещеру. Там ещё стояли две мои корзины. Алеутка напилась из родника и двинулась через кусты назад.
Я вскочила.
– Туток! – крикнула я, пускаясь следом. – Туток!
По тому, как быстро девушка появилась из кустов, я поняла, что она явно ждала меня.
Я подбежала к пещере, надела бусы и повернулась к алеутке, чтоб она могла полюбоваться на меня. Ожерелье обернулось вокруг шеи целых три раза. Бусины были не круглые, а продолговатые, овальные, такая форма требует большого мастерства.
– Уинча, – сказала девушка.
– Уинча, – повторила я за ней, с трудом выговаривая непривычные звуки. Потом я произнесла слово "красивый" на нашем языке.
– Уин-тай, – повторила алеутка и засмеялась от непривычности для неё этого слова.
Затем она прикоснулась к бусам и проговорила их название на своём языке, а я сказала, как они называются на нашем. И мы стали тыкать пальцем в самые разные вещи – родник, пещеру, летящую чайку, солнце и небо, спящего Ронту – и сообщать друг другу их имена, и смеяться оттого, что слова такие разные. Мы сидели возле пещеры, играя в эту игру, пока солнце не стало клониться к западу. Наконец Туток встала и жестом дала понять, что пора прощаться.
– Мах-ней… – начала она и запнулась, ожидая, что я подскажу ей своё имя.
– Уон-а-па-лай, – отозвалась я. Как я уже говорила, это моё расхожее имя, и оно значит Девочка с Длинными Чёрными Волосами. Своё тайное имя я раскрывать не стала.
– Мах-ней, Уон-а-па-лай, – сказала девушка.
– Нах-сей-но, Туток, – отвечала я.
Я провожала алеутку взглядом, пока она не исчезла в кустах, и ещё долго прислушивалась к её шагам. Потом сходила к хижине и перенесла оставшиеся корзины в пещеру.
Назавтра Туток пришла опять. Мы сидели на солнце, учили друг друга разным словам и смеялись. Солнце катилось по небу быстро, и скоро пора было расставаться. Однако на другой день алеутка снова появилась у моего жилища. В этот день, перед самым её уходом, я раскрыла девушке своё тайное имя.
– Карана, – произнесла я, тыча пальцем в себя.
Она повторила слово, но не поняла его значения.
– Уон-а-па-лай, – сказала алеутка, напряжённо сдвинув брови.
Я покачала головой и опять указала на себя:
– Карана.
Глядя на меня широко раскрытыми чёрными глазами, она наконец заулыбалась.
– Нах-сей-но, Карана, – сказала девушка.
Вечером я стала готовить Туток подарок, чтобы отблагодарить её за ожерелье. Сначала я хотела подарить алеутке свои костяные серьги, потом вспомнила, что уши у неё не проколоты, а у меня есть целая корзина раковин от морских ушек, уже обработанных до тоненьких круглых пластинок. Тогда я решила сделать Туток нарядный убор на голову. Колючкой от кактуса я пробуравила в каждой пластинке по два отверстия и нанизала пластинки на тюленью жилу, вставив между ними десять крохотных – с ноготь мизинца – раковин других моллюсков, олив.
Я трудилась над подарком пять вечеров и, когда Туток пришла на шестой день, надела венец ей на голову и завязала сзади концы.
– Уинча, – сказала Туток, обнимая меня. Её радость от подарка заставила меня забыть про израненные руки: им здорово досталось, пока я проделывала дырки в твёрдых ракушках.
Туток ещё много раз приходила ко мне в пещеру, но однажды утром она не появилась. Я прождала её целый день, а в сумерках перелезла из пещеры на скалистый уступ, откуда можно было наблюдать за лощиной: боялась, что алеутские мужчины прознали о моём убежище и теперь найдут меня. Ночь я провела на уступе. Холодный ветер напомнил мне о подступающей зиме.
На другой день девушка снова не пришла, и я сообразила, что алеутские охотники должны вот-вот покинуть остров. Может, они уже уплыли? Вечером я направилась к берегу. Я залезла на скалу и, свесив голову, осторожно заглянула через край. Сердце у меня бешено колотилось.
Алеутский корабль ещё не ушёл, однако команда его работала на палубе, а между судном и берегом сновали лодки. Ветер крепчал, на суше оставалось всего несколько связок выдровых шкур, так что, вероятно, алеуты выйдут в море с рассветом.
До пещеры я добралась уже впотьмах. Алеутов я больше не боялась, а ветер дул студёный, поэтому я развела в пещере костёр и приготовила на ужин моллюсков и корни. Я сделала ужин на троих – для себя, для Ронту и для Туток. Не рассчитывая на приход девушки, я всё равно положила её еду у костра и села ждать.
Один раз Ронту залаял, и мне почудились снаружи чьи-то шаги; я подошла к выходу и прислушалась. Никого. Я ещё долго ждала, не притрагиваясь к еде. Хмурое небо заволакивали надвигавшиеся с севера тучи. Гул ветра нарастал, в лощине он оборачивался неистовым воем. В конце концов я заложила вход камнями.
На рассвете я пошла к обрыву. Ветер утих. Море было скрыто туманом, который серыми волнами накатывался на остров. Я долго надеялась разглядеть сквозь эту пелену Коралловую бухту, однако мне пришлось ждать, пока солнце окончательно растопит туман. В бухте оказалось пусто. Алеутский корабль с красными парусами и похожим на клюв красным носом ушёл.
Поначалу я обрадовалась: можно будет снова перебраться из пещеры в хижину. Но, стоя над обрывом и видя перед собой покинутую бухту и пустынное море, я стала вспоминать Туток. Я вспоминала, как мы с ней сидели на солнце, слышала её голос, представляла себе её чёрные глаза и то, как они от смеха сужались до щёлочек.
Внизу носился по берегу Ронту, облаивая кричащих чаек. Над голубой водой переговаривались друг с другом, охотясь за рыбой, пеликаны. Откуда-то издалека доносился рёв морского слона. И всё же от воспоминаний про Туток остров вдруг показался мне совершенно безмолвным.
Глава 23
После алеутского промысла осталось множество недобитых каланов. Часть из них принесло течением к острову, где они и погибли, других я сама прикончила копьём, потому что они всё равно были не жильцами на этом свете и только зря мучились. Но мне попался один выдрёнок, пострадавший меньше других.
Он лежал в зарослях водорослей, и я бы, конечно, не заметила его и провела каноэ мимо, если б Ронту не залаял. Выдрёнок был опоясан жгутом водорослей, и я подумала, что он спит: каланы часто привязывают себя перед сном таким якорем, чтоб их не снесло течением. Потом я заметила на спине зверя глубокую рану.
Калан даже не попытался уплыть, когда я подгребла ближе и перегнулась через борт. У каланов вообще большие глаза, особенно у детёнышей, а у этого они от страха и боли стали такими огромными, что я разглядела в них своё отражение. Я разрезала державшие выдрёнка водоросли и перевезла его подальше от волн, в отгороженную рифом заводь.
Бушевавшее ночью море успокоилось, и я поймала около рифа двух рыб, которых выпустила к моему калану в заводь. Я очень старалась сохранить их живыми, зная, что выдра ни за что не станет есть мертвечину. Это было рано утром.
Вечером я вернулась к заводи. Рыба исчезла, а выдрёнок спал, покачиваясь на воде. Я не стала лечить ему рану травами, потому что мои снадобья всё равно бы смыло, а солёная вода сама по себе прекрасное лечебное средство.
Каждый день я приносила по две рыбины и выпускала их в заводь. Ел выдрёнок только в моё отсутствие. Позже я стала приносить по четыре рыбы, затем по шесть и в конце концов остановилась на этой цифре. Я добывала рыбу в любую погоду, будь то штиль или шторм.
Выдрёнок подрастал, рана его затягивалась, однако он не покидал заводи и теперь, когда я приходила, уже ждал меня и брал рыбу из рук. Заводь была небольшая, и калан давным-давно мог бы уйти в море, но он продолжал сидеть там и целыми днями спал или поджидал моего появления с кормом.
Выдрёнок вырос длиной с мою руку, а его шуба стала лосниться. Мордочка у детёныша была вытянутая и остренькая, по бокам торчали густые усы, а глаза были такие огромные, каких я в жизни не видала. Они неотрывно следили за мной всё время, пока я находилась в заводи, а стоило мне что-нибудь сказать, как выдрёнок ужасно забавно поводил ими из стороны в сторону. Глаза были весёлые и одновременно грустные, отчего у меня к горлу подступал комок.
Я долго называла его просто Выдрёнком, так же, как Ронту долго оставался просто Псом. Потом я решила дать ему настоящее имя. Я назвала его Мон-а-ни, что значит Мальчик с Огромными Глазами.
Мне было нелегко каждый день приносить калану рыбу, особенно когда дул ветер и на море поднималось волнение. Однажды я сумела поймать всего две рыбины. Я бросила их в заводь, Мон-а-ни быстренько заглотнул их и приготовился получить ещё. Разобравшись, что больше ничего нет, выдрёнок принялся кружить по заводи, с упрёком поглядывая в мою сторону.
На другой день волнение не позволило мне ловить рыбу с рифа даже во время отлива, и, раз мне нечем было покормить выдрёнка, я вообще не заглянула в заводь.
Кое-какой улов достался мне только через три дня, но, когда я подошла на каноэ к заводи, там было пусто. Конечно, я понимала, что рано или поздно выдрёнок уйдёт, и всё же мне было грустно, что он вернулся в море и я не смогу больше кормить его рыбой. Даже встретив Мон-а-ни среди водорослей, я не признаю его, потому что теперь, когда его рана зажила, а сам он вырос во взрослого калана, его невозможно будет отличить от других.
Вскоре после отплытия алеутов я перебралась обратно в хижину.
В моё отсутствие там не было повреждено ничего, кроме ограды, а её я сразу починила, и через несколько дней мой дом выглядел не хуже прежнего. Беспокоило меня только то, что пропали все собранные за лето морские ушки. Значит, придётся перебиваться со дня на день, стараясь в удачное время запасать рыбу впрок, на непогоду. В начале зимы, пока я кормила Мон-а-ни, мне почти не удавалось делать запасов. Потом стало легче, и мы с Ронту всегда ели вдосталь.