Путь наш лежал мимо цирка на Сенной площади. Уже светало. Ветер трепал афишу, извещавшую, что сегодня решающие схватки на звание чемпиона мира по вольной французской борьбе.
Но мы-то знали: все, что произойдет в цирке, чепуха. "Маска смерти" уже сбросил маску и валялся на обеих лопатках.
Тощий и голодный дрессированный конь, часто поднимая ребристые бока, тащил в гору бочку с водой. Наездница стирала белье в деревянном корыте, акробат Паулио, сидя на бревне, задумчиво курил самокрутку.
Сейчас мы не обращали на все это внимания. Цирк не владел больше нашими сердцами. Цирк оставался позади, а что ждало нас, мы не знали. Во всяком случае, что-то большое и важное.
Издалека доносились выстрелы. Ласькин отец, Яков Александрович, стоял в открытых дверях.
- Где же вы пропадали? - спросил он только. - Я невесть что передумал…
НАЛЕТ
Ночи кажутся еще более длинными и темными оттого, что мы все время ждем нового налета. Яков Александрович несколько раз за ночь одевается и выходит посмотреть, что делается на улице; без него совсем страшно.
Когда налетает банда, сначала слышно, как стучат копыта по шляху, потом доносится грохот моста через Пятицу, потом, если налет случается днем, с коротким металлическим звуком падают железные шторы на магазинах, захлопываются ставни, город слепнет; от Соборной площади вниз по Махновской мчатся всадники, стреляя на ходу из обрезов по окнам, стенам, витринам магазинов.
На этой неделе было уже два налета.
За стеной всхлипывает восьмилетняя Лиля, дочь сапожника Бергмана; у нее погромщики убили мать.
- Не плачь, - уговаривает девочку отец. - Разве можно забить все гвозди, какие есть на свете, в одну подошву, и разве можно вместить все горе в одном сердце? Что мы будем делать, если оно не выдержит?
Лиля затихает. Сапожник стучит своим молотком. Ботинок для починки нет - в такие дни некогда думать о том, чтобы поставить новую подошву, - и он прибивает набойки к старым Лилиным туфлям.
Над городом стелется черный дым: в Песковских выселках горит сахарный завод. Купола собора сверкнут золотом и прячутся в дыму. Пахнет горячей патокой, и кажется, что где-то пекут пироги. Нищий Магазанник, как всегда, стоит у аптеки Янушпольского и, протянув потемневшую от времени морщинистую руку, обращается к кому-то с просьбой о помощи; не к прохожим, потому что их нет на улице. Может быть, к булыжникам мостовой, состарившимся вместе с ним…
Опять застучали копыта. Мы подбегаем к окну, но из-за угла показались не бандиты, а тощая лошадь и балаган, обклеенный полинявшими от дождя афишами. Это уезжает цирк.
Жаль все-таки, что мы больше не увидим его.
- Надо отправить вас в Москву, - говорит Яков Александрович. - И скорее, как только можно скорее. Детям тут нельзя ни жить, ни учиться. Я уже договорился с машинистом Калугиным. Он отвезет вас на станцию и посадит в эшелон.
- А ты? - сразу охрипшим от волнения голосом спрашивает Ласька.
- Как же я поеду? Разве можно оставить школу на разграбление? А потом, я ведь начальник дружины самообороны.
Стучит молоток сапожника, и бьют по оконному стеклу дождевые капли.
- Успокоится немного… Как только немного успокоится, я тоже приеду.
Ласька больше ничего не спрашивает.
Когда отец выходит из комнаты, он вытаскивает из-под кровати наши богатства, завернутые в холщовую тряпку, и раскладывает на одеяле всё: ножевый штык, пустые обоймы, пулеметную ленту с четырьмя патронами и две японские разрывные пули. В тряпке лежит еще лист наждачной бумаги. Ласька отрывает кусочек и, закусив губу, чистит штык, потом, отбросив его так, что тот со звоном падает на пол, бежит к окну и закрывает ставни.
Опять налет!
Слышен выстрел, второй, третий. Совсем рядом бьют ломом по дверям, по железным магазинным шторам; вылетело стекло из окна и со звоном разбилось о камни. Где-то отчаянно вскрикнула женщина и точно захлебнулась, но уже кричит вся улица.
Выстрелы, треск ломаемых дверей, звон стекла и крики сливаются в один ни на секунду не замолкающий, страшный, нечеловеческий стон. Он тянется минуты или часы; сквозь закрытые ставни ничего не видно, и я не чувствую, как идет время. Топот копыт приближается, и мы все задерживаем дыхание. Ближе и громче, совсем как выстрелы, удары копыт по булыжнику, потом они ослабевают - это всадник пронесся мимо дома; теперь можно передохнуть, но недолго, потому что опять вниз по Махновской в карьер мчится кто-то. И ты не слышишь больше ничего и не думаешь больше ни о чем, кроме этого невидимого приближающегося, мчащегося на коне ужаса. Пролетит он мимо или нет?
Неожиданно всадник остановил коня на всем скаку. И в ту же секунду город перестал стонать, как будто прислушиваясь. Это страшно далеко кто-то выкрикнул и повторяет все громче и громче одно слово.
Я могу уловить только последние слоги.
- …ви-ки-и! - с силой, угрозой, предупреждающе повторяет далекий голос. И снова, вновь и вновь: -…ви-ки-и-и!
- …ии-и-и-и! - бесконечно растягивается последний звук. Ближе, еще ближе. Теперь кажется, что кричат на нашей улице, и можно наконец разобрать.
- Боль-ше-ви-ки! Боль-ше-ви-ки! - доносится то совсем издали, с Песковских выселок, из-за реки, то звучит над самым ухом. - Боль-ше-ви-ки-и-и-и! Боль-ше-ви-ки!
Я прижимаюсь к ставням и смотрю в щель. Из дома напротив выбегает человек с обрезом в одной руке и огромным узлом - в другой.
Оглянулся и побежал, звеня шпорами о булыжник и волоча узел через улицу к тачанке. А из соседней двери выскочил еще один бандит. И его догоняет, припадая на хромую ногу и размахивая колодкой, сапожник Троничев. Вот он уже почти настиг бандита. Тот оглянулся, наклонив голову, вскочил на тачанку и стегнул коня.
Вся улица полна бегущими.
- Боль-ше-ви-ки! - кричит кто-то невидимый за окнами, как будто с высоты он видит вступающие в город красноармейские части.
- Большевики! - с надеждой и торжеством подхватывает улица сотнями голосов.
Бегут бандиты, а за ними женщины с ухватами, палками, поленьями, мужчины с лопатами, ломами, табуретками.
Они промчались мимо нашего окна, исчезли за собором, и слышно, как сотни ног грохочут по мосту через Пятицу.
Город затихает.
Мы выбегаем на улицу, усыпанную осколками стекла. На углу валяются обойма берданочных патронов и обрез с коротким погнутым дулом. Мы подбираем всё это и несем домой, потом возвращаемся на улицу. Кажется, в городе не осталось ни души, но снова появляется старый Магазанник и занимает всегдашнее свое место - у аптеки Янушпольского. Стоит, покачивает головой и, приложив козырьком руку к слезящимся глазам, смотрит вдаль - на собор и пустынную базарную площадь, туда, где скрылась толпа, преследующая бандитов. Мы стоим рядом с Магазанником. Из-за угла выходит женщина в расстегнутой кофте, с грудным ребенком на руках. Ребенок тоненько плачет, находит грудь и замолкает, закрывает крошечные глазки на красном сморщенном личике и сосет. Чепчик падает с его головы на мостовую, но женщина не замечает этого. Она укачивает ребенка и смотрит туда же, куда мы. Солнце скрылось за куполами собора. Он сразу становится больше. Плотная тень ложится на площадь. Мы стоим и ждем. Слышно, как чмокает ребенок и бормочет Магазанник.
Так проходит очень много времени. В тени у собора показываются какие-то фигуры и медленно спускаются вниз по Махновской. Это вернулись те, кто преследовал бандитов.
Сапожник Троничев шагает впереди толпы, хромая больше чем всегда. Ветер треплет его цыганскую черную бороду. Длинный машинист Калугин и Яков Александрович, сильно наклоняясь вперед, тащат за собой пулемет; он грохочет колесиками, подскакивает на неровной мостовой. Бергман ведет на поводу оседланного вороного коня, свободной рукой отирая пот со лба. Толстая прачка тетя Саша из нашего дома, тяжело дыша, шагает позади, размахивая каталкой, как будто все еще с. кем-то воюет.
Толпа остановилась на углу. Пулемет последний раз прогрохотал колесами и замер у ног Калугина, подняв тупое рыльце вверх. Конь хрипит, бьет копытом, выгибает шею, стараясь вырваться, и маленький Бергман почти повисает на поводьях.
Толпа стоит молча; слышно, как тяжело дышат люди и хрипит конь.
- Па-а-па, пойдем домой, папочка! - тянет Лиля за рукав Бергмана. - Мне страшно!
- Как же я пойду, Лилечка? Разве такая огромная лошадь, такой красивый вороной конь поместится в нашей комнате? Ты спроси его - разве он поместится?
Конь косит на Лилю блестящим умным глазом. Небо темное; и это уже не от дыма. Между звездами плывет луна… Ночь на дворе, а люди стоят и не расходятся.
- Де же бильшовики? Де ж воны, червоноармейцы, я вас спрашиваю, люди добрые? - пронзительным голосом говорит толстая тетя Саша.
- Иди домой, деточка, - шепчет маленький сапожник, одной рукой успокаивая коня, а другой крепко держа повод. - Видишь - звездочки уже улеглись, а месяц ходит между ними и смотрит, все ли закрыли глаза. Иди спать, деточка.
Троничев поднимает с мостовой чепчик и осторожно надевает его на головку ребенку.
- Де ж воны? - еще раз спрашивает тетя Саша, поднимая к звездному небу руки с каталкой. - Де ж воны - бильшовики, червоноармейцы?
Калугин сидит на корточках у пулемета и возится с затвором. Люди переглядываются, не решаясь вслух заговорить о том самом важном, о чем напомнила тетя Саша. Переглядываются и прислушиваются.
- Кто это крикнул, что большевики пришли? - низким, гудящим голосом спрашивает Троничев.
- Товарищи! Дорогие граждане! - откликается Яков Александрович. - Большевики близко, и бандиты не вернутся. А если банда нападет еще раз до того, как Красная Армия войдет в Бродицы, то ведь мы сейчас не безоружны. Дружина имеет пулемет, гранаты, винтовки. Никакой паники, граждане…
…Ночь. Я лежу одетым; в такое время лучше не раздеваться. Ласька и Яков Александрович укладывают наши вещи: рубашки, белье, "Географию", где все "яти" переправлены на "е" и вычеркнуты все твердые знаки. На рассвете нам с Калугиным ехать на станцию, а оттуда - в Москву.
Скрипят половицы, и тихо двигаются две тени. Я лежу и думаю все о том же: кто это крикнул "большевики"? И какая сила в этом слове, если от него побежали вооруженные бандиты. "Боль-ше-ви-ки", - повторяю я по складам. За окном в черном бархатном небе мерцают крупные, чудесные бродицкие звезды, которых, может быть, я больше никогда не увижу. Завтра мы едем в Москву.
С МАТРОСАМИ
Солнце только что скрылось, но за железнодорожным полотном, под плоской, как примятая кепка, тучей светилось оранжевое пятно. Калугин шагал впереди, и высокая его фигура с длинными руками, в которых он нес наши вещи, напоминала весы с колеблющимся коромыслом.
У неосвещенного состава он остановился, открыл дверцу вагона и, когда мы устроились на верхней полке, еще раз повторил несложные наставления:
- Погрузка на рассвете. Если спросят, кто такие, отвечайте: по приказу Ревкома и лично товарища Варенухи; мол, не цепляйтесь до нас.
На прощанье Калугин вынул из кармана ломоть хлеба и разломил пополам:
- Пожуйте, если заскучаете…
Мы остались одни. Замолкли звуки шагов, хлюпающих по лужам, шаркающих по гравию. Совсем стемнело. Оранжевое пятно исчезло, как будто у горизонта кто-то нахлобучил кепку на самое лицо.
Я придвинулся к Лаське и сразу уснул.
Среди ночи мы проснулись. В глаза светил фонарик, и необыкновенно громкий голос спрашивал из темноты:
- Какие-такие, товарищи граждане?
- С разрешения Ревкома и лично товарища Варенухи! - сонной скороговоркой отозвался Ласька.
Фонарик проплыл в глубину вагона. За окнами лил осенний обкладной дождь. С шумом и грохотом вагон заполняли матросы в мокрых бушлатах. Глаза привыкли, и в предрассветных сумерках мы увидели, как, ступая осторожными маленькими шагами, двое матросов внесли на носилках человека, прикрытого черной флотской шинелью.
Все поднимались и вытягивались, провожая глазами раненого.
Через минуту матросы с короткими карабинами за плечами ввели молодую женщину в белом халате. Огромного роста парень в кожухе крепко прижимал к груди кипятильник, а за ним моряк без бушлата, в полосатой тельняшке нес больничный шкафчик.
- Разбойники! Бандиты! - задыхаясь, повторяла женщина, пытаясь вырваться.
Матросы постлали на нижней полке шинели и бережно уложили раненого. Он молчал и не двигался: спал или потерял сознание.
Матрос с фонариком шагнул к женщине и остановился перед нею, вытянув руки по швам.
- Вы командир? - спросила она, поднимая мокрые от слез глаза. Матросы держали ее за руки, и женщина сильно тряхнула головой, откидывая волосы, свесившиеся на лоб. - Я же не врач, а сестра эвакопункта. По какому праву вы увозите меня? Вы командир? Я хочу с командиром говорить.
- Никак нет, сестрица, командир вот он, раненый лежит… А я, дорогой товарищ Анна Васильевна, рядовой революции Петр Баскин! - Матрос говорил медленно, стараясь смягчить непомерный голос и придать ему возможный оттенок нежности: - Не могли мы товарища Родионова оставить тут, чтобы враг, ранивший его в грудь, насмехался над ним.
Баскин замолчал.
Выстрелы то приближались, то удалялись. Пулемет бил совсем рядом. Огромный матрос установил кипятильник и с озабоченным видом открыл на мгновение кран. В облаке пара короткой струей выбился кипяток. Матрос в тельняшке, тонкий и стройный, продолжал почему-то стоять, держа на весу шкафчик, где, перекатываясь, звякали хирургические инструменты.
В вагоне пахло йодом, карболкой, словом - больницей.
- Как же оставить, если не сегодня-завтра станцию сдадут под превосходящим натиском врага? - продолжал Баскин. - И не можем мы командира без медицины везти!
- Скажите своим варварам, чтобы они хоть руки отпустили! Или меня до Москвы так будут держать?.. - отозвалась Анна Васильевна. - Я не убегу, куда мне убежать… Вот и поезд тронулся.
Она глубоко вздохнула и села на краешек скамейки.
- Давай, Коля! - скомандовал Баскин.
Парень в тельняшке расстался наконец со шкафчиком, пригладил ладонью густые темные волосы и, побледнев от волнения, глядя в колеблющийся пол вагона, прочитал:
Этой девичьей рукою
Будем биться с пулей злою…
Поезд ускорял ход. Промелькнула, провожаемая певучим Колиным голосом, старая водокачка, сложенная из серого камня, аллея облетевших ветел, согнутых ветром, дальняя гряда леса, за которой лежат Бродицы. Вспомнилась любимая присказка Якова Александровича: "Бродицы, Бродицы, где же они бродят? Что они теряют, и что они находят?"
Мы отправлялись в дальний путь, в Москву. Вагон покачивался все сильнее. Баскин переводил обеспокоенный взгляд с бледного Колиного лица на Анну Васильевну.
- У вас и поэт свой? - удивилась сестра.
- Так точно! - оглушительно громко и радостно отрапортовал Баскин, уловив слабую улыбку в строгих глазах сестры. - Все роды оружия! Только насчет пули так надо понимать: рваное осколочное ранение в грудную полость, - шепотом добавил он, наклоняясь к уху сестры. - На вас вся надежда, голубушка…
Анна Васильевна подошла к раненому.
- Пить, пить!.. - попросил он, не открывая глаз.
Сестра сделала движение к кипятильнику, но уже навстречу ей на цыпочках с непостижимой скоростью, однако совершенно бесшумно, с металлической кружкой в вытянутой руке приближался огромный матрос.
- Вылечим, матросики… - примиренно проговорила сестра, приподнимая голову командира и поднося кружку к потрескавшимся, сухим губам.
Я прислушался к ее несильному голосу, и вдруг впервые в жизни меня наполнило необыкновенное чувство удивления перед тем, что произошло. Несколько минут назад все в вагоне были чужими и всё чужим - матросы держали сестру за руки, Баскин подозрительно оглядывал нас, - а теперь всё соединилось; каждый понимает другого с полуслова, точно прожил с ним много лет.
- Чаевничать, товарищи граждане!.. - позвал Баскин нас с Ласькой.
…Мы едем третьи сутки. Ночь. Все в вагоне спят, только Коля Трубицын стоит рядом с сестрой у окна и, прижавшись к влажному стеклу, читает:
Вся планета предо мною,
Озаренная луною…
Мы на ней одни с тобою…
Мне нравится его запинающийся, точно недоумевающий голос.
- Чего вы такой печальный? - спрашивает сестра.
- Это так… Это только когда я стихи составляю…
- А вы можете веселое придумать?.. Для меня…
Паровоз протяжно гудит, поезд сбавляет ход и останавливается. Сонно дышат матросы, и что-то шуршит за окном.
- Стали, - говорит Коля. - …Сам-то я ничего, веселый, а когда стихи составляю…
- Николай! - окликнул командир. - Разведай, почему остановка.
- Есть разведать!
- Машинист говорит - топлива нет, - доложил он, вернувшись. - А до станции двадцать семь километров, кругом степь…
- "…озаренная луною", - подсказал командир.
- Так точно - светло и просторно, красота такая… - задумчивым своим голосом подтвердил Коля.
Поезд стоял, чуть покачиваясь от степного ветра, и поскрипывал могучими рессорными пружинами.
- Буди ребят! - приказал командир. - Будем перегородки рушить.
Огромный матрос с размаха ударил топором по полке. Еще один удар, и полка упала на пол. Раз, раз, раз… - и разлетелась перегородка. От расколотого дерева в вагоне запахло лесом. Тени качнулись по стенке вагона, как вершины сосен.
…Уже давно снова стучат колеса, только теперь совсем близко, под шинелью, под полом, и кажется, что поезд идет быстрее.
Мы лежим рядом с командиром.
- Приедете в Москву, - говорит Родионов, - найдите школу-коммуну. Запомнили? Тимофею Васильевичу Лещинскому передайте низкий поклон от меня. Он из вас большевиков сделает. Запомнили?
- Запомнили, - отвечаем мы.
У БЛАГОРОДНЫХ ДЕВИЦ
У письменного стола пригорюнился небритый мужчина в потертой кожаной куртке, с коротко остриженной, колючей, как у ежа, головой, а рядом в кресле - длиннолицая костлявая женщина в черном платье с такими белыми манжетами и воротничком, что кажется, будто они покрыты инеем.
Я устал, голоден, и мне страшно в этой холодной комнате с замерзшими синими окнами и пустыми позолоченными рамами на стене. Особенно страшно становится, когда на меня поглядывает женщина в черном платье.
К счастью, она сразу отворачивается. Очевидно, ей не доставляет удовольствия смотреть на такое замерзшее и несчастное существо.
…Пока мой спутник рассказывает обо мне, я тоже вспоминаю непоправимые события сегодняшнего вечера.
После обеда поезд наконец прибыл в Москву. Анна Васильевна пошла с матросами и раненым командиром, велев нам с Ласькой ждать и никуда не отлучаться.
Они долго не возвращались, и Ласька отправился на поиски.