Жил он в новом районе, построенном недавно на месте снесенных бараков. Долго путалась-блуждала среди серых, размещенных в непонятном порядке домов и корпусов, пока наконец нашла нужный номер и подъезд. Была суббота. Вечерело. На красный закат летели галки. Синел на крышах недавний снег. Из-за домов тянуло холодом. Я промерзла и с удовольствием окунулась в надежное тепло подъезда, во все его субботние звуки. Орало в подъезде не в меру включенное радио, гудели, завывая, стиральные машины, где-то пели, а может быть, и танцевали. Вверху, не обращая внимания на все это веселье, кто-то размеренно колотил: тук-тук… бах-бах-бах… бах-бах. Я прошла мимо стучащего лысого человека в полосатых пижамных брюках на резинке, и человек не только осмотрел меня, скривив от любопытства губы как-то на одну сторону, а еще и снизу пытался поглядеть. Я поднялась на последний, пятый этаж и увидела на подоконнике Мишу. Он сидел и гладил кошку. Кошка была худая, некрасивая, с обмороженными ушами. Но она смирно сидела перед Мишей, смотрела на него преданно-любовно, как могут смотреть только животные, выражая взглядом все то, что могли бы выразить языком, если б умели говорить. Оба они, Миша и кошка, вздрогнули, испугались меня, кошка даже пригнулась, готовая бежать. А Миша встал.
- Ты что тут сидишь? Папа дома? - спросила я.
Он покраснел своим темным румянцем, стоял полуотвернувшись.
- Да ведь я не жаловаться на тебя пришла, - попыталась я успокоить его. - Просто ко всем по списку хожу. Вот была у Смирновой. Теперь к вам зашла. Дома папа?
- …Дома.
Я поискала звонок.
- А тут не закрыто…
Я постучала.
На стук вышла девочка, вернее девушка, с одной густо накрашенной бровью - другая еще ждала краски.
- Ой, здравствуйте… Заходите… Вы Мишина учительница? А папка у нас спит.
- Тогда я…
- Да я его счас разбужу. Он уж давно спит.
В комнате на кровати храпел невысокий мужчина и густо-терпко пахло разлитым вином, а также пудрой и духами. В другой комнате, у зеркала, сидели еще две девочки того же возраста, что и хозяйка, видимо подружки, в меру красивые, не в меру накрашенные. Должно быть, я оторвала их от этого любимого занятия. Девочки явно куда-то собирались.
Разбуженный мужчина долго моргал, жмурился, жевал, отдувался, сидя на кровати. Потом сказал, сразу переходя к делу:
- Вы из-за Мишки? Балует?
- Да нет же. Просто знакомлюсь с бытовыми условиями учеников…
Мужчина подавил зевок. Еще поморгал. Еще зевнул. Припухшие глаза его стали внимательнее и кислее. Я молчала. Все приготовленные, обдуманные заранее речи и обвинения как-то вдруг улетучились: я почувствовала, что не смогу сказать этому человеку то, что сказала бы в школе, опираясь на молчаливую поддержку ее стен. Сказать сейчас ему, встрепанному, заспанному: "Опомнитесь! Зачем вы пьете?" И он, конечно, сейчас же рассердится, может быть, даже закричит… Скажет: "Какое ваше дело? Пью на свои…" и т. д. Я хотела спросить, как и когда готовит Миша уроки. Где его стол? Проверяют ли родители задания? Когда Миша ложится спать… и когда встает? Но все мои вопросы показались теперь, едва я взглянула на этого родителя, до того ненужными, искусственными, даже глупыми, что я молчала, и мы просто разглядывали друг друга. "Как готовит уроки?" Но этот папа вообще вряд ли интересуется такими пустяками. Учится, ходит в школу - все… Где стол? Вот он. Какой еще? Еще вон есть в той комнате, в кухне… Каждому по столу, что ли? Следят ли за режимом? Что еще за режим? Захочет спать - ляжет. Захочет есть - наестся. Вот такие ответы читала я на заспанно-похмельном лице. И все-таки спросила учительским, не своим, голосом:
- Как живет Миша? В чем нуждается?
Родитель на кровати посмотрел на меня.
- Как живет? - сказал он, налегая на "ы". - А ничего… Сыт, обут… Ну конечно, мы люди неученые, может, чо недоглядим. Вот вы, конечно, ученые… вам видней. А мы неученые… Но все-таки… То есть, значит… Пью маленько… Но с устатку. Почему не выпить? Правильно я говорю? Ну вот… А вам, конечно… Мать, поди-ко, жаловалась… А вы ее… это… не слушайте… Я тоже понимаю. Пить зашибом не следует. Ну, а седни ведь суббота. Да… - подавил зевок, глаза посоловели. - Да… А за Мишкой наблюдаем. Ленивый он… то правда. Драть надо чаще…
- Зачем же драть? - прервала я.
Родитель осклабился:
- Ну как… Меня вон в детстве моем атес так порол. Шкуру, можно сказать, снимал. А все-таки учиться я не стал… ФЗО только кончил… Ну, вы, конечно, люди ученые, а мы - неученые. Но тоже сказать, кому как ученье… Кому идет в голову, а кому - нет…
В общем, все было мне ясно, понятно без объяснений, и, поговорив еще, чтоб воротничок Мише не забывали пришивать, а руки бы он мыл почище, я ушла, провожаемая вежливо-пьяненьким напутствием:
- Спасибо, значит… Вы, конечно, извините. Вы ученые, а мы неученые, но тоже…
Девочка-девушка, теперь уже с обеими хорошо накрашенными бровями, закрыла за мной дверь.
Миши в подъезде не было. Я увидела его во дворе, где уже сумеречно, по-осеннему синело. Он что-то делал, сидя на ящике, а возле него, склонив головы в разные стороны, сидели две дворовые собаки - рыжая и черная.
Так состоялось знакомство с Мишей Сафиулиным и его родителями. В общем-то, оно не пропало даром. Миша стал приходить в школу почище. Воротничок хоть и не всегда, но был пришит, и я восприняла это как знамение лучшего. Потом я устроила Мишу в группу продленного дня, и, кажется, он этим был очень доволен. Одного не могла добиться: учился Миша по-прежнему, тихонько получал двойки, тихонько исправлял их на тройки и тихонько прогуливал, оправдываясь, что "болела голова", "ездил к бабушке" и тому подобное, а иногда Миша просто отмалчивался, - оставалось махнуть рукой.
Прошла первая четверть, прошла вторая, прошли зимние елочные каникулы. В школе еще долго пахло елкой, висели на окнах забытые бумажные снежинки и фольговые дождины. После каникул наступили январские холода. Каждый день, передавая сводку погоды, диктор говорил: "Сегодня в городе и окрестностях температура утром минус тридцать пять - минус сорок…"
Занятия в младших классах отменили. Но не все ученики пользовались случаем продлить каникулы. Ежедневно у входа в вестибюль я встречала десяток-полтора закутанных до глаз живых матрешек, которые, постепенно освобождаясь от шалей и платков, превращались то в Таню Синицину, то в Нину Красину, то в Сережу Ползунова. Ходил в школу и Миша Сафиулин. Не очень-то закутанный, лишь с завязанной шапкой, стуча промерзлыми сапожонками, он долго переминался у порога, швыркал, хлюпал, вытирал морозные слезы и, только оттаяв, начинал раздеваться.
Однажды утром был такой мороз, что из десятка моих героев не пришел никто. За окнами школы стоял туман. Визжала дверь, впуская седых с мороза, непохожих на себя старшеклассников. И все, входя, крякали, охали, говорили: "Ну и морозище! Наверное, пятьдесят! А завтра еще больше будет!" И все были веселы.
Я постояла в вестибюле до звонка и, решив, что уроков не будет, хотела идти в учительскую. Но тут дверь еще раз приотворилась, и в облаке мятущегося морозного пара вошло, а лучше сказать - протиснулось нечто скрюченное, заиндевелое, которое и оказалось Мишей Сафиулиным.
- Да ты что это?! - удивилась и рассердилась я, хотя как будто бы его именно и ждала. - Что это ты? Зачем? В такой холод? Все равно же не будет уроков! Никто не пришел…
Миша молчал, шмыгал носом, одной рукой отирал иней с ресниц, стучал сапожонками, и мне стало его жаль.
- Ой! Ты же без варежек?! Где варежки?
- Хффф. Хх…е-е-есть, - сказал он.
- Где?
- Хфф… Во-от. - Он вытянул из-за пазухи варежку и в ней еще что-то.
- Что там у тебя?
Миша молчал, потом лицо его начало освещаться.
- У меня… там… воробушек…
- Кто?
- Воробушек.
- Где ты его взял?
- А он на дороге лежал… Я его взял.
- Живой?
- Не знаю… Ага… Я его грею…
Из варежки действительно выглядывала головка воробья с прищуренными веками.
- Да ведь ты сам-то, наверное, обморозился! - ужаснулась я, глядя на его синие руки.
- Хм, не-ет… Я - ничо… Я быстро бежал…
- Миша, - сказала я, - пойдем-ка в класс. Согрейся. А потом я тебя провожу домой.
Миша молча пошел за мной по лестнице, все заглядывая в варежку и дуя в нее.
В классе было тепло, хотя окна замерзли доверху. Миша побрел было на свою парту, но я не велела ему туда идти, сказала, чтоб сел к батарее-радиатору.
- Надо ведь накормить твоего воробья.
Я спустилась в буфет, взяла у тети Фисы булочек, пирожков и чаю, принесла в класс.
Миша грелся у батареи, а рядом прямо на радиаторе сидел, качался на тонких ножках спасенный оживающий воробей.
Оба они - воробей и Миша - чем-то походили друг на друга.
Увидев чай и пирожки, Миша очень сконфузился. Долго отнекивался, наконец взял стакан в обе руки, стал пить, сначала тихо, а потом обыкновенно, сопя и причмокивая. Воробей тоже открыл глаза, хлопал ими удивленно и перестал качаться. Потом он прыгнул на подоконник, сунулся несколько раз в стекло и замер. Миша бросил ему крошек, и воробей вдруг начал жадно их клевать, давился, замирал с крошкой во рту, а потом судорожно проглатывал ее и снова клевал.
Напившись чаю, Миша спросил, можно ли идти домой, засобирался, наотрез отказался от проводов, забрал воробья и исчез.
- Где же твой воробушек? - спросила я дня через три, когда мороз ослабел и школа снова стала работать нормально.
Миша мрачно рассматривал свои сапожонки, не поднимая глаз, сказал:
- А у меня… его выпустили…
- Кто выпустил?
- Лидка… сестра. Ей папка велел.
- Тебе жаль воробья?
- Ага… Я его приучать хотел…
- Говорят "приручать", - поправила я.
- Ага… Приучать…
После случая с воробьем Миша потеплел ко мне. И учиться он стал лучше, хоть и не было пока блестящих успехов. Прогуливать он тоже перестал. Я радовалась, но, как оказалось, преждевременно. В начале последней четверти Миша опять каждый день стал бегать с уроков, иногда не являлся вовсе. Девочки сообщили, что Сафиулин ходит кормить собаку, а собака живет где-то в заброшенном дровянике.
Поначалу я не очень верила этим слухам. Но однажды, придя в класс, застала своих питомцев в необычном возбуждении. Класс шумел на все лады, на мое приветствие встал кое-как, и все оборачивались, оборачивались к задней парте, хихикали и переглядывались.
- Что такое? - строго сказала я.
В это время с задней парты среднего ряда донесся жалобный визг.
- Что такое?! - еще строже спросила я и пошла к задней парте.
Ясно стало все сразу.
Миша Сафиулин, перемазанный, красный, отчаянно пытался затолкать в парту кого-то упирающегося. Когда я подошла ближе, он растерялся еще больше, а из-под парты выглянула прехорошенькая собачья мордочка, глупая, черномазая и перепуганная.
Класс замер. Все ждали разноса и молчали.
- Отпусти его! - сказала я.
Щенок тотчас вывалился на пол, взвизгнул и, тряся хвостом, переваливаясь, побежал ко мне, такой милый, неуклюжий и обрадованный. Он встал передо мной, вытаращив голубоватые глазенки, и вдруг сказал: "Тяф!" Даже припал немножко от удовольствия.
- Где ты его взял?
- А он тут… у школы бегал.
- Татьяна Сергеевна! Татьяна Сергеевна! Он врет… То есть обманывает, - сказали девочки, ожидая моей поддержки.
- Да ничо я не вру… Он теперь за мной бегает везде. Так… - пробурчал Миша.
- Это та собака, которую ты ходил кормить? - спросила я.
Миша покраснел еще больше.
- Почему же ты не ходил после уроков? Зачем же надо было сбегать?
- А там… собаку-то зарезало трамваем. А щенки остались… А я ходил. Сперва корм им собирал, а потом… кормил. Я их роздал уже. А этот мой… Домой меня с ним не пускают…
И второй раз я увидела - человека. Мне стало вдруг стыдно и совестно за свой суровый тон, за этот допрос.
- Вот что, - нашлась я, к счастью, - пойди во двор. Кажется, там есть конура. Раньше там жила собака. Устрой своего щенка и возвращайся. Пусть он живет при школе… Хорошо? А теперь садитесь.
И класс зашумел, усаживаясь. И все добро смотрели, оборачивались на меня и на Мишу. Должно быть, я поднялась в глазах и мнении этих малышей. Учительница - которая не нашумела, не выгнала, не послала за матерью, даже разрешила уйти с урока.
- Счас я… Счас… - заторопился Миша. Он схватил щенка, опрометью помчался из класса. Последнее, что мы увидели, - голубой и покорный взгляд щенячьих глаз.
Когда через урок я пришла с перемены в учительскую и раскрыла журнал, там лежала записка.
"Пожалуста извените миня".
Ниже стояла роспись. Такой маленький рыболовный крючок.
Лекарство
Горло у меня болело уже четвертую неделю. Я знала, что это ларингит - болезнь учительская, что горло надо беречь, щадить, не перетруждать. Его нужно полоскать содой, не пить холодного, не есть острого, соленого (а я это как раз люблю), не соблазняться на мороженое, не… Все это я выполняла через силу, а оно болело резко, сухо, нудно, и - самая главная беда - теперь можно было говорить только шепотом: голос пропал. Я перепробовала все домашние средства: грелки, картофельный пар, соль и соль плюс соду плюс две капли йода. Так советовала всезнающая старушка соседка, которая встречала меня на лестнице, расспрашивала и сокрушалась: такая молодая - и уже без голоса. Были использованы все средства медицинские от эвкалиптовой настойки, пахнущей Австралией, до бурого настоя календулы - бог знает, что это за снадобье, от него во рту долго бывает и сладко, и горько, и солоно на все лады. Теперь соседка советует полоскать керосином.
А впрочем, зачем я это рассказываю, кто-нибудь из вас будет учителем и сам узнает все.
Хуже было то, что сказала мне молодая белокурая врачиха с неприятными равнодушно-узенькими глазами за стеклами толстых очков. Она была чем-то сильно раздражена или не поладила с только что вышедшим из кабинета старичком пенсионером, из тех, которые обычно спрашивают: "Так, значит, по скольку капелек-то вы мне выписали? А это не опасно? Нет? Ну хорошо… Как принимать-то? Значит, утром и вечером? Хорошо. А в какой аптеке-то лучше купить? Вы, милая, не обижайтесь - память плохая. Написано, говорите… Ну, написано - это одно, а сказано - лучше. По скольку капелек-то вы мне выписали? Ага! Значит, два раза утром и вечером? Ну хорошо. А как принимать-то? С водичкой или так? Ну ладно. Значит, по двадцать капелек?"
Похоже, это был один из таких пациентов, потому что и за дверями он еще что-то спрашивал, разглядывал рецепт на свет.
Конечно, она была раздражена. Она сказала: "Учительница? С таким горлом поставьте на школе крест… - И буркнула сестре: - Выпишите больничный. Хронический ларингит".
Не хотелось ничего объяснять этой женщине. И я ушла, унося голубую бумажку, где круглым почерком сестры было написано: "Хронический ларингит. Режим амбулаторный", и еще две бумажки на прогревание и смазывание. Ужасное смазывание! Когда в горло лезут тампоном на проволоке и ты давишься тошнотворной обжигающей сладко-йодной дрянью, кашляешь, вытираешь слезы, а потом уходишь, поблагодарив, - и впрямь ведь большое спасибо, что отпустили, - а за дверью слышишь устоявшийся голос: "Следующий!" - провожаешь взглядом очередного страдальца.
Я припомнила всех врачей, к кому водила судьба. Какие же были разные!
Самый первый - тогда я только начала работать в школе - был остриженный под машинку старичок, круглолицый и безмятежно розовый, вся голова у него светилась люминесцентной серебряной щетиной и брови казались тоже серебряные.
Больных к нему не было. Он сидел у стола и читал толстую книгу в старинном коричневом переплете с черными продранными углами: "Жизнь животных" Альфреда Брема. Книгу он даже не закрыл, только чуть отодвинул. Он весь лучился спокойной докторской благостью, как июньское солнышко из-за облаков. Надвинув айболитовское зеркало, он ласково-заботливо заглянул мне в рот, зачем-то слазил еще в уши холодными стальными трубочками, заглянул в нос, разодрав его круглыми блестящими щипцами, и, отложив их на стеклянный столик, сказал те слова, которые я услышала потом от всех: "Ларингит. Перегрузили горлышко. Смазывание. Полоскание. Ложку соды на стакан…" Сам написал рецепт, улыбнулся и опять принялся за "Жизнь животных".
Другой врач был тоже старик, но совсем не похожий на первого; высохший, желчный - живая мумия в комбинированных очках. Говорил он медленно и сердито, точно я провинилась перед ним: "Так… Покажите язык (наверное, нет ничего смешнее, если смотреть со стороны на показывающего язык). Так… Говорите: "А-а!" ("А-а-а-а", - идиотски тянула я.) Мда… Фа… Мда… Учительница? Вижу… Хроник… Запущенное горло… Так… Полоскание… Смазывание… Ложку соды… Горло берегите…"
И вот эта третья врачиха, к которой я пришла только потому, что теперь уже потеряла голос. Нет голоса. Это страшно. Я никогда не думала, что потеряю его. Мой голос всегда был при мне, как нечто такое, что нельзя отнять, и вот его не стало. Совсем. И что же теперь делать? Как быть дальше? Пусть болит горло. Пусть…
К этому я как-то привыкла, но не могу же я без голоса вести уроки. Останется теперь одно: перейти в школу для глухонемых, осваивать ручной язык. Я тотчас же попробовала, как буду объяснять на пальцах, движениями губ и лица. Взглянула в зеркало - стало смешно: взрослый человек, а кривляется… Впрочем, мы взрослые, наверное, потому, что считаем себя такими, все время напоминаем себе: ты взрослый, взрослый, взрослый, веди себя так-то, это тебе можно, это нельзя.
Да… Вот подумайте о себе, представьте, что вы не Татьяна Сергеевна, а просто женщина, человек. Ведь учителей (по крайней мере, ученики) не считают за обыкновенных людей. Учитель - человек особый, ему ничего не прощают, за ним следят строго, судят беспощадно, оправдания не принимают во внимание. Он должен быть, как говорил наш доцент Степанов еще в институте, всевидящим, всезнающим, всеблагим, всесвятым. Мы, студентки, смеялись над суровым доцентом, принимали его слова за шутку, но в школе я скоро поняла, как он был прав, как легкомысленны были мы, девчонки, еще ничем не похожие даже на будущих учителей.
Плохо - если ты не всевидящий: ты не чувствуешь тогда, как на тебя смотрят, подмечают, во что ты одета сегодня, и завтра, и вчера, и как причесана, и даже как сидят на ногах чулки, не сбился ли шов, не криво ли надеты, не видишь, какой отзвук имеют твои слова на лицах Любы, Володи, Пети и Тамары. А как надо уметь это видеть - иногда жалеешь, что глаза всего два. Учителю надо видеть и спиной. Худо - если ты не всезнающий: тебя раскусят с первого же урока, поймут все твои слабости, и твой страх, и твое незнание и первый же вопрос тебе зададут как раз о том, о чем у тебя самой смутное представление. Нехорошо - если ты не добр и не находишь слова привета самому отчаянному хулигану и самому запущенному лодырю - хулиганы и лодыри больше всего боятся доброты. А если имеется все в наличии, ты и будешь таким - всесвятым. Это, конечно, шутка, но ведь и в шутке есть своя правда.