Права Танька. Надо ей уезжать. Виктор житья не даст. Пусть едет, учится, как советовала Дарья Ивановна. И еще… Витьку-то, если подумать, и винить нельзя… Вон какая девка день и ночь перед глазами маячит - гладкая, пригожая. Особенно когда у своей, законной, и глянуть не на что. Еще и на сносях… Если останется с ними Танька, то она, Лизавета, будет в собственном доме нежеланной, лишней…
Лизавета смотрела на сидящую в кровати Таньку и стыдилась собственных мыслей.
Она вспомнила тот ненастный майский день, когда впервые увидела сестру - бледную, тощую, стриженую, в сером фланелевом платьице, с нелепым бантом, кое-как прицепленным на короткие волосы за резиночку. Тогда после всяких проволочек и отписок восемнадцатилетней Лизавете разрешили наконец забрать сестру из детского дома. И поехала она в сопровождении того же Егора Васильевича на станцию Дно, и злая, похожая на щуку дамочка (Лизавета даже имя запомнила - Надежда Константиновна, как у Крупской) брезгливо подтолкнула Таньку в их сторону, будто протухшую рыбину в помойную яму. Среди бумажек, которые Лизавете выдали тогда в придачу к Таньке, была и характеристика воспитанницы: "неконтактна, педагогически запущена…" Кто запустил-то?
Танька почти целый год молчала, общаясь только с одним существом - поросенком. Она пела ему песни, рассказывала стихи. А когда поросенок подрос и его увезли кооператоры, сколько слез было! Пришлось сказать, что Боренька поехал учиться в специальную школу для поросяток. Сколько ж лет-то с той поры минуло? Пять? Или шесть уже?
Потом все сгладилось, и следы детдомовского прошлого остались лишь в мелочах, заметных, пожалуй, одной лишь Лизавете - особая реакция сестры на обиду, какое-то молчаливое упорство в критическую минуту, при всей открытости и простодушии - ревнивое стремление оградить от других что-то свое, заветное… Впрочем, словами этого не объяснишь, можно только почувствовать. В эти минуты Лизавета с удивлением понимала, что сестрица у нее ох непростая и что никто, кроме самой Лизаветы, и не подозревает об этой непростоте - в том числе и сама Танька.
А может, все это и не от детдома вовсе? Может, родительская кровь? Поди знай…
Отца своего Лизавета не знала вовсе, мать помнила плохо - та нечасто наведывалась в Хмелицы, а бабушка Сима, царство ей Небесное, редко и с неохотой говорила про дочь. В бабушкином альбоме хранилась одна-единственная ее фотография - веселая, пышная молодая женщина, немного похожая на актрису Целиковскую. С бабой Симой никакого сходства. И неудивительно. Только перед смертью бабушка рассказала Лизавете, как появилась у нее Валентина.
До войны они с мужем, лесником Василием Осиповичем, в Хмелицы наезжали редко, а жили больше на дальней лесной заимке. И вот там-то и нашла баба Сима девчушку лет четырех. Та лежала в беспамятстве у колодезного сруба, исхудалая, грязная, в ободранной телогрейке, горячая, как печка, прижимая к груди куклу - красивую, дорогую, с фарфоровой головкой, в бархатном платьице с кружевным передником, на котором были вышиты диковинные буквы. Других вещей при девочке не было. Отнесла Сима ребенка в дом, жиром барсучьим растерла, малиной отпоила. Так и выходила, а потом и вовсе у себя жить оставила. У самой-то Симы детей не было, да и не могло быть - еще в девках застудилась, рубя сучья на лесосеке.
Девочка не могла назвать ни имен родителей, ни откуда пришла, и вообще говорила плохо, только повторяла: "Валья, Валья", будто нерусская. Но и на цыганку совсем непохожа - беленькая, зеленоглазая. Времена были лихие, начало тридцатых, много еще тогда по Руси странствовало гулящего народу - бродяги, беспризорники, неорганизованные переселенцы из голодающих местностей…
Василий Осипович не возражал, поскольку и сам тосковал без детишек. Но человек был серьезный, большой аккуратист, а потому, как только стало понятно, что девчонка перемогнется, из лихорадки выкарабкается, запряг лошадь и поехал в Хмелицы честь по чести ребенка зарегистрировать и метрику выправить. Только вот в конторе подрастерялся малость, с фамилией перемудрил. Не в ходу по деревням были фамилии-то, детей, коли возникала такая надобность, обычно записывали по имени отца. Сам лесник записан Осипов, отец его был Данилов, супруга Семирамида Егоровна - Егорова. Стало быть, Валюху надо бы Васильевой записать. Но то если бы родная была, а так выходит не разбери какая, приблудная. Значит, и быть ей Приблудовой… Ох, и влетело ему потом от бабы Симы за Приблудову, да поздно - что написано пером, не вырубишь топором. Так и жили. А потом… потом Василий Осипович не вернулся с войны, баба Сима с Валентиной перебрались в Хмелицы, получившие в сорок седьмом звание поселка городского типа. Жителям по этому поводу выдали паспорта, и молодая Валентина тут же укатила в Ленинград, где зажила жизнью веселой и беспутной. И у Лизаветы, и у Таньки отчество было "Валентиновна", по имени матери.
Родив ее, Лизавету, без мужа, мать вернулась в Хмелицы, пожила немного и уехала "устраивать личную жизнь", оставив ребенка на бабушку. Потом почему-то попала на торфоразработки, где и родила Таньку неизвестно от кого, а через года два умерла. И осталось после нее, помимо дочек, только это единственное фото, не шибко добрая память у хмельчан постарше, да кружевной передничек от той куклы, с которой нашли ее в лесу - саму куклу мать увезла в Ленинград. Уже после смерти бабы Симы Лизавета с помощью Дарьи Ивановны разобрала затейливую латинскую вязь. Получилось "Бантыш-Срезневска". Может, настоящая фамилия Валентины? Даже "Приблудова" и то лучше. По Крайней мере понятнее… И еще одна диковинная вещица - прозрачный зеленый камушек в оправе из белого металла и при такой же цепочке. Сразу видно, знатная вещица, дорогая, кулон называется.
Лизавета кулон этот хранила в тряпице за кирпичом печным на чердаке, Таньке не показывала, Виктору - тем паче… Отчего умерла мать, Лизавета не знала. Бабы говорили - пила какую-то гадость. Бабушка Сима тогда уже сильно болела…
Через два дня сестры стояли на центральной площади Валдая, рядом с автовокзалом. У Таньки был при себе чемоданчик и дорожная сумка через плечо. В чемоданчик Танька сложила нехитрую одежку, бельишко, выходные туфли на каблуке. На самое дно она положила документы - свидетельство о рождении, о восьмилетнем образовании, комсомольский билет, исключительно положительную характеристику, выданную Дарьей Ивановной, и рекомендацию РОНО для поступления в музыкальное училище - последнюю бумажку в экстренном порядке выбила та же Дарья Ивановна. И, конечно же, заветный альбом. В сумке были продукты на дорогу, баночка малинового варенья для личных нужд и банка маринованных грибов в подарок Настасье - дочери бабы Сани, живущей в Ленинграде, у которой предполагалось пожить первое время. Письмо к Настасье и восемь рублей денег лежали в кармане. Еще сто восемь рублей, завернутые в чистую тряпочку, хранились у Таньки на груди, под лифчиком.
Когда подали автобус, Лизавета поспешно перекрестила Таньку. Сестры обнялись и разрыдались.
II
На ровной площадке посередине поросшего сосной склона, круто сбегавшего к озеру, стояла одноместная палаточка. Невдалеке от нее догорал костер. Возле костра на расстеленной клеенке в беспорядке валялись куски хлеба, ломти колбасы, ножи, зеленые эмалированные кружки, стаканы. Пустые консервные банки чередовались с полупустыми и совсем полными. Тут же на боку лежала порожняя винная бутылка с надписью "Херса" - любимый молодежью грузинский портвейн за рубль восемьдесят семь. Вторая бутылка, почти полная, стояла чуть поодаль, возле кустов. В кустах на мягком мху лежал долговязый блондин с орлиным носом и лениво перебирал гитарные струны. Изредка он протягивал руку к бутылке, не поднимаясь, подносил ко рту, делал глоток и аккуратно ставил бутылку на место. С озера доносились радостные вскрики и плеск, поднимался туман. Из палатки по временам слышался храп, перемежающийся тревожными стонами.
Стоял третий час ночи, но было совсем светло, и на верхушках сосен играло солнце. Блондин отложил гитару, потянулся, встал. Подойдя к костру, бросил туда несколько сухих веток, потом поднял с клеенки мятую пачку "Феникса" и закурил от горящей веточки. С озера донесся смех.
- Эй, голубки, простудитесь! - крикнул блондин. - Вылезайте, а то дядя Ник заскучает окончательно и с тоски выжрет все припасы.
- Так мы тебе и дали! - крикнули снизу, и вскоре из клубящегося над озером тумана выбежали, держась за руки, двое - упитанный молодой человек с короткой черной стрижкой и светловолосая стройная девушка.
Лязгая зубами и смеясь, они промчались мимо блондина к рюкзаку, сваленному у палатки, достали большое махровое полотенце и, разом взявшись за ого, принялись вытирать друг друга противоположными концами. На середине полотенца тела их оприкоснулись; они перестали смеяться и замерли в объятиях друг друга.
- Кончайте обжиматься, Ромео и Джульетта! - проворчал блондин. - Давайте-ка лучше примем по чуть-чуть. Фаллос, из горла будешь?
- Во-первых, не буду, а во-вторых, Ник, честно, кончай звать меня Фаллосом, - несколько обиженно проговорил черноволосый. - Знаешь, еще один Фаллос, и…
- И будут два фаллоса, причем оба с обрезанием, - продолжил блондин.
- Ник, - вспыхнув, сказала девушка. - Прекрати свои антисемитские штучки. Я серьезно.
- Елочка, брось, - ласково произнес тот, кого Ник так обидно обозвал, и протянул ей рубашку. - Мы ж все тут свои. Если б я был Голдой Меир, я бы и тебя, и Поля, и Ника, и даже Ванечку, хотя он враль и пьяница, тотчас произвел в почетные евреи.
- Меня увольте, - сказал Ник. - Мне в серьезный институт поступать, так что пятый пункт мне что чирей на заднице.
Елочка фыркнула.
- Как ты, Ник, изящно выражаешься!
- Просто умею адекватно и доходчиво излагать свои остроумные мысли. Если из меня не получится дипломата, подамся на эстраду и забью баки Райкину Аркадию Исааковичу… Итак, господа, повторяю свое предложение - примем на грудь врагам нашим во устрашение?
- Если только полстаканчика, а то замерз, - нерешительно произнес черноволосый. - Елочка, ты как?
- Я чаю, - ответила Елочка.
- И что бы вы делали без папы Ника? - осведомился блондин. - Пока вы там изволили распугивать рыбку, котелок наш совсем выкипел, однако я героически сберег последние капли горячей влаги в оном сосуде, - он поднял с клеенки термос, - и даже заварил в нем душеспасительный чаек.
Он элегантно плеснул из термоса черного чаю в протянутую кружку, сходил за бутылкой и налил полстакана Фаллосу и целый себе.
- За успех предприятия! - произнес он, поднимая стакан.
В палатке зашевелились, и на свет божий явилось бледное круглое лицо под всклокоченной шевелюрой.
- Во! - торжествующе изрек Ник, показывая согнутым пальцем на палатку. - Нюх у Ванечки феноменальный. Ползи сюда, страдалец Муз!
- И зачем я так напился? - простонал Ванечка, выползая из палатки. - Клянусь, больше в жизни капли в рот не возьму.
- Как заметил Степе Лиходееву профессор Воланд, подобное излечивается подобным, - сказал Ник. - Правда, вечером ты, Ванечка, больше налегал на водку, но этого продукта у нас не осталось, а кой-какой другой продукт до возвращения Поля откупоривать не будем. Так что предлагаю тебе подлечиться благородной "Херсой".
- Ник, может, ему не надо? - спросила Елочка.
- А вот мы его самого спросим… Ванечка, вот тут мадемуазель Чернова, она же в недалеком, надо полагать, будущем мадам Рафалович, утверждает, что тебе не надо. Каково твое решение?
Ванечка вздохнул, поморщился, зажмурился, потом решительно тряхнул головой:
- Надо!
- Ну так иди и возьми, - сказал Ник, наливая второй полный стакан. - Как сказано выше, за успех предприятия! Закуски - на собственное Усмотрение.
Мальчики выпили и дружно крякнули. Елочка. присев на собственные джинсы, пила чай, дуя в кружку. Настала спокойная расслабленная пауза.
- Милиционер родился, - заметил чуть погодя Ник.
- Не, ребята, все-таки хорошо, что мы не пошли к Аргудовой. Сидели б сейчас, тосковали… - заметил Фаллос.
- Главное, чего мы там не видели? Как пьяный Зуев бахвалится и чистит рыло пьяному Смирнову? Как перепившийся Спирин, заблевав всю кухню, заснул в сортире? Как Малиновская вешается на шею всем подряд, а войдя в градус, уединяется со счастливчиком в чуланчик перепихнуться?
- Ник! - покраснев, крикнула Елочка.
- Печально, но правда… Итак, продолжим: Кислова, Меркель и Мартемьянова сидят в уголке, томно обмахиваются газетками и перемывают всем косточки. Соловьева…
- А чего Соловьева-то? - встрепенулся Ванечка.
- А Людка Соловьева весь вечер танцует исключительно с кавалергардом Лепко под страдальческие взоры Шехмана… Да, все же везунчик ты, Рафалович. Вот ни мне, ни Ванечке не позволили взять сюда наших возлюбленных, тогда как только тебе…
- Позволь, Ник, - серьезно перебил его Рафалович. - Про твою возлюбленную я вообще в первый раз слышу, а Ванечка ни в жизнь не решился бы позвать сюда Людку… Да и что бы она здесь делала? У нее другие интересы, и вряд ли она умеет ездить на велосипеде.
- Ну, насчет своей возлюбленной это я больше так, из принципа, - уступил Ник. - А вот Соловьева на велосипеде - это, согласись, волнующее зрелище. Особенно в велосипедных трусиках. Даю пять долларов за место на трассе сразу позади нее.
Ванечка отвел взгляд и налил себе второй стакан, не предложив больше никому. А Елочка вспылила:
- Все-таки противный ты. У тебя одна грязь на уме.
- Вечно явится поручик Захаржевский и все опошлит, - поддакнул Ник. - Но согласись, Елка, куда же девать трезвость и зрелость мысли, раз уж я ими столь щедро наделен? Да и грязи в своих грезах никакой не усматриваю - разве только Соловьева из седла в лужу шлепнется, что, кстати, вполне вероятно… Между прочим, за это надо бы выпить. Ванечка!
Ванечка с виноватым видом показал на бутылку, где на самом донышке плескалось граммов пятьдесят.
- Угу, - сказал Ник. - Вот если бы ты поступил так у Аргудовой, непременно получил бы по физиономии от Зуева или от дебила Кичигина. Но здесь все люди благородные, сплошь аристократы, а потому ограничимся репримандом… И опять-таки в роли спасителя выступает папа Ник, старший по снабжению. Фаллос, то есть, извини, Елочка, Леня - не в службу, а в дружбу, там, за палаткой, в моем рюкзаке…
- Может, хватит? - спросила Елочка.
- О чем ты говоришь, дитя? Может быть, сегодня мы единственный раз в жизни получили прайс ни в чем себе не отказывать.
За палаткой раздался восторженный вопль Рафаловича:
- Ух ты! Да тут "Чинзано" натуральное!
- Это ты у нас чинзано натуральное, - заметил Ник, - а в рюкзаке моем "Чинзано" натуральный. Два балла тебе по грамматике… Ну что, может, грянем нашу, пока Ленька Фаллос откупоривает?
- Ага! - радостно согласился Ванечка. - Давай-ка гитару!
- Подождешь, Бетховен. Только струны рвать умеешь. - И Ник плавным жестом поднял гитару, просунул шею под ремешок и прошелся большим пальцем по струнам.
- Вновь эти пьяные ночи, - начал он, и остальные тихонечко подхватили:
Только на сердце печаль.
Или забыть ты не хочешь,
Или ушедшего жаль.
Сердце терзаться устало.
В жизни все тлен и обман.
Дрогнет в руке исхудалой
Полный до края стакан.
Пели тихо, дрожащими голосами.
Припев же и Ленька, и Ник, и Ванечка грянули, как строевую песню:
Эх, черт возьми, гусар,
Страшней нет женских чар -
В глазах любовь, а в сердце их обман.
Ты чарку осуши да за пропой души,
А дальше смех, и слезы, и туман…*
<Текст А. Янковского и В. Волконского. Примеч. автора>
- Эй, а чарка-то где? - крикнул Ник. - Кто у нас виночерпий? Фаллос, ядрен батон!..
- Чарку еще заработать надо, - послышалось со стороны озера. - За дело, молодежь.
- Поль! - воскликнули все разом.
- Поймал чего-нибудь? - спросила Елка.
- Ну, у нас тут не рыбалка, а пикник, - сказал Поль, выходя из озерного тумана. - Снастей настоящих не взял… Но кое-что есть. - Он вывернул на землю рядом с клеенкой большой парусиновый мешок. - Вот, плотвы десятка полтора, окушки, один шальной сижок, правда, мелкий. На уху хватит. Так что, Елка, Раф, ножи в зубы и чистить. Я с вами. Ванечка дровишками займется. Ник за повара - воды в котелок и прочее. Сам знаешь.
- Знаю, - сказал Ник и пошел с котелком к озеру.
Поль был выше остальных, шире в плечах и явно постарше. Всякий, посмотрев на него рядом с Елкой - Еленой, решил бы, что это ее старший брат - и оказался бы совершенно прав. Как-то давно уже сложилось так, что в школе он больше водился с Елкиными одноклассниками, а точнее, с этими "тремя мушкетерами", с которыми сдружилась Елка. Эти в отличие от его собственных одноклассников и взрослых знакомых не заискивали перед ним из-за высокого поста отца, не подличали, не набивали себе цену. Они просто принимали его старшинство, слушались, как естественного вожака-и только. Собственно, сама идея этого велосипедного похода на следующий же день после выпускного вечера Елкиного класса принадлежала ему, и маршрут тоже разработал он. Он привел их, сюда, в одно из любимых своих мест на Карельском перешейке, всего лишь в двадцати с небольшим километрах от Горьковской - и почти не тронутое человеком. Тут между сопок протянулось целое ожерелье небольших озер, и некоторые из них соединялись протоками. На одну из таких проток он и пошел ловить рыбу, оставив "салажат" у озера. Ему, студенту-геофизику третьего курса, было с друзьями Елки легко и забавно. Каждый из них напоминал ему кого-то из животного царства. Ленька Рафалович походил на подрастающего гималайского медвежонка, Ник Захаржевский - на попугая, а Ванечка - на ежика. А Поль очень любил животных, как иногда ему казалось, больше, чем людей.
Они почистили, выпотрошили рыбу, поднесли ее к костру и сели в кружок, наблюдая за тем, как колдует над кипящим котелком Ник, подбрасывая какие-то ароматные специи из пакетиков, специально привезенных из дому на такой случай.
- Из меня, наверное, получился бы неплохой повар, - говорил он, помешивая уху. - Но вот ведь, не хочу следовать призванию. И семейной традиции тоже, кстати, как и все мы. Нет, не создадим мы трудовые династии. Вот у тебя, Фаллос, папа - начальник телефонного узла, и тебе бы по его стопам, а для начала поступить в Бонч-Бруевича. Нет, тянет его в Москву, на военного переводчика учиться - это с его-то тройкой по английскому! Ну, зачем тебе это, а? Все равно ведь не поступишь.
- Почему не поступлю? - возмутился Леня. - Представляешь, закончу я институт, направят меня на нелегальную работу в Тель-Авив, резидентом - я ж буду единственный еврей с такой специальностью. А я там открою себе кафе с канканом, и будет оно лучше всех, и туда станут приходить и Моше Даян, и всякие прочие начальники. А потом я - шифровки в Центр: "Даян готовит наступление на Сирию", "задумана новая провокация сионистов" - ну и…
Ник перестал мурлыкать канкан Оффенбаха и, ухмыляясь, спросил: