Академик торжественно внес девочку в дом (в дороге она даже не пискнула!), передал на руки Клаве и первый, подавая пример, направился в ванную, где тщательным образом помыл руки с мылом. После той же процедуры гости по одному входили в отремонтированную и переоборудованную детскую. Там, лежа на развернутом одеяле посреди пеленального стола, их встречала новая хозяйка. Девочка смотрела в пространство желтыми глазками и бодро сучила пухлыми розовыми ножками, совсем не похожими на обычные цыплячьи лапки новорожденных. На головке пробивался рыжий пушок.
- Красотулечка! - умильно округлив губы, сказала толстая жена Шмальца. Месткомовские дамы согласно заквохтали и принялись развивать тему. Аджимундян показал девочке "козу".
- Молчит, да? - удивленно сказал он. Словно услыхав его, девочка раскрыла рот чемоданчиком и громко, требовательно закричала.
- Проголодалась, - сказала Анна Давыдовна, которая одна не проронила доселе ни слова, а только пристально смотрела на ребенка. - Вы извините…
- Да, да, - поспешно подхватила Ада. - Пройдите, пожалуйста, в столовую. Я скоро к вам выйду.
Ночью, когда все уснули - захмелевший академик на супружеском ложе в спальне, куксившийся весь день Никитушка на своей новой кроватке в бывшей гостевой, а Клава на раскладушке в темной людской, - Ада, закончив очередное кормление, вышла в кухню перекусить. Там сидела Анна Давыдовна со странным выражением лица.
- Так ты говоришь, тогда все сделала так, как я велела? - не поворачиваясь, спросила она.
- Когда это "тогда"? - Дрожащий голос выдал Аду. Вопрос этот был для нее чисто риторическим, поскольку она уже знала, про какой день речь.
- Когда Алексея… принимала, - все-таки уточнила Анна Давыдовна.
- Да… а как же?
- Врешь, - спокойно сказала мать. - Я и раньше подозревала, а теперь своими глазами увидела.
- Что увидела? - У Ады перехватило дыхание.
- Знаки… Ты зачем Рогатого вызывала? Ада закрыла лицо руками и разрыдалась.
- Я… я, - сквозь слезы бормотала она, - я боялась, что приворот слишком слабый… не подействует… хотела как лучше…
- И отдала ребенка Рогатому.
- Но ты… - Ада всхлипнула. - Ты ж сама говорила, что Рогатый… он вроде как муж Белой Матери. А что жена, что муж…
- Ох, дура! - Анна Давыдовна сокрушенно вздохнула. - Так слова мои поняла, будто такой же между ними брак, как у тебя с отбайлом твоим? Их союз - как союз тьмы и света, низа и верха, зимы и лета красного. Одно другому противолежит, да одно без другого не бывает… Врагу ты, дочка, девочку отдала.
Ада опустилась на табуретку и заплакала еще сильнее.
- Это я не доглядела, старая кикимора, - сказала Анна Давыдовна. - Теперь уже мало что можно поправить.
- Она… она умрет?
- Она-то? Всех переживет, кто сейчас есть на земле.
- Что же тогда? Несчастья, болезни?
- У нее или от нее? - спросила Анна Давыдовна таким тоном, что и ответа не требовалось. - Тебе когда в следующий раз кормить?
- Через три часа… два с половиной.
- Сейчас пойдешь со мной. Я тебе дам порошку одного, почитаю… Ты поспишь, а потом пойдешь к ней.
- А порошок - это обязательно надо?
- Обязательно… Как покормишь, принесешь ко мне. Я до утра с ней одна побуду.
- Передачу давать? - с надеждой спросила Ада.
Мать печально усмехнулась.
- Какую передачу? Она свою передачу еще до зачатия получила… У врага ее буду отторговывать, у Рогатого… Надежды мало, но хоть мелочь какую отвоюю, и то хорошо… Иди за мной.
Ада проснулась в детской на диване. Рядом, в огороженной деревянной кроватке, спала девочка. Личико ее было таким безмятежным, что Аде тут же вспомнился вчерашний разговор. "Не верю. Или… или у мамы получилось?"
Запахнув халат, она выбежала в коридор и открыла дверь в комнату матери. Та сидела в кресле погруженная в глубокие раздумья. Аде показалось, что мать постарела за эту ночь лет на двадцать.
- А, это ты, - глухо сказала Анна Давыдовна. - Садись. Ада робко села.
- Что пришла? - не оборачиваясь, спросила мать.
- Как… как все было?
- Было? - Мать повернула к ней лицо, и Ада невольно зажмурилась - до того страшным было это лицо. - Знать тебе этого не надо.
- Но скажи хоть - отторговала?
- Ее уже не отторгуешь. Но детей, внуков ее - да, отторговала.
- И что же будет теперь? - упавшим голосом спросила Ада.
- Будет то, что будет. Она… у нее своя судьба, свой владыка. Главное тебе - не мешаться. Исправить ничего не сможешь, только вконец испортишь. Матерью будь покладистой, своей воли не навязывай, она другой волей жить будет, поумней твоей. Что попросит - дай, потому что просить она будет только того, что нужно ей, не из каприза или прихоти, и, если не дашь, сама возьмет. Тогда всем хуже будет. Не брани ее - не она виновата. Против себя не настраивай - не ее настроишь. Это ты запомни, запомни хорошенько. Я помогу. А вот про то, кому дочка твоя посвященная, ты забудешь. Это тоже я помогу. А потом уеду.
- Нет! - воскликнула Ада.
- Уеду. Нельзя мне здесь больше оставаться. Ее видеть нельзя. Ада заплакала.
- Мама, мамочка! Что же с нами-то будет?
- Разное будет. Ты жить будешь беззаботно, весело, молодой останешься до глубокой старости, человека встретишь, во всем тебе подходящего, но мужа не бросишь, не захочешь.
- А он, Сева?
- А, твой-то, отбайло? Долгая жизнь и у него будет, но болезная, невеселая. Тело сохранит, а ум потеряет. Семью сохранит, а дом потеряет. Чины, звания сохранит, а дело жизни потеряет.
- Никитушка?
- Никитушке счастье будет обманчивое, отравленное. Печалью главной отравленное…
- Какой печалью?
- Что мужчиной родился - Ада вздохнула.
- А она?
- Про нее говорила уже. Своя у нее дорога.
- И ничего-ничего уже не сделать? Мать наклонилась к ее уху и зашептала:
- Есть путь. Только негоже мне, потомственной викке, и говорить-то про это. Ада напряглась.
- Ты, как я уеду, можешь ее в церковь отнести, окрестить. После того она долго болеть будет, страшно, на всю жизнь калекой останется. И жизнь будет у нее недолгая, тяжелая. Но Рогатый власть над ней потеряет. Только непременно ты сама должна в церковь отнести, добровольно. Если Клава тайком окрестит - ничего не изменится.
- Ой, мама… Страшно как! Болезнь, уродство, ранняя смерть… А если не окрещу?
- Благодетель ее своими заботами не оставит. Все у нее будет, к чему человек стремится, и в изобилии. Ум, здоровье, красота, сила. Удача небывалая будет… Только решать сейчас надо. Потому что какое решение ни выберешь, про то что было и второе, забыть придется. А это можно, только пока я здесь.
- Дай папиросочку!
Ада курила, смотрела в окно, барабанила пальцами по подоконнику.
- Нет, - решительно сказала она. - Не будем крестить.
Вечером Захаржевские узнали, что, привезя их из клиники домой и возвращаясь в гараж, Боря Руль не справился с управлением, выскочил на встречную полосу и столкнулся с грузовиком. Руль погиб на месте, ЗИМ превратился в груду железа, а водитель грузовика лежит в больнице в глубоком шоке.
- Ужас какой! - прошептала Ада, округлив глаза. - А если бы это было, когда мы там ехали?
Что-то в ней неуловимо изменилось. Это заметили и Клава, и Никитушка, и даже сам академик. Но словами определить не мог никто.
"Тут физиология, - решил Всеволод Иванович. - Матерью стала, заземлилась, так сказать, естественным образом. И хорошо - меньше блажить будет".
На другое утро, когда академик отправился в институт, а Ада и Клава вышли на прогулку с Никитой и девочкой, к дому подъехал грузовик с крытым белой фанерой кузовом. Проворные немногословные грузчики в черных халатах стали выносит и загружать какие-то сундуки. Ада, сидевшая с коляской в том же дворе, сообразила, что происходит лишь в тот момент, когда из парадной вышла мать с большой сумкой и зонтиком.
- Мама! - крикнула Ада, устремляясь к ней через детскую площадку.
- Прощай, дочка! - крикнула в ответ Анна Лавыдовна и, не замедляя шага, забралась в кабину грузовика.
- Постой!
Грузовик тронулся. Ада застыла, не добежав до него несколько шагов.
Она смотрела вслед, пока грузовик не скрылся за углом соседнего дома. Потом она вернулась к коляске.
- Ну и пусть, раз так! - громко сказала Ада. - Верно, дочка?
Она заглянула в коляску, и ей показалось, что девочка улыбается.
Академик, узнав, что его обожаемая тещенька отъехала наконец в свой Нежин, хоть и немного странным порядком, вздохнул с облегчением.
- Теперь придется искать няню, - озабоченно сказала Ада.
- Найдем, - бодро ответил муж и почти без паузы добавил: - А дочку я решил назвать Татьяной. В память моей мамочки. Светлая была женщина.
Ада наморщила лоб. Помнится, они с матерью едва ли не год назад выбрали совсем другое имя и между собой так и называли еще не родившегося ребенка. Но какое имя? Нет, решительно не вспомнить…
- Пусть будет Татьяна, - сказала она и чмокнула академика в щеку. - Ведь ты же, котик, главный в доме. За тобой всегда последнее слово.
- Нет, ну если тебе не нравится… - начал капризным тоном Всеволод Иванович.
- Танечка? Ну, что ты, котик? Очень нравится!
XIV
Десятого мая, ровно через месяц после этого разговора, в ста двадцати километрах южнее, на пороге совсем другого роддома стояла совсем другая женщина и держала совсем другой сверток - выцветшее байковое одеяло без всяких ленточек и кружев. Сверток извивался в ее руках и слабо попискивал. Женщину никто не встречал.
- Да заткнись ты! - раздраженно сказала она, встряхнула сверток и, заметив через два дома милицейский "газик", зашагала в том направлении.
Из "газика" вылез квадратный старшина и смотрел, как она приближается.
- Ну что, Приплодова, поздравляю с приблудом! - гаркнул он и расхохотался. - Это я в смысле Приблудову с приплодом. Вишь, и распогодилось впервые за после праздников, как на заказ, не иначе блат у тебя в небесной-то канцелярии, а?
- Ох, скажете тоже… - подхихикнула Валька. - Нешто б я тогда себе такую жизнь загадала бы…
- Ты залезай давай! - продолжал, не слушая ее, старшина. - Бабы там уже каптерку для вас отдраили, кровать принесли, тумбочку, пеленок настрогали… Ох, и напьетесь, поди, вечером-то!
- Хи-хи-хи! - льстиво и чуть кокетливо подхватила, усевшись, Валька. - Мне ж нельзя, я ж теперь кормящая.
Старшина завел мотор.
- Знаем мы вас, кормящих… Ох, не спросил - мужик, баба?
- Девка, - сокрушенно сказала Валька. - И тут ничего у меня путем не выходит.
- Ну, не скажи. Бабель, она в хозяйстве тоже предмет полезный. - Он через плечо поглядел на Вальку и добавил: - Это, конечно, смотря какая бабель.
Когда они тронулись, Валька сказала:
- Ой, Сергей Сергеич, по случаю праздничка…
- Чего тебе? - настороженно спросил старшина.
- Мне тут бабы в роддоме сказали, что на Советской улице скупка имеется. Не согласитесь туда зарулить, а в поселок потом уже. Я сдать кой-что хочу…
- Золотишком, что ли, разбогатела? - Старшина хмыкнул.
- А я вам буду по гроб жизни благодарная. Угостить или там постирать чего. На огороде опять же. Только вы, пожалуйста, в скупку вместе со мной зайдите. Для солидности.
- Ох, и хитрая же ты баба, Приблудова! - сказал старшина, но на Советскую свернул.
…Это когда Вальку перед самой отправкой на поселение отпустили собрать вещички, она упихала в баул тряпки, взяла ложку, платьице от погубленной куклы (все память!), кружку, ножницы, иголки с нитками, оставшуюся банку варенья, мыла кусок нераспечатанный, припрятала на груди деньги, вырученные за швейную машинку (больше ни на что покупателей не нашлось), и полезла снимать со шкафа коробку с бигуди. Коробку она на обратном пути уронила, бигуди рассыпались по полу, а одна, проклятая, закатилась под шкаф. Валька полезла доставать ее и возле самой дальней ножки наткнулась на что-то, завернутое в тряпочку. Она развернула тряпочку - и обомлела. Богатство-то какое! Три колечка - одно обручальное, два с камушками, браслет желтый, кулон с зеленым камнем… Должно быть, от Алешеньки бедного осталось. Прежние-то сожители живехоньки, сто раз явились бы за добром своим, если бы даже и забыли, уходя… Валька завернула все это обратно и спрятала тряпочку на груди, рядом с деньгами. Там оно и хранилось с тех пор, только тряпочки менять приходилось, и еще перед каждой баней Валька запиралась в отхожем месте и быстренько подшивала тряпочку к внутренней стороне лифчика. Но теперь-то денежки нужнее будут. Она решила продать пока колечко с красным камушком, которое потоньше…
- Ну что, богатейка, - сказал старшина, когда они вышли из скупки, где их по причине его внушительных погон обслужили вне очереди и даже в цене не сильно обидели. - С тебя причитается. Давай теперь с тобой в винный заедем.
- Отчего не заехать-то, Сергей Сергеич? Угоститесь от души, от чистого, как говорится, сердца. Но только я Христом-богом прошу, не проговоритесь бабам про колечко-то… Да замолкни ты, зуда! - Это она уже крикнула ребенку, который разъерзался и раскричался в одеяле.
- Ты, Приблудова, на дите орать-то погоди, наорешься еще, - заметил старшина, - лучше спасибо скажи малявке своей.
- Это за что ж такое спасибо-то? - недоуменно спросила Валька.
- Большое и душевное. Она, не успела на свет народиться, а уж мамке подарочек сделала.
- Ка-акой еще подарочек? - протянула Валька, совсем уже ничего не понимая.
- А такой, что аккурат к Первомаю вам, ребятницам, снисхождение вышло, так что считаешься ты теперь, Приблудова, вольной поселенкой. Хоть сегодня можешь паспорт в отделении получить…
- И ехать куда пожелаю, что ли? - не веря своему счастью, пролепетала Валька.
- Можешь, конечно, только вот зачем? Прописку питерскую ты все одно потеряла и восстановить, я так понимаю, вряд ли получится. Разве к родственникам? Есть у тебя?
- Мать, - нехотя проговорила Валька. - Приемная. Только что я у ней забыла, у бабы Симы-то? Что тут деревня, что там - все одно. Останусь я. Декрет отгуляю, на весовую вернусь. Раз уж я теперь вольная, так здесь оно вольнее будет, чем в Хмелицах. А там посмотрим.
- Дело, - согласился Сергей Сергеевич. Ребенок в одеяльце зашелся в крике.
- Мокрая, поди, или жрать хочет, - сказал старшина. - С пеленанием до поселка подождать придется, а подкормить и сейчас можно. Слышь, Приблудова, доставай сиську, не стесняйся.
Валька расстегнулась и дала девочке грудь. Та сразу успокоилась и громко зачмокала.
- Во наяривает! - восхищенно заметил старшина. - Назовешь-то как?
- Ее, что ли? А Танькой!
- Почему Танькой?
- Это когда я еще в УРСе работала, была там у нас продавщица, Танькой звали. Красивая, стерва. И вот, значит, повадился к ней в гастрономический генерал один, не старый еще. То сметанки возьмет, то колбаски. У нас еще девки смеялись. Что-то, говорят, Танька, женишок твой сегодня не заявился. Другую, видать, нашел. А она молчит, только губы поджимает. А потом уволилась наша Танька, и не видели мы ее месяца четыре. И генерала как ветром сдуло. Но вот под зиму уже останавливается возле магазина черный ЗИЛ, и выходит из него тот генерал в парадной шинели, а под ручку с ним - наша Танька, вся в белых мехах и с муфтой белой! Заходят они, значит, в магазин. Танька перед каждым отделом прошлась, всем себя показала, а потом носик сморщила и говорит генералу своему: "Что-то тут товар все некачественный. Поедем, Толик, на Невский". И вышла гордо так. Все ей только вслед посмотрели… Вот и я свою шелупонь решила Танькой назвать. Вдруг тоже за генерала выскочит, будет в белых мехах ходить, попой вертеть…
Старшина расхохотался.
- Ну, Приблудова, не соскучишься с тобой! За генерала, говоришь? А полковника в зятья не возьмешь?
Так в один год и под одним именем вступили в жизнь два новых человека, носящих одно имя, и никто не ведал об их родстве. Обстоятельства их появления на свет мало предрасполагали к тому, что судьбы их когда-нибудь пересекутся. Однако пересеклись и отметили своим пересечением еще не одну судьбу. А как именно - об этом мы очень скоро узнаем.
Глава вторая
ТАНЕЧКА И ВАНЕЧКА
27 июня 1995
В половине шестого за окном запели первые трамваи. Иван Павлович встрепенулся, с отвращением поглядел на пишущую машинку и, кряхтя, поднялся из-за верстака. Подошел к окну, достал папиросу, закурил - и надолго закашлялся. Потом, раскурив успевшую потухнуть папиросу, выглянул на улицу. Дома на другой стороне, ползущий трамвай, грузовик возле универсама - все было как в тумане. Иван Павлович протер глаза, но пелена не исчезала.
- М-да, - произнес он. - Хреновенько, милостивые государи. Вы имеете видеть перед собою жертву излишней чистоплотности.
Окажись в этот момент в его квартирке какие-нибудь милостивые государи, они восприняли бы слова хозяина с недоумением: жилище Ивана Павловича отнюдь не свидетельствовало об излишней чистоплотности. Скорее наоборот. В одном углу продавленная тахта, которая никогда не заправлялась, да и белье на ней менялось нечасто. В другом - грубой работы верстак, на котором перемешались бумаги, книги, тряпки, грязная посуда, чайник, окурки, бутылки в узорах из засохших остатков кефира и прочее в том же духе. Рядом почерневший славянский шкаф - прямо из старого фильма про разведчиков. На полу - окурки, бумажки, пыль и сор. По углам паутина. Обои где оторвались, где выцвели, где засалились, так что и цвет их, и рисунок можно было назвать только одним словом - неопределенный.