8
…И вот сообщаю вам грустную весть. Муж ваш И. К. Февралев погиб в боях за город Прагу - столицу Чехословакии. Похоронили мы его в братской могиле наспех, даже прибрать все, как следует, не могли. В Судетах еще немцы орудовали. И убитых было много, раз шли у нас сильные бои.
Но вы, уважаемая М. М. Февралева (извините, что обращаюсь к вам по инициалам, а не полностью!), вправе гордиться своим мужем, который отдал свою жизнь…
Из письма командира части М. М. Февралевой.
9
Тимкину мать любили в Ельницах. И за работу любили, и просто так. А некоторые еще и жалели:
- Смотри-ка на Матвеевну. И горя сколько перенесла, а все одно - крепко на ногах стоит! Позавидуешь! Сам Нил Васильевич, как что, с ней советуется.
- Да, не просто: одного мужа потерять, и второго, и ребят вырастить, в люди вывести…
- А сама-то как в войну жила. И дом на себе, и плуг таскала, сеяла - одна. И партизанам помогала. А сохранилась Матвеевна, держится!
Однажды Тимка услышал, будто в детстве матери жилось плохо. Бабушка - материна мать - крутого характера была. Говорили, и била она мамку, и против колхоза выступала, а мужа своего прямо в могилу свела. И еще, что была она очень жадна до денег.
- Мам, - попросил Тимка, - расскажи, как ты маленькой была, как тогда было?
- А что? - удивилась мать. - Жила, как все люди жили. В мирное время жили. О войне тогда никто и не помышлял. Хоть и шла она уже по миру, а мы все думали: не коснется нас, стороной обойдет…
- Ну? - спросил Тимка.
- Что "ну"? В школу бегала, пионерскими делами занималась, работала…
- А верно, что дома били тебя? - опять спросил Тимка.
- Ну что ты, сынок! - возразила мать. - Кто ж это бить меня мог? А если страдала за что, так это за Советскую власть. За что все страдали! И папка наш первый за нее жизнь отдал, и второй. И вот Петя служит…
Так ничего и не сказала. Да только Тимка все равно слышал. Не зря люди говорили. Это только на тех наговорить могут, кого не любят. А мамку любили.
Вот и теперь. Тимка смотрел на мать, понимал, что с ней что-то происходит, а узнать ничего не мог.
Мамка уже старая. Скоро сорок пять будет. Да только красивая она и на лицо и вообще. И еще - серьезная. Поначалу и не поймешь: хорошее у нее настроение или худое. Держится она одинаково. Да только Тимка уже научился отличать. Если беда какая, лицо у нее худее становится и под глазами синяки, будто не выспалась. А так - лицо круглое и синяков никаких. Ну, а морщины на лбу - так это почти у всех взрослых.
И у Тимки, наверно, будут, когда он вырастет.
А сегодня у матери и лицо похудело и синяки появились. Пока Тимка у радиоприемника сидел, он все разглядел.
Мать вымыла посуду, подмела возле печи и стала снимать с сундука коробки и чемоданы.
В сундуке лежали всякие тряпки, новые сапоги Пети, книги и бумаги.
- Ты что? - поинтересовался Тимка.
- Да так, найти нужно, - сказала мать.
- Ты потеряла что? - опять спросил Тимка.
- Ложился бы, Тимок, - мягко сказала мать. - Мне бумажку надо одну найти.
Наконец она нашла на дне одного из чемоданов синюю папку, открыла ее - в ней были какие-то бумаги.
Тимка молча подошел к матери.
- Вот, ты большой уже, - сказала она и начала читать Тимке: - "…Младший лейтенант Февралев Иван Константинович погиб смертью храбрых… седьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года…" Похоронная, видишь?
- Вижу, - сказал Тимка.
Потом мать достала еще письмо и стала читать про себя.
- А это? - спросил Тимка.
- Письмо, - сказала мать и прочла Тимке: - "Похоронили мы его в братской могиле… Мы сохраним в наших сердцах память…"
- Это про первого папку? - спросил Тимка.
- Да, - подтвердила Мария Матвеевна.
Она положила письмо и похоронную на стол, вернулась к двери и достала из кармана шубы конверт. Взяла очки, села ближе к свету. И опять стала читать про себя.
"Наверно, это и есть то письмо", - решил Тимка.
Наконец мать бросила бумагу на стол.
- Ну и пакость! Какая же пакость!
- Что? - спросил Тимка.
- Так я, Тимок, - неопределенно сказала мать. - Так… Ничего…
И отошла от стола, словно хотела посмотреть фотографию на стене.
Тимка пошел к приемнику, а сам тоже посмотрел на стену. Вот большая фотография первого папки. Лицо молодое, ясное. Волосы чуть ершистые. Прищуренные глаза, левый немного меньше правого. А под нижней губой справа - родинка. Маленькая, с булавочную головку, но заметная. Значок на пиджаке. Тимка знает, это "Ворошиловский стрелок". Раньше были такие значки. Рубашка белая без галстука. Вид словно важный и испуганный…
А рядом - другой снимок. Это второй папка. У него усы и лицо совсем взрослые. Тимка и помнит его таким. С прищуренными глазами, как будто папка всегда немного улыбается.
Мать заметила, что Тимка тоже смотрит на фотографии. И подошла к нему:
- Как же это, Тимок? Ведь и в школе вместе учились, и столько лет рядом были…
Тимка не очень понял: о ком она? Потом сообразил: раз про школу - значит, о первом папке. Это с ним мать вместе в школе училась.
- Расскажи! - попросил Тимка.
Он любил слушать мамкины рассказы. Особенно по вечерам, когда не хотелось спать.
Мать чуть улыбнулась, сказала будто невзначай:
- Вот девчонок он, когда маленьким был, задирал, а как-то даже меня столкнул в воду на речке. А я тогда никому не сказала, проревела одна, в кустах. Не хотела домой возвращаться мокрой да зареванной, так и бродила по берегу до темноты…
А на следующий день очень обрадовалась, что его в пионеры не приняли. Всех приняли, а его - нет. Только не из-за меня. Что-то натворил тогда. Не помню только что. А отец его сам пришел в школу и сказал, чтоб не принимали сына ни в какие пионеры, раз он на такое способен. Тогда Иван из школы убежал: стыдился. Несколько дней не ходил. А когда пришел, мне стало жалко его, и обиды уже никакой не было…
В старших-то классах он совсем другим стал. Физкультурой увлекся, на соревнованиях всегда первые места занимал. Из семилетки прямо в колхоз пошел. Прицепщиком работал. Хотел трактористом стать, да машин в то время мало было. Я еще пошутила как-то: "Раз трактора не дают, проси лошадь. Тоже пахать можно". А он обиделся и перестал со мной разговаривать…
Только не думала я тогда, что мы поженимся. Он на меня и внимания не обращал, все стороной обходил. А летом в тридцать девятом вдруг сказал: "Женюсь я на тебе, хочешь не хочешь. Все равно в Красную Армию скоро уходить. Так что женюсь…" А я еще ответила ему: "При чем тут Красная Армия? А если я не хочу! Поинтересовался бы!" И все лето говорила, что не хочу, а на самом деле очень хотела. А он ходил по пятам, ни с кем не гулял, чтоб любовь свою доказать…
А поженились мы под самые Октябрьские праздники. И жили хорошо. Только мало. Два года всего…
Петя родился, а там и началась она, война…
Когда война настала, Пете всего второй годик пошел. Говорить еще не умел, только смеялся. И когда папка наш на войну уходил, тоже смеялся. Не знал, что так и не увидит больше отца. И я не увидела - вот…
10
…В годы Великой Отечественной войны (1941–1945) погибло двадцать миллионов советских граждан - мужчин, женщин, детей…
Из доклада, услышанного М. М. Февралевой в райкоме КПСС.
11
О войне у Тимки были самые неясные представления, как, впрочем, и у многих его товарищей постарше. Тимке не довелось пережить ни одной войны, и, честно говоря, он, как и все мальчишки, жалел об этом.
Был когда-то Суворов, был Чапаев и был Леня Голиков, были молодогвардейцы и чапаенок - Тимка о них читал. И думал: "Если б я…"
И все-таки взрослые - а их как не слушать? - не хотели даже знать о войне, так она им опостылела. Почти что каждый в войну родных потерял - мужа, отца, мать, сестру, брата, сына… Так что же это такое - война? Выходит - беда, и самая большая, раз близкие, дорогие люди с нее не возвращаются…
Потом Тимка слушал мать и уже не вспоминал ни о чем на свете. И мамка, кажется, больше не вспоминала. Только сунула что-то под скатерть.
А за окном все сыпал снег - мелкая белая пыль. И где-то пели девушки и смеялись ребята. Играл патефон или радио, Тимка не мог разобрать. Наверно, всем людям было хорошо и нехлопотно в эти непоздние вечерние часы.
"Снег - это хорошо, это - надо, - думал Тимка. - И поют складно. А песня добрая, смешливая".
Вдруг скрипнула входная дверь, в сени кто-то вошел.
- Матвеевна, дома ты? Зайди к нам на минутку…
Это был сосед Егор Иванович, механик совхоза. Жена его, Евдокия Семеновна, - давняя знакомая матери. Они вместе работают в теплично-парниковом хозяйстве.
- Мы уж спрашивали тебя, - сказал, подходя к столу, Егор Иванович. Он был в одной рубахе, без шапки.
- Спасибо, а что у вас? - спросила мать. - Не могу я. Вот и Тимке спать надо…
- Ну зайди, прошу тебя, уважь, хоть поздравь мою Евдокию. Сами, понимаешь, забыли совсем, а у ней нонче как раз рождение. Пятьдесят три годочка - ни дать ни взять. Только к вечеру вспомнили да и собрались на скорую руку посидеть, рюмку поднять. Ты ж знаешь Евдокию. Скромница она. Сама и не напомнила. Хорошо, я с работы шел - вспомнил. Не засохла еще память.
- Нет, нет! Егор Иванович, не серчайте! Не пойду я! - сказала мать.
- И слышать не хочу! - сказал Егор Иванович и настойчиво взял мать за руку. - Пойдем! Не стесняйся. И Тимофея бери. У нас никого нет - одни свои. А то будем считать - зазналась ты, дружков своих, подружек гнушаешься.
Мать посмотрела на Тимку, словно спрашивая его совета.
- Пойдем! - сказал Тимка. Он был доволен, что можно будет не спать, а пойти в гости.
- Тогда на минутку, - согласилась мать. - А то Тиме спать…
Гостей у Евдокии Семеновны, и верно, было немного. Еще одна соседка, двоюродный брат Егора Ивановича с сыном да тетка Матрена, что работает в теплице на грибах.
Детей у Егора Ивановича и Евдокии Семеновны не осталось: были у них сыновья, да, говорят, погибли в войну. Все трое погибли.
Мать обнялась с Евдокией Семеновной.
- Прости, Евдокиюшка, что с пустыми руками…
- Садись, Маша, садись, милая! И ты, Тимоша, садись! - захлопотала Евдокия Семеновна. - Какие там, милая, подарки! У бабы года летят, что зерно из дырявого мешка сыплется. Не сосчитаешь! Егор, тарелочку-то дай Маше да рюмку достань в шкафе. Вот я вам сейчас холодца подложу. Садись, садись! Вот вилочка с ножом! А рюмку-то, рюмочку налей, Егор, Маше!..
Тимка сел рядом с мамкой за стол, сел, как взрослый, и навалился на холодец. Пожалуй, холодец - это самое вкусное, и дома у них холодец бывает лишь по самым большим праздникам. Тимка всегда любил холодец, и когда хотел есть, и когда не хотел.
Егор Иванович налил матери водки.
- Ой, за твое здоровье, Евдокиюшка! - сказала Мария Матвеевна.
Пить мамка не умела, а если уж приходилось, то проглатывала водку залпом, как лекарство, зажав нос.
Еще через рюмку Евдокия Семеновна затянула песню:
Как у белой у лебедушки
Было трое деток маленьких,
Трое малых, трое ласковых,
Трое близких сердцу матери.
Да не ведала лебедушка
Про судьбу свою несчастную
И про гибель деток родненьких
От огня-пожара страшного.
Обгорели белы перышки,
Но сильней огня-пожарища
Сердце матери трепещется…
Тут Евдокия Семеновна всхлипнула и вдруг заревела в голос, вспомнив своих детей.
Мамка тоже не выдержала.
- Не надо, Евдокиюшка! - попросила Мария Матвеевна.
- Говорил, не пой эту песню проклятущую, - бросил жене Егор Иванович. - Сколько раз говорил - так нет! Опять сердце ранишь…
Вдруг Евдокия Семеновна встала и, бросив отчаянный взгляд на всех, произнесла:
- А что вы хотите? Бодрое, да? Могу и это:
Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не дает никогда -
И любят песню деревни и села,
И любят песню большие города.
- Не кощунствуй! - вскрикнул Егор Иванович.
- А я и не кощунствую, - тяжело сев, сказала Евдокия Семеновна. - Просто веселое не всегда идет… Чтоб им провалиться, тем, кто опять войны затевает!
Домой Тимка и Мария Матвеевна вернулись не поздно.
- Ложись, Тимок, - сказала мать и сама разобрала постель. - Ох, и голова у меня кружится. Давно, видно, не пила…
Тимка вспомнил про письмо, но только лег и словно провалился куда-то. Ни спрашивать, ни говорить уже не хотелось.
Он еще, похоже, не спал, когда услышал голос матери.
- Франкфурт-на-Майне! Вот он, ваш Франкфурт, что людям стоит! Бабам русским! Евдокиюшке и мне! И другим всем! - говорила мать и, кажется, заплакала, но Тимка ничего не понял.
А потом ему показалось, что мамка присела на краешек его постели и крепко-крепко прижалась к нему.
Тимке было хорошо, и он тоже прижался к матери.
А за окнами - Тимка чувствовал это и даже, казалось, видел - продолжал валить снег. Только уже не мелкая пыль, а настоящий, крупный, пушистыми хлопьями. Верно, зима все же будет. Будет!
12
…Острая классовая борьба дает знать о себе и в нашей школе. Так, например, пионерку Машу С. жестоко избила собственная мать лишь за то, что та горячо защищала колхоз. Избитая пионерка прибежала в школу и прямо на уроке заявила: "Не слушайте тех, кто выступает против колхоза…"
Из стенной газеты Ельницкой начальной школы за октябрь 1932 года.
13
Тимка проснулся рано. Мать собиралась на работу. Вид у нее был совсем больной. Такой Тимка ее еще не помнил.
- Тебе плохо? Да? - спросил он.
- Ничего, Тимок, пройдет. Голова чуток болит.
Мать ушла на свои парники, а Тимка побежал в школу. Но не успел он подняться на другую сторону оврага, как понял, что о письме знает уже чуть ли не вся деревня. Наверное, если бы по радио об этом сообщили, и то бы меньше людей о письме узнали.
Ребята, что встретили Тимку по пути в школу, засыпали его вопросами:
- А про что там в письме написано?
- А что это - Франкфурт, где? Город? В Западной Германии?
- От какого отца письмо-то, непонятно?
- Значит, он шпион? Да?
Такие вопросы обескуражили Тимку.
- Не знаю я ничего. И письма никакого не видел! Отстаньте! - сердито сказал он и побежал вперед.
Тимка не замечал уже ни снега, завалившего за ночь овраг, ни птиц, прыгавших по веткам деревьев, ни преобразившихся елей, что будто украсились белыми шкурками зайцев и песцов. С трудом пробираясь по узкой тропке, только что проложенной ребячьими валенками, он вышел к школе.
Возле крыльца толпились ребята из разных классов. Еще издали Тимке показалось, что все они ждут его.
Он замедлил шаг. Но как ни иди медленно, все одно - школы не минуешь.
Тимка издали выбрал из всех ребят своих, одноклассников, и подошел.
- Здравствуйте! - сказал он вместо обычного: "Привет!"
- Здорово! Привет! Здравствуй! - отозвались ребята.
- Ну, что там в письме? - сразу же спросил Леша Махотин.
- А я не знаю, - признался Тимка.
- Так и не знаешь! - ехидно произнес Леша. - Скрываешь небось! А пионер еще! Галстучек-то надел!
- И надел! И всегда буду носить! А тебе что? - сказал Тимка.
- Помолчи ты, утопленник! - прикрикнул на Махотина Саша Водянин. - Говорит тебе человек, что не знает, - значит, не знает…
Тут бы и кончиться разговору, да нет, Лена Нестерова влезла:
- Раз из Западной Германии письмо, наверно, он власовцем стал или бендеровцем. В войну такие были…
- Не бендеровцем, а бандеровцем!..
- Да чего ты болтаешь! - возмутился Миша Решетов. - "Власовцем, власовцем"! Как же он мог, когда он на кладбище у нас лежит? Я и то помню, как его хоронили…
- Не о нем же речь! - возразил Саша. - От первого мужа Матвеевны письмо… Ведь, говорят, написано там на конверте - от первого…
- А я, девочки, что-то никак не пойму, - вступила в разговор Зина Рылова, самая что ни на есть спокойная и рассудительная девочка в классе. - Ведь первый муж Марии Матвеевны на войне погиб. В Чехословакии будто, говорили…
- Мало ли что говорили!
- Это еще как сказать!
Ребята опять загалдели, и только Тимка стоял молча, не зная, что делать.
Наконец громко зазвенел долгожданный звонок.
- Пошли-ка лучше! - предложил Саша Водянин. - И вообще, какое это имеет отношение к Тимофею? Это ведь не его отец, - добавил Саша, желая, видимо, закончить разговор.
Тут уже сам Тимка не выдержал.
- Нет, он мой отец, - сказал он тихо, но упрямо. - Он мой первый папка… Мой! Мой!
14
СИЗОВ В. А. 1904–1956.