Подошел он к ней, а у самого ноги трясутся. Боится в лицо ей глянуть. Сыплет бруснику и, как бы невзначай, норовит коснуться ее руки. Она догадалась и говорит: "Не дотрагивайся до меня, Касьян, если дотронешься, тогда уж я тебя не отпущу. Люди редко сюда ходят, а мне скучно".
И исчезла, лишь хохот разнесся по лесу такой, что озноб взял Касьяна. Очнулся он, видит, с полкорзины вытряс брусники на землю. Кинулся бежать опрометью. Солнце в ту пору выглянуло, сообразил он, в какой стороне дорога. После сам и рассказывал про это тихоновским. Может, примечталось-привиделось ему? Кто знает?
Отец храпел как ни в чем не бывало. Витька привстал, подбросил в огонь дров. Искры взметнулись высоко.
- Больше он ее не видел?
- В том-то и беда, что стало тянуть его на эти самые горы. Боится, а идет, потому что, видать, завладела она его душой. Однажды не вернулся домой. Сказывают, всю деревню подымали: с барабанами, с ружьями скрозь прочесали лес. Отыскали одну корзину. Пропал парень. Оттого и название тому месту - Касьяновы горы.
- Дедушка, может быть, она и сейчас там живет? - спросил Шурка.
- Уж много лет прошло, никто не встречал. Ладно, пейте-ка чай да ложитесь спать. Теперешняя ночь с воробьиный скок.
Не спалось Шурке с Витькой. Шушукались в шалаше:
- Дурак этот Касьян. Я бы не пошел больше в бор, - рассудил Шурка.
- В том и дело: приворожила она его. Наверно, коснулся ее руки.
- А ты еще говорил, вверх по Сотьме пойти. Там глушь, поди, пострашней Касьяновых гор.
- Он один был, а мы вдвоем. Когда вдвоем, ничего не чудится…
Костер догорал. Тихо подкрались зарницы. Мелькнуло за Сотьмой раз, другой, и пошли плескаться по небу сполохи. Весело и жутко было смотреть на безмолвный небесный огонь. Бегло освещалась вся поляна, и виделось Шурке в листве берез белое лицо лесной красавицы с неподвижным холодным взглядом смоляных глаз…
Разбудил ребят звон косы. Отец стоял широко расставив ноги и держа под мышкой косу, чикал по ней лопаткой. Над рекой стлался туман, как будто осевший за ночь дым от костра, и оттуда, из тумана, шел к шалашу дедушка. Он всегда последним ложится спать и раньше всех встает.
- Ну что, косцы? Подымайтесь, пока роса не отряхнулась. Поставил я вершу, ужо в обед осматривать пойдем.
Глаза слипаются, плечи поламывает с непривычки, но это скоро пройдет, стоит лишь немного поразмяться с косой.
Из-за темного леса восходит большое, еще не жаркое солнышко. Оно тоже мало отдыхает в эту пору, спешит помогать людям. Начинается новый день, и сами собой пропадают ночные страхи. Сейчас Шурка с братом готовы пойти по малохоженым берегам Сотьмы и даже на Касьяновы горы.
Над поляной пахнет земляникой - сохнет вчерашнее сено. Перед обедом его будут ворошить, а к вечеру смечут в копну. Вокруг нее станет просторно и чисто, как на зеленой скатерти.
Быстро потекут лесные дни. Настанет суббота. Кто-то первый услышит отдаленное тарахтение трактора и закричит: "Дядя Вася еде-ет!"
Все обрадуются, как радуются полярники гулу самолета, и нестерпимо захочется домой.
В поселок Шурка с Витькой возвращаются, лежа на огромном возу душистого сена. Воз, покачиваясь, плывет боровой дорогой, раздвигая лес. Белые облака тоже качаются над просекой и тянутся по ее голубому руслу, словно истаявшие льдины…
Мать встречает их счастливой улыбкой. Она уже приготовилась отметывать сено, стоит с вилами на высоком пороге распахнутых ворот повети. Начинается веселая работа. Сеном завален весь двор, его подают и подают навильниками на зарод. Шурка едва успевает утаптывать. Сенная пыль першит в горле, щиплет ноздри. Сену нет конца.
Теперь и на повети, и во дворе, и в избе до конца лета будет пахнуть сеном. Запах этот и зимой напомнит о покосе на Сотьме, о зоревых ночах, о непостижимой тайне лесных легенд.
Дальние поезда
I
Живет Пашка на берегу озера, в Осокине, у дяди Матвея. Отец погиб на фронте, мать умерла.
Скучная жизнь в дядином доме. Тетке Анисье вечно нездоровится. Прибежит она с колхозной работы и начинает охать да ахать, и все-то ее раздражает. Лицо делается скорбное, голос нудный, тянучий, даже жалобный: "Панька-а, огурцы-то полил ли? И пришли бы помогли загребать: просто разрыв сердца! Принеси-ка луку, да с коковками не дери, перышками щипли". Она и дядю Матвея нудит, только он привык к этому.
Сначала дядя казался Пашке добрым, заботливым. В хорошем расположении духа он говаривал: "Ты, Панька, вместо сына нам, акромя никого у нас с Анисьей нет. Ежели строг иной раз бываю, не обижайся, потому что худого я тебе не пожелаю, а наставлять в жизни надобно. Это, брат, мудреная штука, запутаться можно, как в лесу, и не найти свою линию". И дядя глубокомысленно потрясал желтым от курева пальцем. Любил он порассуждать на подобные темы, видимо считая, что сам-то познал житейскую премудрость и линию нашел. Но по мере того как рос Пашка, он все более узнавал дядю, и постепенно складывалась неприязнь к нему.
В деревне не любили дядю Матвея за скупость и сутяжливый характер, за привычку ловчить, отлынивать от колхозной работы. Промышлял он на озере - карасей ловил запрещенной снастью, мережками. Если угрожали усад обрезать или еще что, отвечал: "У меня жена в колхозе, не имеете права делать такие ущемления".
Даже козу Бильку Кондаковы не гоняли в общее стадо. Паслась она на островке. Обязанностью Пашки было отвозить ее каждое утро на лодке, а вечером привозить. Билька понятливая, сама запрыгивает в лодку, уже привыкла пастись в одиночку.
Ребята осокинские побаивались дяди Матвея. В огороде у дяди кустов десять крыжовника. Когда ягоды поспевают и висят на ветках крупные, темно-красные, как бы просвечивающие на солнце, не устоять ребятам перед соблазном, потому что во всей деревне нет больше ни веточки крыжовника.
Редко кому удавалось отведать желанных ягод: дядя проявлял изумительную бдительность. На ногу он был поразительно легок, ходил всегда какой-то воробьиной прискочкой, бочком, слегка приподняв левое плечо, за что имел досадное прозвание - Трясогуз. Если догонял кого-нибудь из ребят, сажал под замок в клеть. Это было сущей пыткой, сидеть в темной клети, как в тюрьме.
Однажды погнался за Мишкой Барановым. Тот кинулся от огородов под угор да с перепугу - в озеро, дескать, уплыву. А куда уплывешь? До того берега далеко. Дядя ходит у причала да стращает:
- Вылезешь, мазурик! Никуда не денешься. Уж я откручу тебе ухи!
Мишка до посинения сидел в воде, а все ж таки дядя выждал его.
Ребята мстили ему прозвищами. Отбегут подальше и кричат:
- Трясогуз! Трясогуз! Дядя Матвей - попрыгучий воробей!
Пашке хотелось защитить дядю, он отчаянно бросался на обидчиков и жестоко страдал: ребята колотили его, вымещая на нем зло к дяде. И прозвища оставались, их невозможно было истребить.
Нынче Пашка уже смотрел на все другими глазами. Ему пошел шестнадцатый год. Жизнь в дядином доме стала тяготить его. Надоело таскать на станцию корзины с зеленым луком, крыжовником, копчеными карасями. Стыдно было стоять на перроне здоровому парню и продавать все это пассажирам. Ему казалось, что из вагонных окон насмешливо смотрят на него десятки глаз.
Много накопил денег дядя Матвей. Но нет от них никакой пользы ни Пашке, ни тетке Анисье, ни самому хозяину. Прячет он их по разным углам в доме и сам, наверно, не знает, для чего прячет. Едят Кондаковы скупо, в магазине "лишнего не купят. В пальто или в костюме дядю не видывали, вечно в фуфайке и линялой кепке-блинке.
Заикнулся как-то Пашка о давнишней своей мечте - велосипеде, дядя Матвей руками замахал, дескать, баловство, перевод денег, да еще, чего доброго, голову свернешь. "Ты бы лучше о работенке подумал, - говорил он. - Поучился, восемь классов, славу богу, закончил, и хватит. Не век в школу ходить, пора к взрослой жизни приспосабливаться".
Пашка никогда не перечил ему и на этот раз промолчал, хотя внутри у него все сжалось от досады. В каждом осокинском доме есть велосипед, а дяде жаль денег. Недавно Пашка наткнулся в чулане на целый сверток десятирублевок, сунутых в кринку. Не мог понять он такой скупости.
II
Всю войну Матвей Кондаков просидел на брони: работал на автомобильном заводе. Надоела ему городская жизнь. Как только отгремели бои, вернулся в Осокино. В колхозе тоже было не сладко в те годы, но все-таки земля-кормилица выручала. Стоило дождаться лишь лета, а уж тут пойдет овощь, ягоды, грибы, рыба.
Поважнее всего для осокинцев рыба. На озере живут. Матвей с детства испытывал страсть к рыбалке. Озеро больше всего и манило его из города в деревню.
Трудодень тогда был пустой, и Матвей понял, что надо искать какой-то приработок. В четырех километрах от Осокина - железнодорожная станция, в ней-то и заключалась выручка. Пассажиры - народ неразборчивый, хватают все что попало, а если им предложить малосольного огурца или копченого карася, так с руками оторвут. С огурцом возни много, поливка замучает. Да еще и не уродятся. Карась - этот всегда в озере.
Коптить карасей в Осокине умели. Но прежде чем коптить, надобно его поймать. Ловить некому, не стало после войны мужиков. Тут и развернулся Матвей Кондаков. Бывало, как пойдет в начале июня нерест, так вода и кипит вдоль берега: трутся около лопушника караси, хлещут хвостами, будто бабы белье вальками колотят. Сердце замирает, когда увидишь такое. Легко брать карася в эту пору. Потом он уйдет на глубину, и редкий рыбак достанет его оттуда. Кондаков мог поймать в любое время.
Зажили они с Анисьей без нужды. Одно было худо: детей бог не дал. Но и это поправилось, когда привез Матвей из города десятилетнего Пашку. Парень оказался небалованный, послушный. Счастливые дни наступили, наполненные иными, незнакомыми прежде заботами. Временами что-то оттаивало в зачерствевшей Матвеевой душе, сердце согревалось надеждой, приятным теплом, каким обогревает землю кроткое осеннее солнце.
Племянник рос и становился хорошим помощником. Матвей приучил его к хозяйству, брал с собой на станцию, на рыбалку. "Пусть перенимает все от меня, а главное, к озеру привыкает: будет толковым рабаком - не пропадет", - рассуждал он.
С прошлого года запретили лов карася и поставили наблюдать за озером инспектора Костю Галкина. Строчит он теперь каждый день на своей моторке: на нервы действует. Бойкий парень, настырный. Мастер шугать приезжих рыбаков. Они тихонько-то не умеют делать, все с шумом-гамом, с выпивкой.
Уличить же Кондакова трудно. Сызмальства сроднен он с озером, каждую камышинку знает, в любом месте дно чувствует: где плесо, где яма, где ковш. Мережки ставит так скрытно, что рядом проедешь, не заметишь. Сплетены они из черного капрона, кол черный и воткнут глубоко да так, чтобы торец его прикрывал лопушник. Осматривать мережки Матвей ездит рань раннюю, еще едва забрезжит, когда сон особенно сладок и Костя Галкин спит крепко на том берегу озера.
На днях заходил он, вроде бы попить. Матвей догадался: присматриваться начинает. Спросил, чтобы поразведать Костины намерения:
- Как служба идет? Браконьеров ищешь? Да их ноне, поди-ка, и нет. Теперь остались одне любители, вроде меня.
- Любители, говоришь? - усмехнулся Костя. - Хитрый ты мужик, дядя Матвей, другого такого "любителя" на озере не сыщешь. Ловишь ведь мережками?
- Есть одна, на повети валяется. Воля твоя, можешь отобрать. А ловить, честно признаться, иногда ловлю на праздники. Грешно, быть у колодца и не напиться. - Кондаков озорно прищурился, зеленоватые глазки спрятались под белесыми веками.
- За руку вашего брата не просто взять, - признался инспектор.
- Ты бы, Костентин, своих-то не особо примечал. Приезжих, верно, надо отпугивать, а мы на озере выросли, привыкши к нему. Сегодня ты меня уважишь, завтра я тебе пригожусь, - поучал Кондаков, приглаживая веснушчатой рукой рыжие, как побуревшая осенняя осока, волосы.
- Выходит, мне надо сортировать браконьеров на своих и чужих? Нет, дядя Матвей, перед законом все равны. - Костя упрямо тряхнул черным пружинистым чубом.
- Горяч ты на почине, зря не слушаешь стариковских советов, - говорил Кондаков, провожая Костю к причалу. - Я, грешник, люблю поболтать, может, и лишнее, что ляпнул - не обессудь. Другой бы стал мудрить-крутить, а я привык - на откровенность.
- Я тоже, - согласился Костя.
- Затряси тебя лихоманка! Будет теперь мельтешить перед глазами, как оса надоедная, - цедил сквозь зубы Кондаков, наблюдая за инспекторской лодкой. Будто плугом раздваивала она сверкающее фольгой озеро.
III
- Вставай! - Дядя потряс Пашку за ногу.
Тот проснулся. В горнице было еще темно. Не хотелось выбираться из согретой постели. На ощупь, с закрытыми глазами натягивал он на себя брюки и рубашку.
Осторожно, зажав ладонями уключины весел, чтобы не гремели, спустились к туманному озеру. Пашка сел на весла, дядя пристроился полулежа на корме. Бесшумно кралась лодка, лишь тихонько всхлипывала вода.
Мережи поставлены у забродинского берега на валу, любит в таких местах держаться рыба. Подъехали к первой. Дядя скинул фуфайку, закатал по самое плечо рукав, перегнувшись через борт, стал шарить под водой. Безошибочно определял он, где воткнут кол.
Показалось, слишком громко забулькала вода, когда подняли мережку. В тумане любой шорох слышно на полверсты. Ленивые караси золотыми слитками лежали на черной сетке. Дядя по одному доставал их через горловину и пихал в старый рюкзак.
- Славно начали! Теперь рули левей, к травничку. Пошевеливаться надо, светать начинает! - командовал он.
Одну мережку не успели осмотреть. Как из-под воды вынырнул вой лодочного мотора.
- Он, шельма! Должно быть, на веслах подкрался или караулил рядом. К берегу греби! Дай-ка сам на весла сяду, - засуетился дядя. - Рюкзак сунь под скамейку.
Разве уйдешь от мотора на веслах? Белой птицей подлетела Костина лодка, описала крутую дугу и прямо - борт в борт.
- Здорово, рыбаки!
- Здорово, коли не шутишь.
- Не спится, значит? У меня хоть служба, а вы-то куда такую рань?
- Да вот, козе покосить поехали, - спокойно сказал дядя, угощая Костю папиросой.
Рюкзак лежал под кормовой скамейкой, обжигая Пашкины пятки. Костя зыркнул быстрым взглядом по лодке. Сам рыбак, не проведешь. Приказал:
- Ну-ка, Паша, достань рюкзачок.
Пашка растерянно взглянул на дядю Матвея, но рюкзак выволок из-под лавки.
- Обыск начинаешь? - привскочил дядя.
- Спокойно, Матвей Егорович. - Костя перегнулся через борта лодок, развязал рюкзак.
Караси захмокали, почувствовав воздух.
- Ну, и как насчет косьбы?
- Чего ты пристал со своим допросом? - вспылил дядя. - Ну, рыба в рюкзаке! И что из этого?
- Полсотни заплатишь штраф - поймешь.
- Я, можа, вытащил из чьей сети этих карасей? Или купил. Пятьдесят рубликов! Опомятуйся! Шибко много развелось вас тут начальников.
- На первый раз сделаем вот так. - Взял Костя рюкзак за уголки и вытряхнул карасей в озеро.
Пашка видел, как побелели, сжимая весла, дядины мосластые пальцы, и сам он весь напрягся, подался вперед, словно хотел броситься на инспектора.
- Креста на тебе нет! Другой бы на моем месте за такое издевательство - веслом по шее.
- И я могу по-другому. - Для убедительности Костя похлопал по пистолету, оттопырившему сбоку кожаную куртку.
- Круто поворачиваешь, завертки могут лопнуть. - Матвей сузил глаза.
- Стращаешь?
- Зачем стращать? У тебя оружия… Только люди разные бывают, на кого нарвешься.
- Еще раз попадешься, Матвей Егорович, пеняй на себя, - предупредил Костя, запуская мотор.
Винт взбурунил воду. Лодка как бы вздыбилась, задрав нос, и рванулась с места. Минуты не прошло, как скрылась она в тумане, только острый запах бензина остался.
- Мерзавец! - выругался дядя и в сердцах так ударил веслом по борту, что оно треснуло. - До какого страму дожили: рыбу отбирают, штрафом грозят! Это в прежние бы времена. Да я бы его… Дядя стиснул редкие зубы и весь затрясся от негодования.
Пашка ни разу не видел его таким рассерженным. Лицо густо покраснело, глаза налились злостью, реденькая щетинка ржаво искрилась на остром подбородке. Кроме страсти к рыбалке, в нем жила опасная, хищническая страсть. Одолела она дядю Матвея.
Резкими рывками дергая весла, гнал он лодку к дому, как будто уже придумал какое-то отмщение Косте Галкину и спешил исполнить его.
IV
Неудача словно подхлестнула Матвея Кондакова. На другой же день снарядился он торговать на станцию. Вышли с Дашкой так, чтобы поспеть к десятичасовому поезду.
Дорога сначала вела берегом. Озеро жарко плавилось внизу, слепило глаза. День был погожий. Солнце припекало затылок.
За спинами у Пашки с дядей поскрипывают тяжелые корзины. Снизу в корзинах лежат копченые караси, сверху - зеленый лук.
Дядя идет бойко своей неутомимой прискочкой, Пашка едва поспевает за ним.
- Надо кепку ужо тебе купить, - сказал дядя. - Что за мода с непокрытой головой ходить?
Волосы у Пашки бело-русые, жесткие и вихрастые, как сивун-трава. К солнцу они привыкли. Вообще, мало в нем кондаковской породы, больше материнского взял: широкий лоб, серые глаза, нос лыжинкой.
В перелеске у Аверкина ручья догнал их на грузовике Иван Сударушкин. Пылью обдал, притормозил.
- Привет, коробейники! - насмешливо блеснул зубами из кабины. - Садитесь, подвезу, а то плечи режет ремешок. Ха-ха!
- Хватит зубоскалить-то. Позжай! Без тебя дорогу знаем, - отмахнулся дядя. - Похмелиться, что ли, не на что?
- Найдется. А закуски прихвачу в долг. - Взял из Пашкиной корзины, не дожидаясь разрешения, несколько коровок луку, захохотал, прибавляя газу.
- Басамыга чертов! Бесстыжие глаза! Везде свои долгие руки протянет. Чтоб подавился! - бранился дядя. - Ты тоже стоишь, рот разинул.
- Виноват я, что ли? Не догонять ведь машину, - оправдывался Пашка. - Подумаешь, взял три коковки.
- Вот, вот! И папаша твой был такой же беспечный. Может, жив бы остался, кабы послушал меня. Говорил я ему: переходи, Андрюха, к нам на завод - бронь. Не послушал и загремел на фронт с первых дней войны.
Отец воевал в знаменитой панфиловской дивизии истребителем танков. Погиб, защищая Москву. Пашка гордился отцом.
- Я бы тоже пошел на фронт, - сказал он.
- Ну и дурак! - отрубил дядя и замолчал, как будто его обидели.
На станцию поспели в самый раз. Поезд должен был подойти минут через десять. На травке перед буфетом сидели шоферы, пили пиво, поджидая попутчиков. По перрону таскали мешки и чемоданы несколько пассажиров.
Дежурный степенно вышагивал перед вокзалом, помахивая круглой железкой. С одной стороны она белая, с другой - красная. Белой стороной он поворачивает железку навстречу поезду.
Пашка с дядей встают со своими корзинами подальше от вокзала, на разных концах перрона. Тут и старух поменьше (продают они смородину, землянику, яички) и милиционера видно издали, если появится. Когда дежурит Григорий Васильевич, бояться нечего: он немного сродни дяде.