- Я и подвожу к мужику этому дело. Мы, значит, артельно живем, спины гнем, кашу хлебаем, он - в одиночку. Бегает по трапам вместе с нами, помалкивая, а как обед - в сторонке паек свой поедает. Исхудал мужик, несмотря что Сонька подкармливала из артельного котла остатками. При нас не брал, правда, стыдился. Опосля выяснилось: паек на Привозе продавал, на рынке, денежки скапливал мужичок, хотел богатым уехать в Россию. Не знаю, как бы у него вышло, может, выдюжил голодовку, да тут денежную реформу провели, а у него весь капиталец хранился в сундучке. И получил хозяйственный мужик за кажную десятку по рублику. Тебе не понять, любимец, такую трагедию. Не выдержала душа, пошатнулась, в психиатричку попал наш приезжий биндюжник. Жалели мы его, навещали. Через какое-то время, правда, оклемался, вышел на волю, к нам не пошел, умно оценил обстановку - мужиков мало, вдов вдоволь,- прибился к одной с домом, садом, огородом и по сю пору на Привозе фруктами-овощами торгует Гладкий, краснорожий, довольный жизнью. Меня презирает, Соньку не узнает. А я всегда ему говорю: "Привет, биндюжник!" И запою иной раз: "Шаланды, полные кефали..." Шипит, бормочет, милицией пугает, прибил бы меня: я ему прошлое напоминаю, а он там душу свою оставил; семью - где-то в России, а душу - в тех днях, когда горелые остатки из котла доедал. Вот как бывает, любимец милый! Да что ж я тебе, мальцу, про это рассказываю? Заболтался совсем.
- Не-е, - помотал головой Русик. - Иван Сафонович не такой. Он Нинуську любит и маму называет "Мать наша Машенька". Мама говорит - с ним можно жить, хотя бы водку не пьет.
- Правильно, такие не пьют, такие питаются... Вот подрастешь, Еруслан, лет на десяток, мы с тобой тогда потолкуем, если я живой буду, да и сам ты к тому времени кое-что про людей узнаешь, а теперь давай-ка уходить, волна шибче бьет, измочит нас морось, огонек, видишь, тоже гаснет.
Морось уже дождем порошила их, сырела и темнела глина обрыва, ветер задувал в нишу, и пепел костра испуганно взметывался, сырел, падал за их спины, в темень, будто прятался. Русик натянул кеды, застегнул куртку, поднял удочку и сумку. Своих бычков - шесть штук - решил отдать старику Шаланде: пусть у него прибудет; мать все равно не станет жарить шесть штук, только возню разводить. А кота кормить - дорогая еда, мышей совсем перестанет ловить. Русик молча нанизал своих бычков на кукан старика - получилась увесистая, красивая, пахнущая морем и водорослями связка. Старик кивнул благодарно, поняв все точно, как думал и решил Русик.
- В другой раз рассчитаемся.
Они зашагали по хрустящей гальке. Справа гремел прибой, слева немо, уступами высился берег с кустами акаций, платанами, дощатыми домишками, в которых жили древние старики и старушки и много приезжающих к ним отдыхать - купаться, загорать, лечиться фруктами. Напротив маленькой пристани-купальни - на ней приплясывали два отчаянных пловца - они свернули в гору, по деревянной лестнице стали медленно подниматься к белым коттеджам Будынка твирчисты радяньских писменныкив - писательского дома творчества. Здесь когда-то, лет десять назад (Русик этого не помнит), был фуникулер, возивший отдыхающих к морю, но обрушился берег, покорежил железные балки, бетонную площадку наверху, и пришлось устроить просто лестницу. Берег еще несколько раз оползал вместе с деревьями, уменьшая и так тесную территорию Будынка, крайний коттедж теперь стоял почти у обрыва.
- У этих письменникив скоро вовсе берега не будет, - сказал Шаланда, когда они шли по аллее, обсаженной кипарисами, похожими на солдат в строю, красно пылающей цветами каннами, очень строгой аллее, ее всегда хотелось пройти молча. Но Русик все-таки проговорил много раз слышанные слова:
- Укреплять надо.
- Книжками ихними?.. - Старик негромко закашлялся, с охотой захихикал: он считал, что все настоящие писатели давно померли, а эти, приезжающие сюда "творыты", вино пьют да животы наедают.
Вышли из ворот - громоздких, с колоннами и железной решеткой, словно за ними целый город размещался, - и легко зашагали рядом с асфальтовым шоссе. Здесь было тихо, тепло, море осталось где-то глубоко внизу, приглушенное садами и платановыми рощами. Старик Шаланда надбавил шагу, вытянув сухую коричневую шею и резко кивая острым сизым носом: ему хотелось успеть на рынок, пока не разошелся базарный народ, запродать какому-нибудь барыге свежий улов (пусть тот стоит за прилавком, торгуется с домохозяйками), потом культурно отдохнуть в теплом и веселом пивбаре "Якорь".
Он, пожалуй, позабыл уже, с кем идет, кто отдал ему своих бычков, но Русику ничуть не обидно: ведь они еще много раз увидятся на берегу моря, а случится шторм - вдвоем будут удить у самого прибоя, на черных камнях.
ВУНДЕРКИНД ИЗ ТУНДРЫ
- Какой ты рыжий!.. Еще конопатый... У тебя в глазах рыжие конопушки!
- А ты бледный... Белый как снег, вот! - сказал Русик, почти не думая, потому что сразу приметил худого бледнокожего и темноволосого мальчишку, как только спустился на пляж.
Даже среди новеньких, нисколько не загорелых, мальчишка светился своей бледнотой, будто обтянутый синтетической пленкой, а красные трусики и темные волосы еще резче оттеняли белизну, синеватую прозрачность его кожи.
Русик притронулся пальцами к плечу мальчишки и сразу отдернул руку - кожа была холодная, слегка влажная, хотя мальчишка еще не купался.
- Ты Кай? Тебя заледенила Снежная Королева, да?
- Я из Нарьян-Мара. У нас тундра.
- А ты море любишь?
- Наше море холодное. А у тебя от солнца конопушки в глазах? - Мальчишка засмеялся, и Русик увидел его зубы, ну совсем сахарно-чистые (у местных всегда какой-нибудь ягодой подкрашены); длинной ладошкой мальчишка поворошил патлатые волосы Русика. - У нас таких солнышками зовут. Мало у нас таких.
Около воды стояла женщина, тоже незагорелая, правда не такая бледная из-за ярко-желтого купальника. Она трогала ногой маленькие волны, бежавшие к берегу от плескавшихся среди камней ребятишек, и тоненьким, зябким голосом звала:
- Юлий, пошли вместе, мне страшно одной! Ну, сынок, давай вместе!
- Хочешь, и я с вами, - сказал Русик. - Сначала все боятся, а потом... потом из моря никого не вытащишь. Старик Шаланда говорит: у некоторых жабры вырастают.
Юлий опять засмеялся, глядя в море, засмеялся морю, прижмурился от его сияния, словно хотел подружиться, понравиться морю издали, еще не притронувшись к нему, чтобы потом теплое море приняло северного человека сразу, стало нежным, навсегда своим. Слушая тоненький, робкий и радостный голос матери, Юлий спросил Русика:
- Ты Руслан, да?
Русик кивнул, но удивившись: кто же его не знает на этом берегу? Каждый день, в любую погоду, он приходит сюда. И дед Шаланда тоже. Русик посмотрел вдоль берега, на колеблющийся в голубоватом мареве желтый глиняный мыс, и среди черных камней за лагуной приметил одинокую сутулую фигуру рыбака: старик удил бычков.
- Тогда веди, Руслан.
- Давай с пристани, там песок сразу, а тут камни, ноги поцарапать можно. Зови свою маму.
Они прошли по доскам купальни к самому краю; железная лестница здесь круто устремлялась в зеленую, сверкающую солнечными бликами воду, упиралась в чистое песчаное дно, по которому черным пауком полз маленький крабик, а выше висели жидкие медузы и плавали юркие стайки рыб феринок. Русик бултыхнулся нарочно по-смешному, неловко, отплыл немного, позвал Юлия. И тот нырнул с верхней ступеньки лестницы, вытянувшись стрункой, остро резанул ладонями воду, даже брызг не было. Вынырнул далеко, крикнул:
- Мама, ну! Водичка тепленькая!
Женщина вздыхала, ойкала, осторожно спускалась по ступенькам лестницы; ее подбадривали купальщики, смеялись, она отдергивала ноги, словно их обжигала соленая вода, потом, взвизгнув, плюхнулась в море и, на удивление всем, легким брасом поплыла от пристани-купальни. Она догнала Юлия, вместе они уплыли еще дальше, в самое разливное солнечное сияние, за которым уже начиналось густое, синее открытое пространство; их головы едва виднелись, когда со спасательной лодки задремавший парень в тельняшке прогремел мегафоном:
- Граждане! Немедленно вернитесь в зону купания!
Русик решил было пойти на мыс поудить бычков, но раздумал: не мог он оставить одного Юлия - скажет еще, что сбежал, бросил человека, первый раз приехавшего отдыхать, не по-дружески получится; Русик же сам к нему подошел, пригласил купаться. Он взял свою одежду, сумку с едой, удочку, все перенес на пристань. Наловил в спичечную коробку рачков-прыгунков, живущих под камнями (хоть и пустячная наживка, однако сойдет для начала ловли), сел на крайнюю доску, свесив ноги, размотал леску, наживил рачка и тихонько опустил крючок в чистое песчаное оконце среди водорослей и замшелых камней.
Юлий с матерью пробежали мимо. Мать легла загорать на поролоновый коврик, а Юлий, растершись полотенцем, вернулся, сел около Русика, белый, прохладный, с чуть зарозовевшими щеками; сказал, вздрагивая, тронув плечо Русика:
- Хорошее у вас море.
- Ты здорово плавал! Где научился?
- В бассейне, когда жили в Архангельске. Моя мама физкультуру преподавала.
- А-а... я думал... Вы же в Будынке твирчисты?
- Дядя путевки достал. Он писатель.
Поплавок юркнул в водоросли, Русик дернул удочку, и на доску шлепнулась головастая, с зелеными пятнами и широким плавником вдоль спины рыбешка, запрыгала хлестко. Юлий хотел прихлопнуть ее ладошкой, но Русик жестко оттолкнул его:
- Это собака! Смотри, зубы какие. И колючки на голове, уколет - долго будешь болеть. Собака ядовитая.
Прижав рыбешку подошвой кеды, Русик выдрал из зубатого рта крючок, столкнул собаку в воду. Юлий, растерянно усмехаясь, сказал:
- Теперь понятно - юг. Даже собаки в море водятся, да еще ядовитые. У нас собачки нарты таскают, на охоту ходят, а рыба большая - семга, нельма. Ты про таких рыб слышал?
Русик помотал головой.
- Зачем же толкаешься? Ты малыш против меня. Я пятый закончил.
- Ври!
- Нечего мне врать. Я в пять лет пошел в школу. Вундеркинд. Знаешь, что такое вундеркинд? Сверхспособный. Я чемпион по шахматам.
Русик отложил удочку и, слегка приоткрыв рот от смутившего его удивления, принялся рассматривать белокожего мальчишку. Белого и черноволосого. Отличного пловца, чемпиона по шахматам. Вундеркинда. Слово такое Русик слышал, но чтобы видеть живого... обычного... Должно же быть в нем что-то, чего совсем нет у других. Ну бледный. Ну первый раз приехал на юг... Русик глянул в глаза мальчишки, карие, с необыкновенно большими зрачками,- увидел в них себя перевернутого, золотистого, море и небо - и не выдержал внимательного, нервно мерцающего напряжения этих глаз. Понял вдруг: они грустные, усталые и грустные. Вундеркиндам, наверное, приходится много думать, все другие должны уважать их за это, а не толкаться, если даже спасаешь от морской собаки. Русику захотелось извиниться - он-то, кроме как читать по складам да рыбу удить, ничего пока не умеет, - и Русик, опять увидев себя в зрачках мальчишки - маленького, золотистого, перевернутого, - сказал:
- Я тебя с дедом Шаландой познакомлю. Это про него песню сочинили "Шаланды, полные кефали...".
- Серьезно?
- Весь город знает. - Русик вытянул руку в сторону мыса, теперь засизовевшего в горячем мареве: - Во-он там, на черных камнях, рыбак стоит, такой скрюченный, видишь? Он, Шаланда.
- "Синеет море за бульваром..." - тихонько запел Юлий и сразу осекся: голоса у него не было, и не пел он вовсе, а декламировал. - Ты мне каштан покажешь?
"Ага, не все ты умеешь, не все видел", - подумал Русик, немного стыдясь своей радости, зато ответил с охотой и серьезно:
- Каштан, платан, акацию, чертово дерево - все, что захочешь. Платан моя мама называет еще чинарой, а чинару - бесстыдницей: всегда голая, кора почему-то облазит.
Из-за громоздкого мыса слева, на котором белым столбом со стеклянной макушкой под красным козырьком высился маяк, медленно выплыл, будто не касаясь воды, пассажирский пароход, высокий, с тысячами иллюминаторов, серебристый от ватерлинии до верхушек мачт; труба - как хвост реактивного самолета, только крыльев не хватало, чтобы полететь. Немо, отрешенно он стал удаляться в морскую непроглядность, точно навсегда покидая землю.
Юлий протяжно вздохнул, забывчиво и грустно улыбаясь.
- Электроход "Одесса", новый, - сказал Русик. - А мой папа на танкере "Орел", в загранку ходит, матрос первого класса. Танкер - работяга, а этот - красивый, для туристов, с ресторанами, танцами...
- В хорошем городе ты живешь, Руслан.
- Мы недавно в городе. Тут смотри, везде дома отдыха. Шаланда говорит, нас подсоединили, чтоб миллион был: когда миллион - снабжение лучше. Некоторые не хотят быть городскими, сады им важнее, другие радуются - зато трамвай есть.
Не слушая или не слыша, Юлий смотрел на отдаляющийся, тускнеющий электроход в слепящей до слез дымке и, не теряя прежней улыбки, говорил:
- Мама записалась во все экскурсии: по историческим местам, Морской музей, Археологический, катакомбы... Хочу увидеть Потемкинскую лестницу, Приморский бульвар... Я много читал о Черном море, теперь искупался в нем. Оно лучше, теплее, чем даже я представлял, но пустое ведь - рыбы почти нету, мало. Ты знаешь, почему? В глубине вода заражена сероводородом, таким газом, от него все живое погибает.
- А бычок, ставридка, кефаль?
- Это возле берега, сверху. Вот наше Печорское море - как мешок с рыбой. Льды и рыба, тюлени. Приезжай, нельму поймаешь! Собаки у нас по тундре бегают.
- Ладно, подрасту когда.
Русик забыл, про удочку, слушал Юлия, уже по-настоящему веря, что он вундеркинд: о Черном море знает, может, больше, чем сам Шаланда, все читал, все хочет видеть, понять. Он, пожалуй, и над Русиком посмеивается: тоже мне местный житель, родился здесь, столько лет прожил, а мало смыслит о своем море! Оказывается, оно только для пароходов и купания хорошее. И плавал Юлий не хуже других; нырнул и поплыл, словно по родному Печорскому. И город он будет лучше Русика знать: поживет в Будынке твирчисты двадцать четыре дня, много раз съездит в город, накупит книг в музеях, сувениров, посмотрит исторические места... Он сверхспособный. Надо хоть чем-то удивить его, чтобы не очень уж сильно презирал здешних мальчишек, которые не виноваты, что Черное море в глубине отравлено. Зачем вообще про моря выдавать такие тайны?
- Хочешь, наворуем персиков? - сказал Русик, трогая руку Юлия.
- Наворуем?
- Ну да... за так возьмем.
- Мама купит, если я попрошу.
- Чудак! Их же еще не продают, зеленые. А я заметил одно дерево, вон там, у Страхпома. Так хозяйчика вредного зовут. - Русик показал на высящийся уступами берег с дощатыми домишками в плотных зарослях садов, акаций, платанов, с рыжими глинистыми оползнями. - Не бойся, я сам полезу. Дворняжка старая, глухая... Мы все равно фрукты не покупаем.
- Н-не знаю. У мамы спрошусь.
- Так тебя она и пустила! Отругает еще. Скажи, погулять немножко захотел.
Юлий глянул на громоздкий береговой склон, то зеленый, то обрушенный, как ранами зияющий желтой глиной, с узенькими тропинками, затененными двориками, и, вздохнув чуть огорченно, кивнул Русику.
Они спустились на разогретую солнцем гальку пляжа, подошли к матери Юлия. У нее уже заметно розовела спина, и Русик хотел сказать ей, что сразу много загорать опасно, можно даже заболеть, но не осмелился, очень уж она была дальней-дальней, белой и черноволосой, не похожей на всех местных женщин. Юлий заговорил с матерью, почти не слушавшей его, а Русик, оставив возле поролонового коврика сумку и удочку, зашагал потихоньку в гору, чтобы не мешать чужой беседе и чтобы у Юлия было больше решительности: видишь, я уже пошел, догоняй, не трусь!
Он шлепал босыми ступнями по горячей жесткой тропе, чувствовал, как с каждым шагом жарче, душнее становится в сплошных зеленых зарослях - сюда не поднимался морской воздух,- и думал уже, что не придет Юлий, но тот догнал его, часто дыша, пошел молча рядом. На нем была рубашка, шорты, тапочки. Правильно сделал Юлий - только местным можно ходить в трусах и босиком, кожа у них до самого нутра пропеченная.
Изгородь из проволочной сетки, виноградные лозы с разлаписто-широкими листьями и зелеными гроздьями ягод, окно в коричневой стене дома - все это возникло так внезапно за поворотом тропы, что Юлий остановился и присел на корточки. Чуть подтолкнув в плечо, Русик поманил его в сторону, под густые ветви акаций, взял за руку, и, пригнувшись, они стали пробираться к проволочной изгороди с другой стороны.
- Вон, смотри, какая дыра, - зашептал Русик, не отпуская руки Юлия. - Не думай, не я проделал. Это работа Витьки-дурохода, я просто выследил... А вон то дерево. Витька обобрал почти что. Какие персики, а? Почти спелые. Такое дерево раннее, понял?
Юлий выдернул свою руку, поднялся во весь рост, будто хотел, чтобы его заметили из-за сетчатой изгороди, и, бледнея до бумажной белизны, отчего глаза у него засветились черными огоньками в зеленых сумерках рощи, сказал быстро и внятно, как старший, когда наставляет младшего:
- Ну, Руслан, потренировались, и хватит, ладно? Ловкий ты парень, доказал. А брать чужое стыдно. Человек выращивал, трудился... И дерево, погляди, какое красивое: листья - прямо ладошки растопыренные, а в ладошках - желтые пушистые птенцы. Спасибо, что показал. Пошли теперь купаться, бычков и водяных собак ловить.
- Чо-о? - потрясенно удивился и тоже выпрямился Русик. - "Человек выращивал, трудился"... Ха! А ты видел? Он по двадцать отдыхающих принимает, мама говорила. Дочку с ребятишками выгнал, "Жигули" купил и еще... еще женился. А старуху свою, все говорят, в сумасшедший дом засадил. Вот тебе, как трудился! Кто ему поверит, что в загранку ходил, старпомом работал? Страхпом настоящий!
- Все равно. Это не наше дело. Воровать нельзя. Пусть милиция с ним разберется, если он плохой.
- Участковый у него водку пьет! Понял, вундеркинд?
- И понимать не хочу, Руслан, пошли, не позволю тебе...
За изгородью заворчала и хрипло, по-стариковски, гавкнула собака. Тут же осторожно хлопнула дверь, и по твердой, мощенной камнем дорожке застучали негромкие, отчетливые шаги. Шаги настороженные, но тяжело-уверенные. Человек шел за деревьями своего сада и, пожалуй, до времени хотел быть невидимым.
Русик и Юлий мгновенно присели, отползли в заросли бузины и боярышника. Затихли, глядя сквозь листву на проволочную сетку. И за нею появился человек. Нет, не бородатый и свирепый, не с маленькими желтыми злыми глазами, как пишут о таких в книжках, а рослый, чисто выбритый, с густой седоватой прической, не старый еще мужчина. Он был в белой расшитой украинской рубашке навыпуск, в дорогих импортных техасах и коричневых полуботинках. Ни злости в глазах, ни свирепости на лице. Человек, словно прогуливаясь, подошел к персиковому дереву, погладил ствол ладонью, оглядел ветви, заговорил ласково:
- Ободрали, сволочи. Ничего, какой-нибудь попадется.
Человек приблизился к дыре в изгороди и ее оглядел ласково, затем наклонился, слегка примял траву, довольно хмыкнул и улыбнулся: