Не знаю, как звучал мой голос, может быть, слишком резко или слишком громко, но старик Дон, лежа на полу, поднял голову и устремил на меня хмурый собачий взгляд, проникающий в самую душу, затем потянулся, зевнул, подошел к кузине Рейчел и положил морду ей на колени. Только тогда она шевельнулась. Опустила руку и коснулась его головы. Я закрыл дверь и вернулся к камину. Я взял оба письма и бросил их в огонь.
- И это бесполезно, - проговорила она, - мы оба помним, что он сказал.
- Я могу забыть, - сказал я, - если вы тоже забудете. В огне есть особая, очистительная сила. Ничего не останется. Пепел не в счет.
- Если бы вы были хоть немного старше, - сказала она, - или ваша жизнь была бы иной, если бы вы были кем угодно, но не тем, кто вы есть, и не любили бы его так сильно, я поговорила бы с вами об этих письмах и об Эмброзе. Но не стану; уж лучше я смирюсь с вашим осуждением. В конце концов, это проще для нас обоих. Если позволите мне остаться до понедельника, в понедельник я уеду, и вам больше никогда не придется вспоминать обо мне. Хоть это и не входило в ваши намерения, вчера вечером и сегодня я была глубоко счастлива. Благодарю вас, Филип.
Я разворошил угли сапогом, и пепел рассыпался.
- Я не осуждаю вас, - сказал я. - Все вышло не так, как я думал и рассчитывал. Я не могу ненавидеть женщину, которой не существует.
- Но я существую, существую!
- Вы не та женщина, которую я ненавидел. И этим все сказано.
Она продолжала гладить Дона по голове.
- Та женщина, - сказала она, - которую вы рисовали в своем воображении, обрела конкретные черты, когда вы прочли письма или раньше?
Я на минуту задумался, а затем излил в потоке слов все, что было у меня на душе. К чему копить злобу?
- Раньше, - медленно проговорил я. - В каком-то смысле я испытал облегчение, когда пришли эти письма. Они дали причину ненавидеть вас. До этого у меня не было никаких оснований, и мне было стыдно.
- Стыдно? Почему?
- Потому что нет ничего столь саморазрушительного, нет чувства столь же презренного, как ревность.
- Вы ревновали…
- Да. Как ни странно, теперь я могу признаться. С самого начала, как только он сообщил мне о своей женитьбе. Может быть, даже раньше возникла какая-то тень подозрения. Не знаю. Все ждали, что я обрадуюсь так же, как они, но это было невозможно. Должно быть, вы сочтете мою ревность бурной и нелепой. Как ревность избалованного ребенка. Возможно, я таким и был, да и сейчас такой. Беда моя в том, что в целом мире я никого не знал и не любил, кроме Эмброза.
Теперь я размышлял вслух, не заботясь, что обо мне подумают. Я облекал в слова то, в чем прежде не признавался даже самому себе.
- Не было ли это и его бедой? - сказала она.
- О чем вы?
Она сняла руку с головы Дона и, опершись локтями о колени, положила подбородок на ладони.
- Вам только двадцать четыре года, - сказала она, - у вас вся жизнь впереди, возможно, годы счастья, конечно, семейного счастья с любимой женой, с детьми. Ваша любовь к Эмброзу не уменьшится, но постепенно займет надлежащее место. Как всякая любовь сына к отцу. Ему это было не суждено. Он слишком поздно женился.
Я опустился на одно колено перед огнем и раскурил трубку. Я и не подумал просить разрешения. Я знал, что она не будет возражать.
- Почему - слишком поздно? - спросил я.
- Ему было сорок три, когда два года назад он приехал во Флоренцию и я впервые увидела его. Вы знаете, как он выглядел, как говорил, знаете его привычки, его улыбку. Вы были с ним с младенчества. Но вам не дано знать, какое впечатление все это произвело на женщину, которая не была счастлива, которая знала мужчин - мужчин, так не похожих на него.
Я ничего не сказал, но, думаю, понял.
- Не знаю, что его привлекло во мне, но что-то, видимо, привлекло, - сказала она. - Такие вещи необъяснимы. Кто может сказать, почему именно этот мужчина любит именно эту женщину, какие причудливые химические соединения в крови влекут нас друг к другу? Мне, одинокой, мятущейся, пережившей слишком много душевных потрясений, он явился как спаситель, посланный в ответ на молитву. Такой сильный и такой нежный, чуждый малейшего самомнения, - я никогда не встречала ничего подобного. Это было откровение. Я знаю, чем он был для меня. Но чем была для него я…
Она замолчала и, слегка нахмурясь, смотрела в огонь. Пальцы ее вновь вертели кольцо на левой руке.
- Он был похож на спящего, который неожиданно проснулся и увидел мир, - продолжала она, - всю его красоту и всю печаль. Голод и жажду. Все, чего он никогда не знал, о чем никогда не думал, предстало перед ним в преувеличенном виде, воплотилось в одном-единственном человеке, которым случайно или по воле судьбы, если вам угодно, оказалась я. Райнальди - которого он ненавидел, вероятно, так же, как вы, - однажды сказал мне, что я открыла ему глаза, как иным открывает глаза религия. Его охватила такая же одержимость. Но человек, приобщившийся к религии, может уйти в монастырь и целыми днями молиться перед образом Богоматери в алтаре. Она сделана из гипса и не меняется. С женщинами не так, Филип. Их настроения меняются со сменой дня и ночи, иногда даже с часа на час, как и настроение мужчины. Мы люди, и это наш недостаток.
Я не понял, что она имела в виду, говоря о религии. На память мне пришел только старик Исайя из Сент-Блейзи, который заделался методистом и ходил босиком, проповедуя на улицах. Он взывал к Иегове и говорил, что и сам он, и все остальные - жалкие грешники в глазах Всевышнего и нам надо неустанно стучаться во врата Нового Иерусалима. Я не видел решительно никакой связи между подобными действиями и Эмброзом. У католиков, конечно, все по-другому. Наверное, она имеет в виду, что Эмброз относился к ней как к кумиру из Десяти заповедей. "Не поклоняйся богам их, и не служи им, и не подражай делам их".
- Вы хотели сказать, что он ждал от вас слишком многого? - спросил я. - Возвел вас на некий пьедестал?
- Нет, - ответила она. - После моей горькой жизни я с радостью согласилась бы на пьедестал. Нимб - прекрасная вещь, если его можно иногда снимать и становиться человеком.
- Но что же тогда?
Она вздохнула и уронила руки. Ее лицо неожиданно сделалось усталым. Она откинулась на спинку кресла и, положив голову на подушку, закрыла глаза.
- Обретение религии не всегда способствует совершенствованию человека, - сказала она. - То, что у Эмброза открылись глаза на мир, не помогло ему. Изменилась его сущность.
Ее голос звучал утомленно и непривычно глухо. Если я говорил с ней как на исповеди, может быть, и она была не менее откровенна. Она полулежала в кресле, прикрыв глаза руками.
- Изменилась? - спросил я. - Но как?
Сердце у меня упало - такое мы испытываем в детстве, когда вдруг узнаем о смерти, зле или жестокости.
- Позднее врачи говорили мне, - сказала она, - что из-за болезни он утратил контроль над собой, что свойства характера, дремавшие на протяжении всей его жизни, под влиянием боли и страха поднялись на поверхность. Встреча со мной принесла ему краткое мгновение экстаза… и катастрофу. Вы были правы, что ненавидели меня. Если бы он не приехал в Италию, то сейчас был бы здесь с вами. Он бы не умер.
Мне стало стыдно. Я смутился и не знал, что сказать.
- Точно так же он мог заболеть и здесь, - проговорил я, словно для того, чтобы помочь ей. - И тогда не вы, а я был бы виновником всего случившегося.
Она отвела руки от лица, посмотрела на меня и улыбнулась.
- Он так сильно любил вас! - сказала она. - Можно было подумать, что вы его сын, так он вами гордился. Всегда "мой Филип сделал бы то", "мой мальчик сделал бы это". Ах, Филип, раз вы все полтора года ревновали ко мне, думаю, мы квиты. Бог свидетель, иногда мне хватило бы вас и в меньших дозах.
Я ответил на ее взгляд и медленно улыбнулся.
- Вы тоже рисовали себе картины? - спросил я.
- Без конца, - ответила она. - Этот избалованный мальчик, говорила я себе, постоянно пишет ему письма, из которых он вечно читает отрывки, но целиком никогда не показывает. Мальчик, у которого нет недостатков, одни сплошные достоинства. Мальчик, который понимает его, а мне это никак не удается. Мальчик, который владеет тремя четвертями его сердца и всем, что есть в нем лучшего. Мне же остается одна четверть и все худшее. Ах, Филип… - Она улыбнулась мне. - И вы говорите о ревности!.. Ревность мужчины порывиста, глупа и лишена глубины, как ревность ребенка. Ревность женщины - ревность взрослого человека, а это совсем другое.
Она вынула подушку из-под головы и взбила ее. Затем одернула платье и выпрямилась в кресле.
- Пожалуй, для одного вечера мы достаточно наговорились.
Она наклонилась и подняла с пола рукоделие.
- Я не устал, - возразил я. - Я мог бы продолжать еще и еще. То есть не сам говорить, а слушать вас.
- У нас есть завтра, - сказала она.
- Почему только завтра?
- Потому что в понедельник я уезжаю. Я приехала всего на два дня. Ваш крестный Ник Кендалл пригласил меня в Пелин.
Мне показалось нелепым и совершенно бессмысленным, что она собирается уезжать.
- Вы не успели приехать и уже уезжаете, - сказал я. - У вас будет время для визита в Пелин. Вы не видели еще и половины имения. Что подумают слуги, арендаторы? Они почувствуют себя оскорбленными.
- Неужели?
- Кроме того, - сказал я, - из Плимута едет рассыльный с растениями и саженцами. Вы должны обсудить с Тамлином, что с ними делать. А вещи Эмброза? Их надо разобрать.
- Я думала, вы сами сможете это сделать, - сказала она.
- Но ведь мы могли бы вместе заняться ими!
Я поднялся с кресла, потянулся и пнул Дона.
- Просыпайся, - сказал я. - Хватит сопеть, давно пора идти в конуру к приятелям.
Дон пошевелился и заворчал.
- Ленивая бестия, - сказал я и взглянул на кузину Рейчел.
Она смотрела на меня с таким странным выражением, будто сквозь меня вглядывалась в кого-то другого.
- Что случилось? - спросил я.
- Ничего, - ответила она, - право, ничего… Не могли бы вы взять свечу и проводить меня до моей комнаты?
- Хорошо, - сказал я, - а потом отведу Дона.
Свечи лежали на столике у двери. Она взяла одну из них, и я зажег ее. В холле было темно, но на верхней площадке Сиком оставил свет.
- Благодарю вас, - сказала она, - дальше я сама найду дорогу.
На лестнице она помедлила. Ее лицо оставалось в тени, в одной руке она держала подсвечник, другой придерживала подол платья.
- Вы все еще ненавидите меня? - спросила она.
- Нет, - ответил я. - Я же сказал вам, что это были не вы, а совсем другая женщина.
- Вы уверены, что другая?
- Абсолютно уверен.
- В таком случае доброй ночи. И спите спокойно.
Она повернулась, чтобы уйти, но я удержал ее за руку.
- Подождите, - сказал я, - теперь моя очередь задать вопрос.
- Какой вопрос, Филип?
- Вы все еще ревнуете ко мне или это тоже другой человек, а вовсе не я?
Она рассмеялась и дала мне руку:
- Противный мальчишка, такой избалованный и чопорный? Ах, он перестал существовать вчера, как только вы вошли в будуар тетушки Фебы.
Она вдруг наклонилась и поцеловала меня в щеку.
- Вот вам самый первый в жизни, - сказала она, - и, если он вам не нравится, можете сделать вид, что получили его не от меня, а от той, другой, женщины.
Она стала медленно подниматься по лестнице, и пламя свечи отбрасывало на стену темную, загадочную тень.
Глава 11
По воскресеньям мы много лет придерживались раз и навсегда заведенного распорядка дня. Завтракали позже обычного, в девять часов, а в четверть одиннадцатого экипаж вез Эмброза и меня в церковь. Слуги следовали за нами в линейке. По окончании службы они возвращались к обеду, который для них также накрывали позже - в час пополудни. Сами мы обедали в четыре часа в обществе викария и миссис Паско, иногда одной или двух из их незамужних дочерей и, как правило, моего крестного и Луизы. С тех пор как Эмброз уехал за границу, я не пользовался экипажем и ездил в церковь верхом на Цыганке, чем, по-моему, давал повод для толков, хотя и не знаю почему.
В то воскресенье в честь гостьи я решил вернуться к старому обычаю и распорядился заложить экипаж. Кузина Рейчел, которую Сиком предупредил об этом событии, принеся ей завтрак, спустилась в холл с десятым ударом часов. Я смотрел на нее, и мне казалось, что после вчерашнего вечера я могу говорить ей все, что захочу. И меня не остановят ни страх, ни обида, ни обыкновенная учтивость.
- Небольшое предостережение, - сказал я, поздоровавшись. - В церкви все взгляды будут устремлены на вас. Даже лентяи, которые под разными предлогами остаются в постели, сегодня не усидят дома. Они будут стоять в приделах, и, чего доброго, на цыпочках.
- Вы меня пугаете, - сказала она. - Лучше я не поеду.
- И выкажете неуважение, - заметил я, - которого не простят ни вам, ни мне.
Она серьезно посмотрела на меня:
- Я не уверена, что знаю, как себя вести. Я воспитана в католической вере.
- Держите это при себе, - предупредил я. - В этой части света полагают, что папистам уготовано адское пламя. По крайней мере, так говорят. Смотрите внимательно, что я буду делать. Я вас не подведу.
К дому подкатил экипаж. Веллингтон, в вычищенной шляпе с кокардой, надулся от важности, как зобатый голубь. Грум сидел от него по правую руку. Сиком - в накрахмаленном галстуке, в воскресном сюртуке - стоял у главного входа с не менее величественным видом. Такие события случаются раз в жизни.
Я помог кузине Рейчел войти в экипаж и сел рядом. На ней была темная накидка, лицо скрывала вуаль, спадавшая со шляпки.
- Люди захотят увидеть ваше лицо, - сказал я.
- Что ж, им придется остаться при своем желании.
- Вы не понимаете, - сказал я. - В их жизни не случалось ничего подобного. Вот уже почти тридцать лет. Старики, пожалуй, еще помнят мою тетушку и мою мать, но на памяти тех, кто помоложе, ни одна миссис Эшли не приезжала в церковь. Кроме того, вы должны просветить их невежество. Им приятно, что вы приехали из заморских краев. Откуда им знать, что итальянцы не чернокожие!
- Прошу вас, успокойтесь, - прошептала она. - Судя по спине Веллингтона, на козлах слышно все, что вы говорите.
- Не успокоюсь, - настаивал я, - дело очень серьезное. Я знаю, как быстро распространяются слухи. Вся округа усядется за воскресный обед, качая головой и говоря, что миссис Эшли - негритянка.
- Я подниму вуаль в церкви, и ни минутой раньше, - сказала она. - Когда опущусь на колени. Пусть тогда смотрят, если им так хочется, но, право, им не следовало бы этого делать. Они должны смотреть в молитвенник.
- Наше место отгорожено высокой скамьей с занавесями, - объяснил я. - Когда вы опуститесь на колени, вас никто не увидит. Можете играть в шарики, если хотите. Ребенком я так и делал.
- Ваше детство! - сказала она. - Не говорите о нем. Я знаю его во всех подробностях. Как Эмброз рассчитал вашу няньку, когда вам было три года. Как он вынул вас из юбочки и засунул в штаны. Каким чудовищным способом он обучил вас алфавиту. Меня ничуть не удивляет, что в церкви вы играли в шарики. Странно, что вы не вытворяли чего-нибудь похуже.
- Однажды натворил, - сказал я. - Принес в кармане белых мышей и пустил их бегать по полу. Они вскарабкались по юбке одной старой дамы с соседней скамьи. С ней случилась истерика, и ее пришлось вывести.
- Эмброз вас за это не высек?
- О нет! Он-то и выпустил мышей на пол.
Кузина Рейчел показала на спину Веллингтона. Его плечи напряглись, уши покраснели.
- Сегодня вы будете вести себя прилично, или я выйду из церкви, - сказала она.
- Тогда все решат, что у вас истерика, - сказал я, - и крестный с Луизой бросятся вам на помощь. О господи…
Я не закончил фразы и в ужасе хлопнул рукой по колену.
- В чем дело?
- Я только сейчас вспомнил, что обещал приехать вчера в Пелин повидаться с Луизой. Совсем забыл об этом. Она, наверное, прождала меня целый день.
- Не слишком любезно с вашей стороны, - сказала кузина Рейчел. - Надеюсь, она вас как следует отчитает.
- Я во всем обвиню вас, - сказал я, - и это будет сущей правдой. Скажу, что вы потребовали показать вам Бартонские земли.
- Я бы не просила вас об этом, - заметила она, - если бы знала, что вам надо быть в другом месте. Почему вы мне ничего не сказали?
- Потому что я совсем забыл.
- На месте Луизы, - сказала она, - я бы обиделась. Для женщины худшего объяснения не придумаешь.
- Луиза не женщина, - сказал я. - Она моложе меня, и я знаю ее с тех пор, когда она бегала в детской юбочке.
- Это не оправдание. Как бы то ни было, у нее есть самолюбие.
- Ничего страшного, она скоро отойдет. За обедом мы будем сидеть рядом, и я скажу ей, как хорошо она расставила цветы.
- Какие цветы?
- Цветы в доме. Цветы в вашем будуаре, в спальне. Она специально приезжала расставить их.
- Как трогательно.
- Она полагала, что Сиком не справится с этим.
- Я ее понимаю. Она проявила тонкость чувств и большой вкус. Особенно мне понравилась ваза на камине в будуаре и осенние крокусы у окна.
- А разве на камине была ваза? - спросил я. - И у окна тоже? Я не заметил ни ту, ни другую. Но я все равно похвалю ее. Надеюсь, она не попросит описать их.
Я взглянул на кузину Рейчел, рассмеялся и увидел, что ее глаза улыбаются мне сквозь вуаль. Но она покачала головой.
Мы спустились по крутому склону холма, свернули на дорогу и, въехав в деревню, приближались к церкви. Как я и думал, у ограды стояло довольно много народу. Я знал большинство собравшихся, но там были и те, кто пришел только из любопытства. Когда экипаж остановился у ворот и мы вышли, среди прихожан началась небольшая давка. Я снял шляпу и подал кузине Рейчел руку. Мне не раз доводилось видеть, как крестный подает руку Луизе. Мы пошли по дорожке к паперти. Все взгляды были устремлены на нас. До самой последней минуты я ожидал, что в столь непривычной роли буду чувствовать себя дураком, но вышло совсем наоборот. Я испытывал уверенность, гордость и какое-то непонятное удовольствие. Я пристально смотрел прямо перед собой, не глядя ни вправо, ни влево, и при нашем приближении мужчины снимали шляпы, а женщины приседали в реверансе. Я не помнил, чтобы они хоть раз так же приветствовали меня, когда я приезжал один. В конце концов, для них это было целое событие.