- Это правда, - подтвердил Коля Кизим. - Нас в пионерском лагере тоже предупреждали. Мы даже засады устраивали, но так никого и не поймали.
- Мы тоже не поймали. Только помогли. Да и то нечаянно получилось. Под самый конец смены, когда мы про этих шпионов и думать забыли.
А было так. Подошли к нему, девятилетнему мальчугану Коле Петренко, двое ребят постарше. "Пошли, - говорят, - в пещеру". - "Так спать же после обеда положено", - отвечает Коля. А они смеются: "Спи, если за месяц не выспался. А мы не дураки - последние дни на сон тратить". - "А если попадет?" - поинтересовался мальчик. "Из санатория выпишут? - засмеялся Коля Приходько. - Вот уж не думал, что ты такой трусишка. А еще ростовчанин! Чего бояться? Все равно через два дня уезжать".
Петренко подумал и согласился.
Ту пещеру, глубокую, сырую, мрачную, ребята обнаружили во время похода в горы. Идти далековато, километра полтора, зато посидеть в ней знойным июльским днем сплошное удовольствие: такая там прохлада. Плохо только, что пробираться к ней надо по узкой тропке через заросли держи-дерева. Приходится идти осторожно, по одному, да еще на расстоянии, чтобы колючей веткой не хлестнуло.
Они были уже почти у входа в пещеру, когда шедший впереди Коля Приходько вдруг замер и, обернувшись, прижал палец к губам: тихо!
Из пещеры доносились странные звуки: "Пи-пи-пи…"
- Морзянка, - шепнул мальчик.
Они сошли с тропы, остановились в кустах. Совещание было коротким, решение единодушным: разыскать пограничников.
Бежали изо всех сил, не обращая внимания на колючки, рвавшие одежду. Выскочив на железнодорожное полотно, остановились: дальше - море. Справа - большой пляж. Если позвать, люди, конечно, кинутся ловить шпиона, но лучше бы найти пограничников. Уж от них-то не уйдет! Близко санаторий, можно попросить директора, и он позвонит на заставу, но, во-первых, это не так скоро, во-вторых, им влетит за то, что они бегают неизвестно где, нарушают режим. А медлить нельзя - шпион кончит передачу и уйдет. И тут рельсы, на которые присели ребята, чтобы перевести дыхание и подумать, дрогнули. Поезд?
Но это была дрезина. И в ней, к несказанной радости ребят, сидели люди в зеленых фуражках. Пограничный патруль!
Шпион еще не закончил передачу, когда у входа в пещеру раздалось негромкое "руки вверх!".
А на следующий день в санатории была прощальная линейка. Ребята стояли грустные - никому не хотелось уезжать.
Вдруг на аллее показались пограничники.
Один из них подошел к директору санатория, пожал ему руку и повернулся к ребятам.
- Вы молодцы, - сказал он. - Настоящие пионеры. Трое из вас помогли нам поймать шпиона. Мы награждаем их Почетными грамотами…
Понятно, что после такого рассказа Коля стал в кизимовской беседке своим человеком.
* * *
О Коле Петренко рассказала мне Мария Ивановна. И посоветовала обязательно с ним познакомиться. Живет он теперь не на Ульяновской, но соседи, сроднившиеся в годы войны, знают новый адрес Николая Алексеевича.
- Кстати, - сказала Мария Ивановна, - когда будете в этом дворе, зайдите к Александру Семеновичу Пономаренко и к Юлии Афанасьевне Остапенко. Им есть что рассказать. А Яшу Загребельного не разыскали? Тут он где-то, в Ростове. Квартиру с удобствами получил. И Ксения Ивановна еще жива, мать Яши.
Делаю пометки в блокноте: Яков Власович Загребельный. Адресный стол. Найти обязательно.
А Николая Алексеевича Петренко и впрямь удалось разыскать без адресного стола. Юлия Афанасьевна Остапенко сказала, что проводит до самой двери - Коля живет совсем рядом, на улице Баумана.
- Очень он стеснительный, так вы уж его как следует допросите, - наставляла меня Юлия Афанасьевна. - Пусть все расскажет. И как командиров спасал - тоже. Они, эти командиры, после войны уже, в сорок шестом, когда с хлебом туго было, целую машину пшеницы во двор привезли. "Берите, - говорят, - люди, должники мы ваши на всю жизнь… А Колька наш где?" - спрашивают. А Коля стоит на крыльце и улыбается. В глазах слезы. Я ему кричу: "Ведро тащи!" А он ни с места. "Ты чего, - спрашиваю, - ревешь никак?" - "Нет, - говорит, - это я от радости, что они живыми с войны повертались…"
Николай Алексеевич и впрямь оказался не из разговорчивых, но это когда речь шла о нем. О своих товарищах он мог говорить часами. Хотя Коля Кизим, Яша, Витя были постарше, а Ваня совсем взрослым, они не гнали от себя ни Толика, ни Игорька, ни его, Колю Петренко. Собравшись в беседке, читали вслух. Про остров сокровищ, про путешествие к центру Земли, про благородного капитана Немо. А книгу о Робинзоне Крузо читали дважды, так понравилась. Подумать только - жить одному! Хорошо хоть Пятница человеком оказался.
Любили мальчишки книги Аркадия Гайдара. Особенно "Школу", "РВС", "Военную тайну". А когда "Пионерская правда" начала печатать повесть "Тимур и его команда", с нетерпением ожидали каждый номер.
- Вот это пацан! - восхищался Тимуром Витя.
- А из таких, как Мишка Квакин, получаются люди, вроде нашего Кости, - сурово сдвигал брови Коля Кизим, и его смуглое лицо темнело.
Костя, пьянчужка и хулиган, был уже совсем взрослый парень. Частенько он появлялся на улице нетрезвым, зло ругался последними словами, не стесняясь ни детей, ни женщин, грозился кого-то убить, кому-то отомстить.
- Шалапут, - коротко говорила Мария Ивановна. - Хоть говори ему, хоть нет - не понимает. Я уж замучилась с ним.
- И на что он тебе сдался? - искренне удивлялся Антон Никанорович. - Конченый он человек, пьяница, никакими речами его не проймешь.
- Да как же так! - волновалась Мария Ивановна. - Что ж у него, совести совсем нет?
Колина мама свято верила, что совесть есть у каждого. И сама старалась жить по совести, и детям наказывала. Коле иной раз приходилось с ней поспорить - не во всем соглашался он с матерью, особенно когда речь заходила о попадье. Поп, после того как в их дворе снесли церковь, запил и куда-то запропастился, попадья же так и осталась тут жить, жалуясь на судьбу, одиночество и болячки.
- Она только притворяется хворой, - хмурился мальчуган. - С чего ей болеть? Сроду не работала. И пользы от нее людям никакой.
- Зря ты, Колюшка, - мягко укоряла сына мать. - В трудные времена люди к ним за утешением шли. Голод, холод, разруха, а придет человек в церковь, помолится, слова всякие добрые послушает, ему и полегчает.
- Не больно-то от слов легчает, - не сдавался Коля. - Сама, небось, ей не молитвами помогаешь.
- Это уж кто как может, - уклончиво отвечала мать. И, захватив ведро, бежала к колонке, оттуда к матушкиному крыльцу - полы мыть. Такой уж она была, Колина мама.
Однажды Мария Ивановна привела в дом двух мальчишек лет по шестнадцать.
- Пусть у нас поживут, пока ремесленное кончат. Детдомовские они, отца-матери нету, одиноко им. Нам с Антошей сыночками будут, вам - братьями.
Так в тесном, врытом в землю домике Кизимов появились Степа Сидоркин и Коля Сидоренко, которого тут же окрестили Колей Беленьким: когда в доме два Коли, надо же что-то придумать…
- В тесноте, да не в обиде, - весело приговаривала Мария Ивановна, освобождая под жилье кладовку.
Муж только посмеивался, зато дети - и Коля, и Толик, и Валечка - радовались от всего сердца. Еще бы - сразу два старших брата. Да еще какие - оба высокие, красивые, веселые!
В их большой дружной семье, пожалуй, только один Толик доставлял много хлопот.
- Что за человек, - вслух удивлялась Валя, - только что в комнате был - и нету! В соседний двор - нет чтоб пробежать по улице - в окно лазит. Мать не велит, а ему хоть кол на голове чеши.
- Не чеши, а теши, - поправлял сестренку Коля и тоже укоризненно покачивал головой: экий неслух, этот малой. Подрастет - такой же озорник будет, как Яшка Загребельный.
Яшка жил рядом, в том самом дворе, где жили Нейгофы и куда, ради экономии времени, лазил в окно Толик. И никакой он, Яшка, не озорник, просто натура у него такая неспокойная. Живого, непоседливого мальчугана можно было увидеть даже на крыше, которая жутко грохотала от одного прикосновения его подбитых железками ботинок.
- Вот супостат, - ворчал сосед Иван Лопатин. - Креста на нем нет. Покою - ни днем, ни ночью…
Про ночь это он зря. Ночью Яшка спал как убитый. И когда брал в руки гитару, тоже затихал. Но по привычке, наверное, соседей раздражали даже мелодичные звуки, если они исходили из-под Яшкиных рук.
Однажды, когда сидел он тихо-мирно, подбирая мелодию полюбившейся соседской девчонке песни про ночь над Белградом, обрушился на него поток холодной воды. Добро бы из своих кто окатил, а то ведь и не соседка даже - за два двора живет. Он ей и не вредил… кажется. Зато теперь сам бог велел. Только с умом надо, чтоб ни-ни. А то совсем житья не станет.
На выдумки Яшка был горазд. Через полчаса, подойдя с самым невинным видом к дому своей обидчицы, он коротким сильным взмахом швырнул в раскрытое окно намазанную скипидаром кошку. Та, высвободившись наконец из сильных Яшкиных рук, намертво сжимавших ей рот и лапы, с диким воплем вцепилась в тюлевую занавеску. Послышался треск, грохот, звон… Пока хозяйка, с криком метнувшаяся из двора в комнату, разбиралась что к чему, озорника и след простыл. Он был уже дома и, сидя за столом, как ни в чем не бывало перебирал учебники.
- Тихий ты какой-то, - подозрительно покосилась на него Ксения Ивановна. - Или натворил что?..
- И почему ты, маманя, так плохо обо мне думаешь?
Улыбка у Яшки была широкая, обезоруживающая. Он подошел к матери, легко коснулся ее плеч сильными ручищами:
- Я вот что думаю: хватит мне в школе штаны протирать, мы с Витькой в ремесленное идем.
- Господи Исусе, - опустилась на стул Ксения Ивановна, - после шестого-то класса! Да кто ж тебя возьмет, непутевого? Ты и делать-то ничего не умеешь, окромя как из чужого борща мясо таскать!
Тут сел Яшка:
- Мать, откуда ты знаешь? Никто ведь не видел.
- Чего уж тут знать, - проворчала, поджав губы, Ксения Ивановна. - Вспомни, как ты в тот день, как Лопатиха бушевала, обедал - только ложкой гонял.
И верно, был такой грех на Яшкиной душе. Надо же было Лопатиной жинке борщ на окно выставить, остудить она его, что ли, хотела побыстрей - по всему двору такой запах пошел, что у Яшки аж слюнки потекли. Тут и проволочка подходящая под руку подвернулась, с крючочком на конце. А уж залезть на крылечную крышу да подцепить кусочек мясца чуть не в кило весом было делом техники, которой Яшка владел в совершенстве.
- Ваня, Толик, Витька, - позвал он товарищей, - айда в подвал.
Только обсосав последнюю косточку, спохватился Витя:
- Откуда такая вкуснятина?
- Много будешь знать, скоро состаришься, - шмыгнул носом Яшка. - Кстати, дружок, разговор у меня к тебе. А ты поел - и кыш отсюда! - прикрикнул он на Толика.
Тот шариком выкатился из подвала, оглянувшись на Ваню: того, небось, не гонят! А чего его гнать - все равно ничего не слышит, а если и поймет что - не расскажет, не то, что этот болтушка Толька. Там, в подвале, и состоялся разговор Яши и Вити Проценко, закончившийся решением идти в ремесленное.
Родителям оставалось лишь развести руками.
В одну группу их, правда, не приняли; более хрупкому на вид Виктору предложили учиться на слесаря-лекальщика, а из коренастого, широкоплечего Яшки решили сделать кузнеца, чем несказанно обрадовали мать:
- Вот и добре. Намахаешься за день - куда и озорство твое денется.
Далось им это озорство! Человек он как человек, разве что занесет кой-когда не в ту сторону, так с кем не бывает. Опять же уздечку на него набросить некому. Ему б таких родителей, как у Игоря, тогда другой разговор. Ольгу Федоровну не только дети - взрослые слушаются. Такая уж она женщина - умная, волевая. Недаром бывший боец бронепоезда Владимир Яковлевич Нейгоф, занесенный войной из Эстонии в донские края, так и остался на всю жизнь в Ростове, встретив здесь строгую темноокую красавицу. Хотел увезти в свои родные края, чем только не прельщал - и леса-то там густые, и озера прозрачные, и небо ласковое. Покачала молодая жена головой, на том разговор и кончился. Сменил Владимир Нейгоф шинель бойца на рабочую спецовку и пошел на Лензавод - ремонтировать паровозы.
Ставили Яшке в пример Колю Кизима:
- У друга своего учись людей уважать, - говорил ему Лопатин.
- Да разве я вас не уважаю? - не на шутку расстраивался Яша. - Вы в гражданскую нам светлую жизнь завоевали!
Но Иван Сергеевич не верил в искренность его слов и посматривал на паренька с укоризной.
III
Люди, жившие на Ульяновской, умели работать, умели и веселиться. 1 Мая и 7 Ноября вставали рано: и взрослые и дети спешили на демонстрацию. После того как в семье Кизимов появились Степа и Коля Беленький, к висевшему в коридоре рукомойнику выстраивалась целая очередь. Толик крутился под ногами, мешая старшим, и изрекал истины вроде той, что медведь семь лет не умывался и чистый ходил. И что уж по праздникам-то можно бы и не тратить время на такую ерунду, тем более Коле Беленькому. А кому необходимо - есть смысл умываться с вечера. Он, например, так и сделал. Все смеялись, норовили обрызгать непоседу водой, тот нарочно визжал на весь дом, а сам так и старался попасть под брызги.
После завтрака все разбегались в разные стороны. Фабзайчата, как называла своих приемных сыновей Мария Ивановна, - в училище, Коля - в школу, Антон Никанорович, прихватив Толика, - в порт.
- А мы с тобой, Валюха, всех обхитрим, - говорила дочке Мария Ивановна. - Вот приберем со стола, наденем самые нарядные платья, выберем самую красивую колонну, с ней и пойдем на площадь. Идет?
- Еще как идет! - сияла девочка.
Но так уж всегда получалось, что пристраивались они к той самой колонне, в первых рядах которой шел высокий красивый человек с баяном в руках.
- Папа! - радостно подбегала к нему Валя.
Передав баян товарищу, он подхватывал дочку на руки, сажал на плечо.
- Ну как, все видно?
- Все! - ликовала девочка.
И не было никого ее счастливее. Разве что Толик, которого тоже подхватывали чьи-то добрые руки и он плыл над праздничной толпой, размахивая цветными шарами.
Зиму ребята не любили: никогда не знаешь, какой она будет. Хорошо, если снежная: хоть на санках покатаешься. А если дожди ледяные, да еще с ветром? Не больно разгуляешься. И уроки - как позададут, сидишь до ночи, как привязанный.
Но есть и зимой радость несказанная - елка. Ее ставили на самую середину и охотно мирились с тем, что в комнате становилось до невозможности тесно. Но поставить елку - это еще не все: ее надо нарядить. И вот уже на столе, на подоконниках, на кроватях появляются горы цветной бумаги, грецкие орехи, блестящая фольга, обертки от конфет. На самую верхушку нужна красная звезда, на нижние ветки - разноцветные флажки, по бокам - фонарики.
Свою самую красивую куклу Валя ставит под елку. Рядом кладет зеркало и обкладывает его ватой. Получается каток. Теперь надо вырезать из плотной бумаги много фигурок. И не как-нибудь, а чтобы они стояли - это как будто ребята пришли кататься. По краям можно поставить скамейки - вдруг кто-нибудь устанет, пусть себе посидит.
А сколько игрушек можно сделать из яичной скорлупы, если, осторожно надколов яйцо с обоих концов, выдуть все, что в середке! Немного фантазии - и, пожалуйста, клоун; а хотите - поросенок. Даже Черчилля можно сделать, если смастерить подходящую шляпу да сунуть в нарисованные красной краской толстые губы коричневую сигару.
К полуночи у Кизимов набивалось столько ребят, что Ольга Федоровна Нейгоф, оценив обстановку, говорила:
- Давайте-ка всей компанией к нам, а то у вас и поплясать негде.
Перебирались в соседний дом. Нина старалась устроить всех поудобнее, бегала за стульями к соседям, ставила на стол угощение.
На самое почетное место усаживали Антона Никаноровича с баяном, потому что без музыки и песен какой же праздник? Наклонив голову, нежно перебирал он блестящие кнопочки, и ребята, с первых тактов угадывая мелодию, начинали петь. Про Москву майскую, про веселый ветер и отважного капитана, про Орленка, про то, как не хочется думать о смерти в шестнадцать мальчишеских лет…
Ровно в полночь, незаметно до того исчезнувшая, появлялась Мария Ивановна, наряженная Дедом Морозом. Придерживая ватные усы, говорила басом, чтоб не угадали:
- С Новым годом, с новым счастьем! Где тут моя Снегурочка? А ну, пошире круг! Антоша, "цыганочку"!
Валя, в украинском костюмчике, с яркими лентами в припорошенных блестками темных волосах, робко выходила в центр хоровода, но уже через несколько секунд, подхваченная огненным ритмом танца, начинала быстро кружиться, хлопая в ладоши, бойко постукивая каблучками, озаряя всех светлой, милой улыбкой. Серые, как у матери, глаза ее становились голубыми, прозрачными. Все смотрели на Снегурочку и улыбались.
Как всегда, весело и беззаботно встретили они и сорок первый год. Начался он обычно, без особых происшествий. Если не считать того, что Игорек, любитель всяких экспериментов, чуть не спалил дом. Увидев на столе пачку нафталина, он высыпал его в банку из-под консервов и поставил на горящий примус - узнать, что будет, если нафталин нагреется. Он не успел подивиться тому, как быстро превращаются белые кристаллы в остро пахнущую жидкость, - столб пламени ударил в потолок.
Испугавшись, что деревянные перекрытия могут загореться, Игорь сбросил примус со стола, за ним покатилась злополучная банка, оставляя за собой огненную дорожку. Всегда спокойный и неторопливый, он на этот раз метался по комнате, срывая с кроватей одеяла, с вешалки - одежду, забрасывая ими пламя.
Через несколько секунд под грудой тряпья что-то жутко зашипело, потом наступила тишина…
О том, что было, когда пришли с работы родители, Игорь не любил рассказывать. На выжженный посередке пол старался не смотреть, но с опытами решил повременить, тем более что подошла пора готовиться к экзаменам, а программа в пятом классе нешуточная.
Прошумела весна, с ее веселыми ветрами, с ароматом сирени и акации. Закончились экзамены. Впереди было лето - самая лучшая, по мнению детей и взрослых, пора года.
IV
В тот день, когда охваченная непонятной тревогой Нина искала братишку, Игорек и его приятели были на городском пляже. Сначала гоняли мяч, потом, когда народу стало больше, а вода теплее, пошли купаться. Плавали, ныряли; выйдя из воды, со всего размаха кидались в горячий мягкий песок. И не вдруг заметили, как опустел берег. Это в воскресенье-то, да еще в самый полдень!
- Что-то случилось, ребята, - тревожно сказал Коля Кизим, глядя на спешащих к переправе людей.
Узнав, что началась война, они особенно не встревожились: японцам надавали, белофиннам тоже, дадут прикурить и фашистам. Ишь чего захотели - советской земли!