Разрозненная усталостью, огромная колонна нестройно растягивалась, солдаты шагали все медленнее, все безразличнее, кое-кто уже держался за щиты орудий, за передки, за борта повозок с боеприпасами, что тянули и тянули, механически мотая головами, маленькие, лохматые монгольские лошади с мокрыми мордами, обросшими колючками инея. Дымились в артиллерийских упряжках важно лоснящиеся на солнце бока коренников, на крутых их спинах оцепенело покачивались в седлах ездовые. Взвизгивали колеса орудий, глухо стучали вальки, где-то позади то и дело завывали моторы ЗИСов, буксующих на подъемах из балок. Раздробленный хруст снега под множеством ног, ритмичные удары копыт взмокших лошадей, натруженное стрекотание тракторов с тяжелыми гаубицами на прицепах - все сливалось в единообразный дремотный звук, и над дорогой, над орудиями, над машинами и людьми тяжко нависала из ледяной синевы белесая пелена с радужными иглами солнца, и вытянутая через степь колонна заведенно двигалась под ней как в полусне.
Кузнецов давно не шел впереди своего взвода, а тянулся за вторым орудием, в обильном поту, гимнастерка под ватником и шинелью прилипла к груди, горячие струйки скатывались из-под шапки от пылающих висков и тут же замерзали на ветру, стягивая кожу. Взвод в полном молчании двигался отдельными группками, давно потеряв первоначальную, обрадовавшую его стройность, когда с шутками, с беспричинным смехом выходили в степь, оставляя позади место выгрузки. Теперь перед глазами Кузнецова неравномерно колыхались спины с уродливо торчащими буграми вещмешков; у всех сбились на шинелях ремни, оттянутые гранатами. Несколько вещмешков, сброшенных кем-то с плеч, лежали на передках.
Кузнецов шагал в усталом безразличии, ожидая только одного - команды на привал, и, изредка оглядываясь, видел, как понуро ковылял, прихрамывая, за повозками Чибисов, как еще совсем недавно такой аккуратный морячок, наводчик Нечаев, плелся с неузнаваемо дурным выражением лица, с толсто заиндевелыми, мокрыми усиками, на которые он поминутно дул и неопрятно при этом облизывал.
"Когда же наконец привал?"
- Когда привал? Забыли? - услышал он за спиной звучный и негодующий голос лейтенанта Давлатяна; его голос всегда удивлял Кузнецова своей наивной чистотой, почему-то рождал приятные, как отошедшее прошлое, воспоминания о том, что было когда-то милое, беспечное школьное время, в котором, вероятно, жил еще сейчас Давлатян, но которое смутным и далеким вспоминалось Кузнецову.
Он с усилием обернулся: шею сдавливал, холодил влажный целлулоидный подворотничок, выданный старшиной в училище.
Давлатян с худеньким большеглазым лицом, в отличие от остальных без подшлемника, догонял Кузнецова и на ходу аппетитно грыз комок снега.
- Послушай, Кузнецов! - сказал Давлатян стеклянно звонким, школьным голосом. - Я, знаешь, как комсорг батареи хочу с тобой посоветоваться. Давай, если можешь.
- А что, Гога? - спросил Кузнецов, называя его по имени; как называл и в училище.
- Не читал роскошное немецкое сочинение? - Посасывая снег, Давлатян вынул из кармана шинели вчетверо сложенную желтую листовку и насупился. - Касымов в кювете нашел-. Ночью с самолета бросали.
- Покажи, Гога.
Кузнецов взял листовку, развернул, пробежал глазами по крупным буквам текста:
"Сталинградские бандиты!
Вам временно удалось окружить часть немецких войск под вашим Сталинградом, который превращен нашим воздушным флотом в развалины. Не радуйтесь! Не надейтесь, что теперь вы будете наступать! Мы вам еще устроим веселый праздник на вашей улице, загоним за Волгу и дальше кормить сибирских вшей. Перед славной победоносной армией вы слабы. Берегите свои дырявые шкуры, советские головорезы!"
- Прямо бешеные! - сказал Давлатян, увидев усмешку Кузнецова, дочитавшего листовку до конца. - Не думали, наверно, что в Сталинграде им жизни дадут. Как смотришь на эту пропаганду?
- Прав, Гога. Сочинение на вольную тему, - ответил Кузнецов, отдавая листовку. - А вообще такую ругань еще не читал. В сорок первом писали другое: "Сдавайтесь и не забудьте взять ложку и котелок!" Забрасывали такими листовками каждую ночь.
- Знаешь, как я эту пропаганду понимаю? - сказал Давлатян. - Чует собака палку. Вот и все.
Он смял листовку, бросил ее за обочину, засмеялся легким смехом, снова напомнившим Кузнецову нечто далекое, знакомое, солнечное, - весенний день в окнах школы, испещренную теплыми бликами листву лип.
- Ничего не замечаешь? - заговорил Давлатян, подстраиваясь к шагу Кузнецова. - Сначала мы шли на запад, а потом повернули на юг. Куда мы идем?
- На передовую.
- Сам знаю, что на передовую, вот уж, понимаешь, угадал! - Давлатян фыркнул, но его длинные, сливовые глаза были внимательны. - Сталинград сзади теперь. Скажи, вот ты воевал… Почему нам не объявили пункт назначения? Куда мы можем прийти? Это тайна, нет? Ты что-нибудь знаешь? Неужели не в Сталинград?
- Все равно на передовую, Гога, - ответил Кузнецов. - Только на передовую, и больше никуда.
Давлатян обиженно повел острым носом.
- Это что, афоризм, да? Я что, должен засмеяться? Сам знаю. Но где здесь может быть фронт? Мы идем куда-то на юго-запад. Хочешь посмотреть по компасу?
- Я знаю, что на юго-запад.
- Слушай, если мы идем не в Сталинград, - это ужасно. Там колошматят немцев, а нас куда-то к бесу на кулички?
Лейтенант Давлатян очень хотел серьезного разговора с Кузнецовым, но этот разговор не мог ничего прояснить. Оба ничего не знали о точном маршруте дивизии, заметно измененном на марше, и оба уже догадывались, что конечный пункт движения не Сталинград: он оставался теперь за спиной, где изредка раскатывалась отдаленная канонада.
- Подтяни-ись!.. - донеслась команда спереди, нехотя передаваемая по колонне голосами. - Шире ша-аг!..
- Ничего пока не ясно, - ответил Кузнецов, взглянув на беспредельно растянутую по степи колонну. - Куда-то идем. И все время подгоняют. Может быть, Гога, вдоль кольца идем. По вчерашней сводке, там опять бои.
- А, тогда бы прекрасно!.. Подтяни-ись, ребята! - подал в свою очередь команду Давлатян с неким училищным строевым переливом, но поперхнулся, сказал весело: - Вот, знаешь, эскимо помешало, в горле застряло! А ты тоже пожуй. Утоляет жажду, а то весь мокрый как мышь! - И, будто сахар, с наслаждением пососал комок снега.
- Ты что, любил эскимо? Брось, Гога, попадешь в медсанбат. По-моему, охрип уже, - невольно улыбнулся Кузнецов.
- В медсанбат? Никогда! - воскликнул Давлатян. - Какой там медсанбат! К черту, к черту!
И он, наверное, как в школьные экзамены, суеверно сплюнул трижды через плечо, посерьезнев, швырнул комок снега в сугроб.
- Я знаю, что такое медсанбат. Ужас в квадрате. Провалялся все лето, хоть вешайся! Лежишь как дурак и отовсюду слышишь: "Сестра, судно, сестра, утку!" Да, идиотская ерунда какая-то, знаешь… Только на фронт под Воронеж прибыл и на второй день глупость какую-то подхватил. Глупейшая болезнь. Повоевал, называется! Со стыда чуть с ума не сошел!
Давлатян опять презрительно фыркнул, но тут же быстро посмотрел на Кузнецова, словно предупреждая, что никому смеяться над собой не позволит, потому что в той болезни был не виноват.
- Какая же болезнь, Гога?
- Глупейшая, я говорю.
- Дурная болезнь? А, лейтенант? - послышался насмешливый голос Нечаева. - Как угораздило, по неопытности?
Подняв воротник, руки в карманах, он отупело шагал за орудием и, заслышав разговор, несколько взбодрился, сбоку глянул на Давлатяна; посиневшие губы выдавливали скованную холодом полуусмешку.
- Не надо, лейтенант, стесняться. Неужто схлопотали? Бывает…
- В-вы, донжуан! - вскрикнул Давлатян, и остренький нос его с возмущением нацелился в сторону Нечаева. - Что за глупую ерунду говорите, слушать невозможно! У меня была дизентерия… инфекционная!
- Хрен редьки не слаще, - не стал спорить Нечаев и похлопал рукавицей о рукавицу. - А что вы так уж, товарищ лейтенант?
- Пре-екратите глупости! Сейчас же! - сорвавшимся на фальцет голосом приказал Давлатян и заморгал, как филин днем. - Вас всегда тянет говорить непонятно что!
У Нечаева смешливо дрогнули заиндевелые усики, под ними - синий блеск ровных, молодых зубов.
- Я говорю, товарищ лейтенант, все под богом ходим…
- Это вы, а не я… вы под богом ходите, а не я! - с совершенно нелепым негодованием выкрикнул Давлатян. - Вас послушать - просто уши вянут… будто всю жизнь глупостями этими и занимаетесь, будто султан какой! От вашей пошлости женщины плачут, наверно!
- Они от другого плачут, лейтенант, в разные моменты. - Под усиками Нечаева скользнула улыбка. - Если в загс не затащила - слезы и истерика. Женщинки, они как - одной ручкой к себе прижимают: тю-тю-тю, гуль-гуль-гуль, другой отталкивают: прочь, ненавижу, гадость, оставьте меня в покое, как вам не стыдно… И всякое подобное. Психология ловушки и ехидного коварства. У вас-то с практикой негусто было, лейтенант, учитесь, пока жив сержант Нечаев. Передаю опыт наблюдений.
- Какое право вы имеете… так говорить о женщинах? - окончательно возмутился Давлатян и стал похожим на взъерошенного воробья. - Что вы такое подразумеваете под практикой? С вашими мыслями на базар ходить!..
Лейтенант Давлатян начал даже заикаться в негодовании, щеки его зацвели темно-алыми пятнами. Он не разучился краснеть при грубой ругани солдат или цинично обнаженном разговоре о женщинах, и это тоже было то далекое, школьное, что осталось в нем и чего почти не было в Кузнецове: привык ко многому в летнее крещение под Рославлем.
- Идите к орудию, Нечаев, - вмешался Кузнецов. - Не заметили, что влезли в чужой разговор?
- Е-есть, товарищ лейтенант, - протянул Нечаев и, сделав небрежный жест, напоминающий козыряние, отошел к орудию.
- Все-таки ты лейтенант, Гога, и привыкай, - сказал Кузнецов, сдерживаясь, чтобы не засмеяться, увидев, как Давлатян с воинственной неприступностью вздернул свой лиловый на холоде нос.
- А я не хочу привыкать! Это к чему? С какими-то намеками полез! Мы что, животные какие?
- Подтянись! Ближе к орудиям! Приготовиться одерживать!..
От головы колонны навстречу батарее выехал Дроздовский. В седле сидел прямо, как влитой, непроницаемое лицо под слегка сдвинутой со лба шапкой строго; перешел с рыси на шаг, остановил крепконогую, длинношерстную, с влажной мордой монгольскую лошадь обочь колонны, придирчивым взглядом осматривая растянутые взводы, цепочкой и вразброд шагающих солдат. У всех затягивали подбородки потолстевшие от инея подшлемники, воротники подняты, вещмешки неравномерно покачивались на сгорбленных спинах. Ни одна команда, кроме команды "привал", уже не могла подтянуть, подчинить этих людей, отупевших в усталости. И Дроздовского раздражала полусонная нестройность батареи, равнодушие, безразличие ко всему людей: но особенно раздражало то, что на передках были сложены солдатские вещмешки и чей-то карабин палкой торчал из груды вещмешков на первом орудии.
- Подтяни-нсь! - Дроздовский упруго привстал в седле. - Держать нормальную дистанцию! Чьи вещмешки на передке? Чей карабин? Взять с передка!..
Но никто не двинулся к передку, никто не побежал, только шагавшие ближе к нему чуть ускорили шаги, вернее, сделали вид, что понята команда. Дроздовский, все выше привставая на стременах, пропустил мимо себя батарею, затем решительно щелкнул плеткой по голенищу валенка:
- Командиры огневых взводов, ко мне!
Кузнецов и Давлатян подошли вместе. Слегка перегнувшись с седла, ожигая обоих прозрачными, покрасневшими на ветру глазами, Дроздовский заговорил с резкостью:
- То, что нет привала, не дает права распускать на марше батарею! Даже карабины на передках! Что, может, люди уже вам не подчиняются?
- Все устали, комбат, до предела, - негромко сказал Кузнецов. - Это же ясно.
- Даже лошадь вон как дышит!.. - поддержал Давлатян и погладил влажную, в иглистых сосульках морду комбатовой лошади, паром дыхания обдавшей его рукавицу.
Дроздовский дернул повод, лошадь вскинула голову.
- Командиры взводов у меня, оказывается, лирики! - ядовито заговорил он. - "Люди устали", "лошадь еле дышит". В гости чай пить идем или на передовую? Добренькими хотите быть? У добреньких на фронте люди, как мухи, гибнут! Как воевать будем - со. словами "простите, пожалуйста"? Так вот… если через пять минут карабины и вещмешки будут лежать на передках, вы, командиры взводов, сами понесете их на своих плечах! Ясно поняли?
- Ясно.
Чувствуя злую правоту Дроздовского, Кузнецов поднес руку к виску, повернулся и зашагал к передкам. Давлатян побежал к орудиям своего взвода.
- Чьи шмотки? - крикнул Кузнецов, стаскивая с передка загремевший котелком вещмешок. - Чей карабин?
Солдаты, оборачиваясь, машинально поправляли за плечами вещмешки; кто-то сказал угрюмо:
- Кто барахло оставил? Чибисов, никак?
- Чибисо-ов! - с сержантской интонацией заорал Нечаев, напрягая горло. - К лейтенанту!
Маленький Чибисов, в не по росту широкой, короткой, словно толстая юбка, шинели, хромая, натыкаясь на солдат, спешил к передкам от повозок боепитания, издали выказывая всем выжидательную, застывшую улыбку.
- Ваш вещмешок! И карабин? - спросил Кузнецов, испытывая неловкость оттого, что Чибисов засуетился у передка, взглядом и движениями выражая свою ошибку.
- Мой, товарищ лейтенант, мой… - Пар оседал на инистую шерсть подшлемника, голос его был глух. - Виноват я, товарищ лейтенант… Ногу натер до крови. Думал, разгружусь - малость ноге полегче будет.
- Устали? - неожиданно тихо спросил Кузнецов и посмотрел на Дроздовского. Тот, выпрямившись в седле, ехал вдоль колонны и наблюдал за ними сбоку. Кузнецов вполголоса приказал: - Не отставать, Чибисов. Идти за передками.
- Слушаюсь я, слушаюсь…
Рыхло и пьяно припадая на натертую ногу, Чибисов заковылял рысцой за орудием.
- А этот сидор чей? - спросил Кузнецов, взяв второй вещмешок.
В это время сзади послышался смех. Кузнецов подумал, что смеются над ним, над его старшинской распорядительностью или над Чибисовым, и оглянулся.
Слева от орудия шел по обочине медвежьей развалкой Уханов с Зоей, посмеиваясь, говорил ей что-то, а она, будто переломленная ремнем в талии, рассеянно слушала, кивала ему потным, усталым лицом. Санитарной сумки на ее боку не было, - наверно, положила на повозку санроты.
Они давно, по-видимому, шли вместе за батарейными тылами и сейчас оба догнали орудия. Утомленные солдаты недоброжелательно косились на них, как бы отыскивая в наигранной веселости Уханова тайный, раздражающий смысл.
- И чего конюшенным жеребцом заливается? - заметил пожилой ездовой Рубин, покачиваясь в седле квадратным телом, то и дело корябая рукавицей зябнущий подбородок. - Ровно показать перед девкой хочет героическое состояние нервов: живой, мол, я! Ты гляди-ка, сосед, - обратился он к Чибисову, - как наша зелень батарейная вокруг девки-то городские амуры разводит. Ровно и воевать не думают!
- А? - отозвался Чибисов, старательно поспешая за передком, и, высморкавшись, вытер пальцы о полу шинели. - Прости за-ради бога, не слышал я…
- Глухарь аль притворяешься, пленный? Щенки, говорю! - крикнул Рубин. - Нам с тобой бабу хоть в полной готовности давай - отказались бы… А им хоть бы хны!
- А? Да-да-да, - забормотал Чибисов. - Хоть бы хны… верно говоришь.
- Чего "верно"? Блажь городская в башках - вот что! Всё хи-хи да ха-ха вокруг юбки. Легкомыслие!
- Не болтайте глупости, Рубин! - сказал сердито Кузнецов, отстав от передка и глядя в направлении белого полушубка Зои.
Вперевалку ступая, Уханов продолжал рассказывать ей что-то, но Зоя теперь не слушала его, не кивала ему. Подняв голову, она в каком-то ожидании смотрела на Дроздовского, тоже, как и все, обернувшегося в их сторону, и потом, как по приказу, пошла к нему, мгновенно забыв про Уханова. С незнакомым, покорным выражением приблизясь к Дроздовскому, она неровным голосом окликнула:
- Товарищ лейтенант… - и, шагая рядом с лошадью, подняла к нему лицо.
Дроздовский в ответ не то поморщился, не то улыбнулся, украдкой тыльной стороной перчатки погладил ее по щеке, проговорил:
- Вам-то советую, санинструктор, сесть на повозку санроты. В батарее вам делать нечего.
И пришпорил коня в рысь, исчез впереди, в голове колонны, откуда неслась команда: "Спуск, одерживай!", а солдаты затеснились вокруг упряжек, около передков, облепили орудия, замедлившие движение перед спуском.
- Так что, мне в санроту? - сказала Зоя грустно. - Хорошо. Я пойду. До свидания, мальчики. Не скучайте.
- Зачем в санроту? - сказал У ханов, совершенно не обиженный кратким ее невниманием. - Садитесь на орудийный передок. Куда это он вас гонит? Лейтенант, найдется место для санинструктора?
Ватник Уханова распахнут на груди до ремня, подшлемник снят, шапка с незавязанными болтающимися ушами оттиснута на затылок, открывая до красноты нажженный ветром лоб, светлые, как бы не знающие стыда глаза сощурены.
- Для санинструктора может быть исключение, - ответил Кузнецов. - Если вы устали, Зоя, садитесь на передок второго орудия.
- Спасибо, родненькие, - оживилась Зоя. - Я совсем не устала. Кто вам сказал, что я устала? Шапку даже хочется снять: до чего жарко! И пить немного хочется… Пробовала снег - от него какой-то железный вкус во рту!
- Хотите глоток для бодрости?
Уханов отстегнул фляжку от ремня, намекающе потряс ее над ухом, со фляжке забулькало.
- Неужели?.. А что здесь, Уханов? - спросила Зоя, и заиндевевшие стрелочки бровей поднялись. - Вода? У вас осталось?
- Попробуйте. - Уханов отвинтил металлическую пробку на фляжке. - Если не поможет - убьете меня. Вот из этого карабина. Стрелять умеете?
- Как-нибудь сумею нажать спусковой крючок. Не беспокойтесь!
Кузнецову неприятна была эта ее неестественная оживленность после мимолетного разговора с Дроздовским, это необъяснимое ее расположение и доверчивость к Уханову, и он сказал строго:
- Уберите фляжку. Что вы предлагаете? Воду или водку?
- Нет уж! А может быть, я хочу! - Зоя тряхнула головой с вызывающей решимостью. - Почему вы меня, лейтенант, так опекаете? Родненький… вы что, ревнуете? - Она погладила его по рукаву шинели. - Этого совсем не надо, Кузнецов, прошу вас, честное слово. Я одинаково отношусь к вам обоим.
- Я не могу вас ревновать к вашему мужу, - сказал Кузнецов полуиронически, и это, почудилось, прозвучало вымученной пошлостью.
- К моему мужу? - Она расширила глаза. - Кто вам сказал, что у меня муж?
- Вы сами сказали. Разве не помните? А впрочем, простите, Зоя, это не мое дело, хотя я был бы рад, если бы у вас был муж.
- Ах да, сказала тогда Нечаеву… Какая чепуха! - Она рассмеялась. - Я хочу быть вольным перышком. Если муж - значит, дети, а это совершенно невозможно на войне, как преступление. Понимаете вы? Я хочу, чтобы вы знали это, Кузнецов, и вы, Уханов… Просто я вам верю, вам обоим! Но пусть у меня будет какой-то серьезный и грозный муж, если вам хочется, Кузнецов! Ладно?
- Мы запомнили, - ответил Уханов. - Но это не играет роли.
- Тогда спасибо вам, братики. Вы все-таки хорошие. С вами можно воевать.