- На войне, наверное, страшно, - сказал я.
Тут они все засмеялись.
- Конечно, если ты дрейфишь, так тебе страшно, - пропищал Липский.
Мне стало очень обидно, и я спросил:
- А ты где был, когда война была?
- Где все. В эвакуации.
- В эвакуации… - передразнил я его. - А я в городе оставался. Знаешь наш дом каменный четырёхэтажный, у Савинского бугра стоит? Мы в нём только вдвоём с бабушкой и оставались. Около нас зенитная батарея стояла… И противотанковая… А бомбили нас всё время! И артналёты! Как начнёт грохотать, мы не знаем, где и прятаться. То ли в щель бежать - она на бугре, - то ли в доме оставаться. От обстрела в доме прятались - его бугор прикрывал. А при бомбёжке в щели прятались…
- А сколько тебе лет тогда было? - спросил, прищурившись, Серёга.
- Как сколько? Три года.
- Ха-ха-ха! - засмеялся Серёга, а за ним и Липа начал подхихикивать, и все ребята невольно заулыбались. - Три года! Да разве в три года можно что-нибудь запомнить? Это тебе рассказывали всё, вот тебе и кажется, что помнишь.
- Тебе рассказывали и нам рассказывали! - кричал Липа. - Так что разницы никакой, подумаешь, он "почти что на фронте был"!
От возмущения у меня даже голос сорвался.
- Помню! - закричал я. - Помню! Меня зенитчики американской тушёнкой кормили! В шинель заворачивали! Я взрывы помню! Они были длинные, то есть высокие, как деревья, и чёрные! Их было много - как лес!
- Ха-ха-ха! - закатывался Серёга. И ребята за ним посмеивались.
- Помню! - кричал я. - Помню! Мы один раз проснулись, потому что тихо стало. Не стреляют! И вроде как поют. Мы с бабушкой выскочили - батареи нет. Ночью ушла. Я на бугор полез… Бабушка не могла, она старенькая. Я на бугре стою. А за бугром дорога - и по ней солдаты наши идут! Много! Рота за ротой. И поют все! Я им рукой махал, и они мне махали! Я помню! Касками махали! Кричали что-то!
- Может, и помнит, - сказал Федул. - А может, ему кажется, что он помнит…
- Да врёт он всё! - заключил Липский. - Он же хиляк, вот и хочет изо всех выделиться, как будто помнит. Он и в футбол-то играть не умеет…
Я поднялся с кровати. Оделся и пошёл вон из палаты.
Куда мне идти? У дяди Толи гость. С Ириной-Мальвиной я рассорился. А мальчишки мне не верят. В спину мне загудел горн: "Вставай, вставай - рубаху надевай!"
Я оглянулся. Как же это так получилось? Я уже на дороге и уже разулся, чтобы речку вброд перейти. Вот я куда иду - в конюшню! К лошадям иду. Потому что я всё время думаю о них. Они большие, они добрые, они так пахнут! Я хоть одним глазком на них погляжу - и обратно…
Конюх не удивился моему приходу, и уже через несколько минут я носил тяжёлое ведро от колодца в конюшню. Лошади косили на меня фиолетовые глаза, нюхали воду и осторожно трогали её мягкими губами.
И таким покоем была полна конюшня, что все мои обиды улеглись сами собой. "На что я обиделся? - думал я. - На то, что мальчишки не поверили мне. Так ведь действительно странно, что трёхлетний малыш всё запомнил. Липский сам хилый, слабее всех, он завидует, что я настоящую войну видел, а он только в книжках про неё читал".
- Ну, спасибо, - сказал дядя Коля. - Ступай к себе, а то небось ищут тебя уже.
Я бежал вприпрыжку обратно. Через поле, через лес. Время от времени нюхал свои ладони, потому что они пахли конём, и от этого запаха мне становилось весело на душе. Меня даже не огорчило, что Алевтина Дмитриевна полчаса ругала меня за самовольную отлучку и что ребята гоняли в футбол, а мне как всегда не нашлось пары - и пришлось быть запасным.
Я был около коней, и мне казалось, что я знал что-то такое, что другим людям неизвестно.
- Хрустя! - сказал Серёга, когда мы улеглись на ночь и пионервожатая погасила свет. - Ты на нас не сердись, может, ты и правда помнишь. Может, у тебя такая память.
- Гений в трусиках! - сказал Липский, но Федул ткнул его в темноте кулаком, и он замолчал.
- У нас к тебе дело есть. Ты тут всё знаешь вокруг лагеря.
- Да ну, я только в село дорогу знаю…
- Всё равно, - сказал Серёга, - а мы вообще только на прогулку выходили. Ты видел, где сапёры работают?
- Да. Дядя Толя говорил где.
- Ну вот, айда завтра на разведку!
- Ладно, - сказал я. - Когда немцы под боком, оружие не помешает.
Я представил, как вхожу в лагерь, весь обмотанный пулемётными лентами, с автоматом на груди. Вот Ирина-Мальвина ахнет!
- Тут мне парень из второго отряда показывал штык немецкий и две гильзы от снарядов. Это в лагере нашли! Можешь себе представить, что можно найти, где разминируют!
- Хорошо бы пулемёт принести, - сказал мечтательно Федул. - Поставили бы в столовой на крыше, и чуть что - сразу "та-та-та"!
- Да нам пулемёт и не сдвинуть. Он тяжеленный!
- Дурачок ты! У него же колёса…
Мы долго ещё говорили об автоматах, пушках, танках.
Глава восьмая
РАЗВЕ ТЫ СОЛДАТ?
После завтрака я сунулся было на кухонный двор и с удивлением увидел, что дрова ожесточённо колет тётя Паша.
- Будь ты трижды проклято! - приговаривала она, вытягивая завязнувший топор из чурбана.
- А где дядя Толя?
- Заболел.
- Как заболел? Где он? Я его навещу.
- Иди, иди с богом. Нельзя его навестить. Иди, иди отсюда.
- Борька! Хрустя! - кричал Серёга. - Борька! Куда ты делся? Ты что, забыл? Собрались идти, а ты сбежал куда-то!
- Всё в порядке! - сказал Федул. - Алевтина думает, что вы полочки к выставке выпиливаете. Часа три не хватится. До обеда успеете?
- Постараемся.
Мы пошли к забору, где ещё с ночи была выломана доска.
- Интересненько! - услышали мы за спиной. - Ладно-ладно! Всё-всё будет сказано.
Мальвина! Она стояла на крыльце своей палаты и готовилась позвать пионервожатую. Я погрозил ей кулаком.
- Сорваться хотите? Забор сломали! Всё-всё будет сказано.
- Осипян! - сказал я. - Иди сюда.
- Не бойся, Ира! - прощебетал Серёга. - Он драться не будет.
- Ну? - Она подошла к нам вразвалочку. Но чувствовалось, что умирает от любопытства.
- Человек ты или кто?
- Да ладно тебе, - остановил меня Серёга. - Дай честное октябрятское, что никому не скажешь…
- Вот ещё!
- Ты немцев видела? - спросил Серёга. - Так вот, мы за оружием идём. Нас защищать!
Ирка даже побледнела.
- А где это оружие? - прошептала она.
- На бывшем переднем крае, на минных полях, - гордо сказал Серёга.
- Не ходите! Не ходите! - запричитала Ирка. - Вы же подорваться можете. - Ирка схватила меня за рукав. - Боречка, не ходи!
- Пусти ты меня!
- Ира! - сказал Серёга значительно. - Понимаешь: надо!
И она сразу как-то обмякла и ссутулилась.
- Вот, вот, - она вытащила из кармашка мятую карамельку, - вот съешьте. У меня только одна осталась.
Мы пожали ей руку и нырнули в заборную щель.
- Не! - говорил всю дорогу Серёга. - Она не выдаст! Она хорошая.
- Под ноги смотри! И помалкивай! - оборвал я его. - Тут, я видел, где-то проволочные загорождения есть.
Лес, через который мы шли, был весь переломан, почти все деревья были без верхушек, по измочаленным стволам текла смола, торчали обгорелые, вывернутые с корнем пни. Ближе к опушке стали попадаться спирали колючей проволоки, рогатки и бетонные пирамиды надолб. И тут мы увидели плакат: "Запретная зона. Мины!".
- Вот он, передний край! - прошептал Серёга.
Мы ступали осторожно, говорили шёпотом, словно боялись, что из обвалившейся траншеи пли из развороченного блиндажа глянет на нас пустыми глазищами полуистлевший мертвец.
За лесом было поле, и на нём копошились люди. Мы залегли на опушке и стали смотреть, что они делают. Это были сапёры. Их было несколько. Они шли далеко друг от друга, водя по траве миноискателями, словно ощупывали землю. Иногда останавливались и ставили флажки, а иногда снимали наушники и, отложив в сторону щуп, ложились на землю и начинали копать сапёрными лопатками.
- Разминируют, - сказал Серёга.
- Без тебя вижу.
- Надо поискать, где они найденное оружие складывают.
И вдруг словно клещи сдавили моё ухо, и неведомая сила подняла меня вверх. Краем глаза я увидел плащ-палатку и сапоги.
- Так! - сказал над нами голос. - Ещё двое! Это что же делается? Товарищ гвардии майор! Что они там в лагере, спят, что ли? Вчера двое! Позавчера четверо!
Огромный пожилой солдат вытащил нас на полянку, где сидел тот самый майор, что грозился повыдергать ноги и вставить в уши.
- Вот снять бы с них штаны да всыпать, как меня отец в детстве учил! - говорил солдат.
Отставить! - сказал майор. - Отпусти им уши. Оторвёшь. У тебя вон ручища-то! Как лопата у бульдозера. Ну, голуби, зачем пожаловали?
- Гуляли, заблудились… - забормотал Серёга заранее приготовленную легенду.
- А лет вам сколько?
- Восемь, - сказал я. Голова у меня, словно налитая свинцом, не желала подниматься.
- В школу, значит, ходите? Читать умеете? Или, может, вы близорукие? Плакат видели?
- Нет! Какой плакат? - сказал Серёга, делая невинные глаза.
- Может, ветром сорвало? - беспокойно спросил солдат.
- На месте плакат! - сказал майор. - Никуда его не сорвало. Так или нет? - наклонился он ко мне.
- Так… - прошептал я, потому что не мог я врать этому майору. Еслибы он на меня кричал или ругался, а он расспрашивал усталым голосом.
Он сидел на полянке, на пеньке, босой, измазанные глиной сапоги валялись в траве. Майор поглаживал руками колени, и я не мог оторвать глаз от его рук. Они были огромные, жилистые, с крупными ногтями, такие бывают у людей, которые много и тяжело работают. Обшлага кителя и галифе у майора все были в глине. Это оттого, что он стоял на коленях, когда выкапывал мины руками.
- Эх! - вздохнул майор. - Ну что мне с ними делать? Надо в лагерь вести к начальству. Пусть там разбираются. За пистолетами, что ли, шли? А? Кавалеры? В войну поиграть?
Мы отрицательно замотали головами.
- А зачем?
- Тут немцы близко. На всякий случай.
Офицер вдруг тоненько засмеялся. Он смеялся всё громче и громче, с повизгиванием.
- Гриша! - закричал он. - Пчёлко!
- Здесь!
Из кустов вышел ещё один солдат.
- Ты обед на мост понесёшь, прихвати вот этих ополченцев. Отряд самообороны. Сдай их начальству в лагерь. А ты, Иваныч, - сказал он пожилому, - поди глянь, как там ребята кошечки кладут.
- Есть, - ответил Иваныч. - А всё ж выдрать следовало…
- Это устарелая педагогика.
- Зато сразу в чувство приводит.
- Не ворчи.
- Я не ворчу.
- Вот и не ворчи.
Они всё ещё переругивались беззлобно, когда Пчёлко надел на плечо термос, другой взял в руки, а нам приказал нести большой мешок.
Боже мой, разве это был солдат? Во-первых, он был такой маленький, такой конопатый и такой белобрысый, что вполне мог сойти за пионера. Во-вторых, на нём был такой замасленный и грязный комбинезон, что казался клеёнчатым и блестел на солнце. Даже погон у него не было, и только белая выгоревшая и захватанная масляными пальцами пилотка говорила, что это всё-таки солдат, а не трубочист. Кроме того, он шмыгал носом, и когда заговорил, то голос у него оказался тонким и хрипатым.
- Звидкиля, хлопци?
- Чего? - не поняли мы.
- З якого вы миста?
- Как это - с какого места? Нас по местам не распределяют.
- Та ни… Вы з городу чи з сэла?
- А! В городе живём, в городе.
- А кажи мэни, будь ласка, билый хлиб в мисте маете?
- Чего он так разговаривает? А? - спросил меня Серёга. - Он чего, специально, что ли, над нами издевается?
- Та ни, - улыбнулся солдат. - В мене мова така. Украинська. Ну то як, паляницу маете?
- Какая такая поленница? Зачем её маять? Мучить, что ли? - не понимали мы.
- Может, он спрашивает, есть ли в городе белый хлеб?
- Так, так! - обрадовался солдат.
- Есть. Есть белый хлеб, есть. Батоны.
- Ой-ёй… - вздохнул он. - Скильки ж я рокив не йив цього хлиба. Ище до войны мамо с мёдом паляницю робылы…
- Мать его вроде этой поленницей кормила, с мёдом.
- А ваша мама на Украине? - спросил я, чтобы поддержать разговор.
- Нема матуси. И батька нема. Немец згубив.
Мешок оттянул нам руки. Солдат шагал ровно и широко, мы за ним никак не поспевали. Если бы не этот мешок, мы давно бы дали стрекача. Вот мы и бежали вприскочку за этим промасленным солдатом, и мешок бил нас по ногам.
- Хрустя! - сказал Серёга. - Да мы никак к мосту идём?
Точно. Вот и поворот, и вот уж немцы машут руками и бегут к нам навстречу.
- Гут! Гут! Гришке, Гришке… Карашо! Объод!
- Мамочка моя! - ахнул Серёга. - Да ведь мы немцам обед принесли.
Мы в ярости швырнули мешок на землю.
- Не надо так. Це хлиб, - сказал солдат. Он передал термосы уже знакомому нам раскосому сержанту, и тот стал разливать щи в подставленные миски.
- Гришке! Гришке! - кричали немцы. - Кушать! Кушать! Киндер кушать брод! - Они приглашали нас пообедать вместе с ними. Я готов был кричать от злости.
- Куда ты нас завёл! - закричал Серёга на солдата. - Лучше бы выпороли, чем немцам обед нести! Что мы в лагере-то скажем?
- То был приказ! - сурово сказал Гриша.
- Гриша, садись с нами, - чисто по-русски выговорил пожилой немец. Я раньше его не приметил. Он был в советской военной форме, только без погон. Пустой рукав был аккуратно заправлен за ремень гимнастёрки.
- Ни! - сказал Гриша, упрямо наклонив голову. - Не хочу. И не треба мени проситы, товарищу Кляйст. Не треба.
- Понимаю! Я понимаю, - вздохнул немец. - Понимаю. - И пошёл к немцам, которые устроились на брёвнах и дружно уплетали еду. Он вытащил из-за голенища сапога газету и, ловко развернув её одной рукой, начал громко читать что-то по-немецки.
- Газетки почитывает! - зло сказал Серёга.
- Це не пленный, це агитатор. Коммунист. Товарищ Кляйст. Пидем до лагеря, а то мени працюваты треба, - сказал Гриша.
Мы пошли, а вслед нам неслись чужие непонятные слова:
- Дойче зольдатен! Фатерлянд! Демократишен републик!
- Эхты! - сказал Серёга. - Они у тебя родителей убили, а ты им еду носишь!
- Це приказ! - глухо и упрямо ответил солдат.
Глава девятая
"ВЛЮБИЛСЯ! ВЛЮБИЛСЯ!"
- Кирьянов! Хру-ста-лев! - услышали мы крик, когда подошли к лагерю. Наш отряд, выстроившись, кричал по склада м.
- Ну теперь будет! - сказал Серёга. - Уже хватились нас.
- Бегить незаметно! - толкнул нас Гриша. - Бегить, бегить…
Вдруг он замолчал. И выпрямился так, будто увидел чудо. По дорожке к нам шла Алевтина Дмитриевна.
- Кто это? - выдохнул солдат.
- Алевтина. Сейчас нам будет…
- Где вы ходите? закричала Алевтина. - Весь отряд нас ждёт. Мы идём на прополку помогать колхозникам, а вы где-то бродите.
- А мы дяденьке дорогу показывали, - невинным голосом сказал Серёга. - Ему на кухню нужно.
- Кухня вон за той палатой, - махнула рукой Алевтина.
- Ага, - растерянно сказал солдат.
- Можно, мы покажем?
- Нет уж! Вы сами найдёте дорогу?
- Знайдемо, - пробормотал Гриша. - Спасибо.
Он широко раскрытыми глазами смотрел на Алевтину. И когда она повела нас строиться, он всё ещё стоял на дороге.
- Стоит! - сказал Серёга. - Он, наверное, в вас влюбился.
И Серёга захохотал, поражая меня своей наглостью.
- Не болтай глупости! - пробормотала Алевтина, но густо покраснела.
- Влюбился! Влюбился! - хохотал Серёга, как будто Алевтина была в этом виновата.
"Неужели в самом деле влюбился?" Я посмотрел на Алевтину и словно увидел её впервые. Она красивая! У неё такие длинные густые косы. Почему бы в неё не влюбиться? Но Серёга хохотал так, словно узнал что-то стыдное, о чём нельзя говорить при всех. Он не мог успокоиться и в палате, и на поле, где мы выдёргивали сорняки с капустных грядок.
- Влюбился! - ликовал он. - А сам говорит как - ничего не поймёшь. Поленницу ему мать пекла. Как будто он дрова ел! Грязнуля! Масло с него чуть не капает машинное. Как будто не человек, а трактор. Даже погон нету!
- Чья бы корова мычала, - заметил Федул, - а твоя бы, Серя, молчала!
- Ты это про что?
- А то! Все знают, что ты за Осипян бегаешь.
- Это кто бегает?
- Ты! - встрял Липский и спрятался за широкую спину Федула.
- Подумаешь, влюбился! - сказал Бойцов. - Ну и что? Он солдат. Алевтина - студентка. И ничего смешного нет. Это когда ты, Серя, за Иркой бегаешь, - так только смешно и да же противно.
- А вот почему так? - спросил Федул.
- Потому что детям всё запрещают, - объяснил Липский. - Взрослые - хитрые: им всё можно, а нам ничего нельзя.
- Нет, - сказал Бойцов, - мы просто, наверное, не знаем, что такое любовь, вот и воображаем всякую ерунду.
- Как это не знаем? - удивился Липский. - Если нам объяснить как следует, и мы поймём. Нет такого, чего понять нельзя. Серёга же не в Алевтину влюбился, а в Ирку. Солдат в пионервожатую, потому что они взрослые, а он в девчонку, потому что ему ещё лет мало.
- А по-моему, - сказал Бойцов, - мы вообще ещё по-настоящему влюбиться не можем.
- Как это так? - возмутился Липский. - Что же мы, не человеки, то есть не люди, что ли?
- Люди. Только вот взрослые - они не такие, как мы. Они - другие.
- Такие же! Только крупнее. Выросли - вот и всё.
- Нет! - стоял на своём Бойцов. - Они совсем другие. Поэтому они могут чего-то такое знать, чего мы не знаем и не чувствуем.
- Точно Боец говорит! - решил я. - Вот дяденьки взрослые бреются, например, а нам не нужно. Они, может, и любовь понимают, а у нас ещё этого понятия нет… Вот мы играем в войну или пожар, ведь всё понарошку, а у взрослых всё по-настоящему…
- А за тобой Ирочка бегает! - вылез Липский.
Но я ему не отвечал, таскал и таскал сорняки. И выполол больше всех! И меня похвалили на линейке после тихого часа. Я хотел пойти к дяде Толе, но на кухонном дворе никого не оказалось, только ветерок раздувал опилки под козлами. Второй день нету дяди Толи! Я сунулся на кухню. Там полыхала огромная печь, трещали дрова, шипели большущие кастрюли.
- Тётя Паша! - закричал я, потому что мне не было видно, что делается по ту сторону плиты.
- А-я! - отозвалась она. - Кто это меня кличет?
- Тётя Паша, а где дядя Толя?
- Хворает дружок-то твой.
- А что с ним?
- Известно что! - Тётя Паша утёрла красное, потное лицо фартуком. - Моряк-то тот ему порассказал всяких ужасов… Ну, а потом сердечный приступ. Еле отходили.
- А где он теперь?
- Известно где. У Коли, у приятеля своего, при конюшне в сарайчике лежит.
- Я пойду к нему!