- Боря! - сказала Ирина после линейки. - Ну ты хоть один денёчек не убегай! Ты слышишь, что говорят, тебя могут из лагеря исключить!
- Да пусть хоть что говорят! Меня ещё и не поймают!
- Ой, что ты! Поймают! Все мальчишки из старших отрядов дежурят. Вон по двое вдоль забора ходят.
- Что я, дурак, через забор лезть?
- Всё равно убежишь?
- Убегу! А что мне тут делать? С Липой головастиков ловить или в футбол гонять, чтобы Серёга мною командовал… А сегодня у Рыжки жеребёнок родиться должен.
- Ну, тогда я с тобой пойду, - решительно сказала Ирина. Я сначала хотел сказать, что, мол, только мне тебя не хватало. Но почему-то но сказал… Вообще, Ирина хорошая девчонка. Вот была бы она мальчишкой, так можно бы было с ней дружить.
- Ладно! - сказал я. - Только потом не жалуйся.
- Ты что! - Глаза у неё и так-то большущие, а теперь вообще как два блюдца сделались.
- Патрули расставили, - засмеялся я. - А мы с тобой пойдём через кухню.
- Да! - сказала Ирина со страхом. - Там немец!
- Да он какой-то ненастоящий. И зовут-то его Александр… Не бойся.
Мы бежали вприпрыжку. Миновали лес, перешли вброд речку - я вёл Ирину своим ежедневным маршрутом. Но на лугу, где у меня была протоптана тропинка в густой траве, мы вдруг увидели множество женщин.
Они шли широкой цепью, ритмично взмахивая косами, и трава ровными волнами ложилась позади них. Мне бросилось в глаза, что среди косарей не было ни одного мужчины, и я вспомнил слова дяди Толи: "Было в деревне девяносто три мужика, а с войны пришло двое: я да Коля одноногий". И сейчас же я вспомнил Александра, и снова в душе моей поднялось недоброе чувство: это из-за него, из-за таких, как он, женщины должны заниматься мужским трудом, делать работу, которая им непосильна. Я смотрел в измученные суровые лица колхозниц, на их низко надвинутые белые платки, на потные худые спины в ситцевых кофточках, и мне было мучительно оттого, что я не могу им помочь.
Эти женщины напомнили мне мою маму: когда она по ночам низко наклоняется над учебниками, у неё такое же напряжённое суровое лицо.
Мальчишки, ровесники нашим ребятам из второго отряда, крякая и надсаживаясь, подавали вилами траву на возы. Ещё один мальчишка, закусив губу, носился на конных граблях, а девчонки, чуть больше Ирины, деловито сгребали сено в копны.
- Вот! - сказала Ирина. - Они работают, а мы в лагере прохлаждаемся!
- Берегись! - прокричал мальчишка и пролетел мимо, звеня колёсами разбитых граблей.
- Пойдём быстрее, - потянула за рукав меня Ирина. - Нехорошо стоять и смотреть, как люди работают. Прямо мне вот именно что совестно.
От конюшни раздавались звонкие удары. Дядя Толя, присел на корточки, набивал обод на колесо.
- Дядя Толя, - сказал я, - что вы делаете? Вам же нельзя!
- Я маленечко, маленечко, я осторожно, - задыхаясь, отвечал старик. - Телега, вишь, без колёс стоит. Колёса развалились… А счас каждая телега на вес золота. Я счас, я маленечко.
Я помог ему катить колесо, вставил чеку, обильно намазал ось дёгтем, как показывал мне старик.
- Ну вот, ну вот… - приговаривал он, садясь на завалинку и дыша открытым, как у рыбы, ртом. - Ну, слава богу, сделали… Теперь можно катить хоть до Москвы.
- Боря! - прошептала Ирина мне на ухо (а я, признаться, забыл про неё). - Где же жеребёночек?
- А! Жеребёнок-то? Народился! Народился! - услыхал её шёпот старик. - Подите - в последнем деннике с мамашей отдыхает.
Мы боязливо вошли в полумрак конюшни и прижали носы к щелям загородки. Рыжка звучно жевала сено, а в тёмном углу лежало какое-то существо.
- Вот он, - прошептала Ирина.
Комок вздрогнул и распрямился, как пружина. Вороной жеребёнок поднялся на тоненьких соломинках-ножках и начал тыкаться лобастой головкой в бок матери - искать вымя.
- Какой хорошенький! - умилилась Ирина.
Рыжка насторожила уши и зло захрапела.
- Пойдём! - сказал я. - Не надо её волновать.
- Ага! - согласилась Ирина. - А то от волнения может молоко пропасть. Мама моя говорила, от волнения молоко пропадает. Только давай ещё посмотрим.
Мы ещё раз посмотрели на жеребёнка, который, причмокивая, тянул вымя и от удовольствия притоптывал копытцами.
- Ребятки! - позвал нас дядя Толя.
Мы вышли из конюшни, жмурясь от солнца.
- Вы того! - сказал старик. - Поспешайте-ка в лагерь, а то там вас хватиться могут. И сегодня и завтра, аж до воскресенья не ходите. Сапёры будут в карьер мины и бомбы вывозить.
- Какие бомбы?
- Да неразорвавшиеся, которые разрядить не удалось. Их в карьер вывезут и там взорвут. Вас в лагере, наверное, каждый час пересчитывать будут, так что вы бегите, а то могут вас хватиться.
- Что, устала? - спросил я Ирину, когда мы перешли брод и я заметил, что девочка стала отставать.
- Нет. Ни капельки. Только что мы никак не дойдём? Вроде, как в деревню шли, дорога короче была.
- Знаешь что, - сказала она немного погодя. - А ты ещё знаешь какую-нибудь сказку про настоящее, ну, как про рябую курочку?
- Конечно.
- Расскажи, мы и дойдём быстрее.
И она взяла меня за руку.
- Ну, слушай. Эта история случилась с папой на войне. Он нам её в письме написал. Было на фронте затишье. Немцы не наступали - выдохлись, а наши ещё сил не накопили. Сидели в окопах, друг против друга, перестреливались, а боёв больших не вели. У наших солдат в траншее жила ручная мышь Клара. Это была очень хорошая мышь. Уж неизвестно, кто её надрессировал, но только умела она стоять на задних лапках, брать корм из рук и кружиться, если вдруг начинала музыка играть. Ну, танцевала, в общем.
Солдаты её очень берегли. И чтобы ночью не наступить на Клару, устроили ей гнездо в каске, а каску ставили на бруствер, на край окопа, значит.
Однажды фашисты решили взять наших бойцов в плен. Подкрались незаметно. Спустились в окоп. Идут. А наши бойцы в блиндаже спали.
- А часовой? - спросила Ирина тревожно.
- А он не слышал.
- Заснул, что ли?
- Ты что - заснул! Боец на посту никогда не спит! Папа про часового не писал. Вот немцы крадутся по траншее. Один как поскользнулся и схватился рукой за край окопа. А там стояла каска с Кларой. Мышка выскочила да прямо ему за шиворот. Тут фашист как заорёт! Наши бойцы выскочили из блиндажа. Из автоматов - та-та-та-та!.. Так Клара спасла наших бойцов.
- Хорошая сказка, - похвалила Ирина. - Только про курочку лучше. Я мышей боюся…
А я вдруг подумал про того немца, которому мышь за шиворот упала. Он почему-то показался мне похожим на Александра. Закричал. Значит, тоже мышей боялся… Его из автомата - та-та-та-та… И он упал на дно окопа. Убитый. А может, у него дома дети остались? Мать? Вот что значит война.
- Нет! - сказал я. - Эта сказка не так кончается. Наши бойцы выскочили из блиндажа: "Руки вверх!" И все немцы сдались сразу, и наши взяли их в плен.
- Ой! - прошептала Ирина. - Кто это вон там стоит?
- Где?
- Да вон.
Мы уже были у самого нашего лагеря. Там играл баян и слышался голос Алевтины Дмитриевны:
- И раз, и два, и три…
Это девочки репетировали художественную гимнастику.
У самого забора спиною к нам стоял солдат. Я его узнал.
- Гриша! Пчёлко!
Он не услышал. Он смотрел туда, где шла репетиция, и улыбался задумчиво.
На нём была белая от стирки гимнастёрка, отглаженные бриджи, аккуратные обмотки и начищенные ботинки.
- Гриша! - тронул я его за гимнастёрку.
- Тю! - сказал он. - Та це мий знаемый. Добридень!
- Здрасти.
- А я задывивсь, як воны выробляють гимнастыку. Ой и гарна ж у вас учителька! - вздохнул он.
- Хочешь, я тебя познакомлю?
- Ни! Ни! - замахал руками солдат. - Ни за що! Ты шо, сдурел? Вона учителька, а я хто?
- А ты солдат!
- От и оно, шо солдат. Кода б я был, наприклад, охвицер або сержант… а то тильки солдат. Хиба ж ей солдат ровня?
- Да у тебя ж вон сколько медалей! - Я их только что заметил и насчитал семь штук, да ещё два ордена Славы!
- Га! - солдат безнадёжно махнул рукой. - Стой, ось я тоби дам… - Он сунулся в куст и достал оттуда огромный букет белого махрового шиповника.
Ирина ахнула и всплеснула руками.
- Ось! Витдайте учительки. На памьять. От.
- Сам и отдай.
- Ни! Ни! - замахал он на меня руками так, что все медали на его груди зазвенели. - Не можно. Витдайте, будьте ласковы.
- Мне что, - сказал я, - я отдам. Может, чего передать?
- Кажи, есть один солдат… Та ни, ничего не треба передавати. Дякую! Спасибо! - И он побежал к дороге.
Букет был огромным. Ирина держала обеими руками охапку белых, опьяняюще пахнущих веток.
- Смотри не уколись!
- Да тут все шипы срезаны.
- Во! - хмыкнул я. - В Алевтину втрескался!
- Ну и что? - сказала Ирина. - И ничего смешного.
- Ты на него посмотри! Маленький вон какой. Некрасивый. Конопатый. Он же меньше Алевтины!
- Ну и что?
- Ну как же они поженятся, если он такой некрасивый?
- Ну и что? Зато он хороший. Вот именно что даже очень хороший… Цветы принёс.
- Да он и по-русски говорить-то не умеет.
- Он украинец, вот и говорит по-украински. У меня бабушка, не баба Настя, а которая в Армении живёт, она вообще по-русски говорить не умеет, так что же она, плохая, что ли?
- То бабушка! А то солдат! Вообще-то, - нашёл я выход, - если бы он стал генералом… Или хотя бы полковником, и приехал бы на коне! Тогда, может быть…
- А может, он ещё и станет генералом!
- Ха! Сказала! Да на генерала знаешь сколько нужно учиться?.. Ты на него только посмотри! У него всё лицо конопатое!.. Хоть бы он гвардеец был, а то так… Ведь он даже не сапёр, он из строительного батальона. У него на погонах эмблемы такие. Другие разминируют, а он им обед доставляет.
- А ты, Боречка, очень даже вредный! - сказала Ирина и пошла впереди меня.
- Ну и пожалуйста! - закричал я ей вслед. - Зато, к вашему сведению, я правду говорю. Никакой он не герой! И не будет им никогда!
И опять мы с Ириной поссорились! И весь вечер она со мной не разговаривала, хотя цветы Алевтине Дмитриевне мы передавали вместе.
Алевтина вдруг покраснела сильно-пресильно. У неё даже слёзы на глазах выступили.
- Хорошо, - сказала она. - Только больше, пожалуйста, не исчезайте. Завтра мы пойдём в деревню давать концерт. Ты, Ира, будешь стихи читать, которые мы репетировали, про урожай. А ты, Хрусталёв, никакого номера не приготовил, ты всё бегаешь где-то, и поэтому тебя не включили в программу.
Она говорила, а сама всё время невольно прижимала букет к груди и зарывалась лицом в пахучие цветы. И лицо у неё было какое-то особенное! Счастливое. Только она очень стеснялась, что ей цветы подарили…
Мне было хорошо на неё смотреть. Если бы я знал, что она так обрадуется, я бы ей раньше целую охапку цветов принёс бы и подарил.
- Ничего! - сказал я. - Ничего, что меня в программу не включили. Я, Алевтина Дмитриевна, со зрителями посижу с большим удовольствием.
Глава тринадцатая
ВИВА, ИСПАНИЯ!
После завтрака весь наш лагерь пошёл на сенокос. Это был настоящий парад! Грохотали барабаны, развевались отрядные флажки, и ребята шагали в строю, весёлые и торжественные. Старшие отряды косили и сгребали сено, а мы, поскольку нам были велики грабли (а к вилам и косам нам строго-настрого подходить запрещалось), должны были дать концерт.
К нам пришла тётенька с баяном, и мы начали репетировать. То есть наш отряд. Я не репетировал, потому что они уже давно начали, а я в занятиях не участвовал. Алевтина велела мне сидеть в сторонке, а тётенька с баяном говорит:
- А почему он нам не помогает?
- Пробегал! - говорит пионервожатая.
А баянистка на меня внимательно посмотрела и говорит:
- Но нам же очень нужен помощник режиссёра.
Меня назначили помощником режиссёра. Ирина (она читала стихи и была конферансье) говорила мне, кто выступает следующим, а я искал его и выталкивал на сцену.
Это было очень трудно, потому что я волновался, а ещё потому, что все ребята сильнее меня, и мне было трудно их выталкивать. Я очень устал на репетиции и всё думал, что если и на концерте придётся ребят так выталкивать, то, пожалуй, они мне могут вечером тёмненькую сделать.
Мы пообедали раньше, чем всегда, и пошли давать концерт. На лугу уже никто не работал. Женщины-колхозницы и наши ребята сидели в кружке и слушали выступление того однорукого немца-коммуниста, которого я уже видел с пленными. Он говорил громко и размахивал кулаком над головой. Говорил он почти без акцента:
- Сейчас в Германии сложилось, практически, два государства. Одно стремится к миру и социалистическому пути развития, а второе мечтает о новой войне!..
Он говорил долго, и его внимательно слушали. Я увидел, что у берёзы стоит Гриша Пчёлко, как всегда в своём грязном промасленном комбинезоне. Он во все глаза смотрел на Алевтину.
- Здрасти! - сказал я.
- Ой! Та то ты, хлопчик? Здравствуй!
- Я ваши цветы передал, не беспокойтесь. Они, по-моему, очень нашей пионервожатой понравились. Она их всё время нюхала, и сейчас они у неё в комнате стоят. А чего вы тут делаете? - спросил я, потому что Гриша очень смутился.
- Я? А ось мий трактор стоит. - Он показал рукой, где, действительно, за лугом стоял трактор. - От та пустошь вся выгорела от огнемётов и всего такого, мы её весной разминировали, а сейчас я её орю, чтоб траву посияты.
- А чего вы пашете, разве вы колхозник?
- А у их и трактора нема. Та и поки солдаты должны эту землю орати, я зорю. Сапёры ещё пройдут, а уж потим сняты.
- Начинаем наш концерт! - прокричала Ирина.
- Ну, я пойду, я же помощник режиссёра! До свидания.
- Добре. Иды. До побачения!
Сначала ребята делали гимнастические пирамиды. Больше всего поправилось, когда мальчишки все стали на одно колено и стали вглядываться вдаль, а Федул, Серёга и Бойцов Коля взяли донышко от бочки и подняли на нём Липу. На Липе была зелёная фуражка, сделанная из бумаги, и он тоже вглядывался вдаль, а потом читал оттуда сверху, что граница на замке. Эта пирамида называлась "Пограничники". Все очень хлопали в ладоши, а немец, его звали товарищ Кляйст, хлопал себя ладонью по колену, потому что второй-то руки у него не было.
Девчонки танцевали "барыню", и лезгинку, и "татарочку". Ирина читала стихи. А под конец объявила:
- Мужской квартет!
Федул, Липа, Бойцов и Серёга выстроились, переглянулись и стали под музыку маршировать.
А потом Липа пропел:
Возьмём винтовки новые!
На штык флажки!
Серёга подхватил:
И с песнею в стрелковые
пойдём кружки!
И все вместе они выкрикнули:
Раз! Два!
Все в ряд!
Шагай,
отряд!
У них очень здорово получилось. Мне понравилось, ноги под такую песню сами маршировали. Липа прокричал следующий куплет:
Когда война-метелица!
Придёт опять!
Должны уметь мы целиться!
Уметь стрелять!
В этот момент одна из женщин-колхозниц рядом со мной тяжело вздохнула. Я сразу перестал маршировать. Женщины пристально и печально смотрели на квартет. Никто не улыбался. У них были тёмные усталые лица и большие загорелые руки…
- А почему? - спросил громко дядя Толя, когда Ирина объявила, что концерт окончен. - Почему у вас артист Боря не выступал? Очень просим спеть! - И он захлопал в ладоши. И все сказали: "Просим". Мне даже жарко стало, но я вышел в круг.
- Он же не репетировал! - сказала Алевтина.
- Ну и что, засмеялся дядя Толя. - Он всё равно артист.
Я посмотрел на женщин, на грабли, воткнутые в землю.
- "Лучше нету того цвету"! - громко объявил я песню.
- Но это же не детская тематика! - сказал начальник лагеря и строго заблестел очками. Но я уже запел, и тётенька баянистка ловко стала аккомпанировать:
Лучше нету того цвету,
когда яблоня цветёт…
И колхозницы вдруг заулыбались. Они поняли, что это я для них пою!
Как увижу, как услышу,
всё во мне заговорит!
Вся душа моя пылает!
Вся душа моя горит!
Я представил, что как будто я солдат и иду домой с войны. Яблони цветут, сыплют метелью лепестки. Месяц такой, что если рассыплешь иголки, то их можно подобрать. И ничего, что заросли травой дорожки, потому что по ним четыре военных года никто не ходил!