– Так знаете что? – хлопнул даже в ладоши, радуясь своей удачной мысли, ребенок. – Хотите мы к вам в гости приедем? Можно? Вы позволите?
– Очень, очень прошу, всей душой буду рад, милости просим! – приглашал юноша.
– А только как же… – обуреваемый сомнением, задумался Боря. – Ведь мы вашу maman и сестер совсем не знаем… Может, они не хотят нас видеть, рассердятся? Может быть, они не любят русских, сердиты, что они еще воюют с французами?.. Знаете что? Теперь я совсем хорошо придумал, – через минуту, соскочив даже от волнения с колен, заговорил Боря. – Пускай Женя женится на вас, не сейчас, а когда вырастет, и тогда мы все к Жене в гости приедем. Правда, хорошо?
Ярко, мучительно вспыхнули лицо, шея и уши молодого француза; казалось, он готов был провалиться сквозь землю. Сконфуженная, покраснела слегка и Женя. Сам же виновник неловкости, не заметив вызванного им переполоха, пулей помчался делиться с матерью своими блестящими планами.
– Мадемуазель Жени́, – оставшись наедине с девочкой, начал Мишель, – позвольте же мне еще раз поблагодарить лично вас за все, за все: ведь это вы и подобрали, и воскресили меня. Всем, даже жизнью своей, я обязан вам, вам одной! – дрожащим, взволнованным голосом говорил француз. – У меня есть одна вещь, вот тут, – он достал что-то из-за пазухи. – Я свято хранил ее, берег, мечтал когда-нибудь положить к ногам Наполеона. С тех пор все изменилось во мне: я презираю этого человека, я не хочу вплести ни одного лишнего листка в его лавры. И отдаю это теперь в ваши руки. Пусть оно послужит доказательством моей глубочайшей искренней любви к… русским, – на секунду запнувшись, закончил юноша, подавая Жене какой-то плоский сверток.
Девушка смущенно вертела в руках полученное, собираясь открыть его.
– Не теперь, потом, – остановил ее француз, увидев возвращавшегося Борю и опасаясь, очевидно, какой-нибудь новой опасной выходки со стороны резвого ребенка.
Горячими пожеланиями, добрыми словами напутствовали отъезжающего. Все успели искренне привыкнуть к этому приветливому, добродушному, простосердечному юноше.
В экипаже Трояновых молодой француз двинулся в путь под надежной охраной, осыпая благодарностями и благословениями приютивший его русский дом.
Только поздно вечером, ложась спать, Женя вспомнила о подарке Мишеля.
– Что это? Тряпка!.. И какая грязная! Да еще и рваная к тому же… – недоумевая, вертела девочка в руках довольно большой кусок материи. – Что мне с ним делать? И что это? – рассуждала она. – И эта штука предназначалась сперва Наполеону… Несчастный Наполеон, он, вероятно, так же ломал бы голову, как и я. Бедный Мишель, как он волновался, поднося мне свой презент!.. Что за странная фантазия дарить на память грязную тряпку? Хотя, с другой стороны, что еще у него было? Ведь не сапог же в качестве сувенира оставить? Да в одном и не уйдешь, а к тому же его собственные, французские, давным-давно без подошв, еще когда мы подобрали его, так они уж лохмотьями болтались… А, может, он по ошибке дал эту тряпку вместо чего другого? Все равно, надо спрятать, все-таки память… Он такой славный был…
Женя, свернув подарок, сунула его в ящик шифоньера.
Глава 13
Война окончилась. Изнуренные, голодные и холодные, беспощадно преследуемые, жалкие крохи бывшей великой армии дотоле непобедимого Наполеона едва достигли границы.
Холодные поля России погребли сотни тысяч храбрых сподвижников Бонапарта, погребли они и его славу. Дрожа за личную жизнь и свободу, бросив на произвол судьбы остатки своих войск, не победителем он спасался, а жалким беглецом, переодетым в чужое платье.
Враг был выметен из пределов России. Радостно звучат колокола, совершаются благодарственные молебны. Полной грудью вздохнула измученная страна. В радостном, истинно праздничном настроении готовилась она встретить великий день Рождества Христова.
Сияла и искрилась природа, словно и она хотела принять участие в русском народном ликовании.
Озаренное улыбкой мягкого зимнего солнца, Благодатное возвышалось среди серебристых равнин сказочным белоснежным царством. Поседел густой лес; поседел темный сад; бережно прикрыл мягкий, теплый полог старые корни от зимней стужи. Не вздрагивают, не жмутся зябко друг к другу старики-деревья – они величественно запахнулись в пышные белые меха. Тонкие, нежные, трепетные ветки берез оторочены полосами лебяжьего пуха, на их концах сверкают алмазные подвески. Даже вечнозеленые жизнерадостные елки, защищенные от холода своими густыми иглами, и те поспешили принарядиться в горностаи и блестки, переплести белоснежным пухом свои раскидистые темные ветви. Прихорашиваясь, смотрятся в неподвижный зеркальный пруд прибрежные ивы. Замерев, все ждут близкого великого праздника.
Давно забытая веселая суета, приподнятое от ожидания настроение и суматоха снова царят в Благодатном, в его ожившем, словно посветлевшем и помолодевшем старом доме.
Завтра великий день – сочельник. Но никогда еще с таким ясным чувством, с таким жгучим нетерпением и заботой не готовились к нему, как в этот раз: ведь завтра после полугодовой разлуки снова соберется сюда вся семья, завтра зазвучат здесь милые, родные голоса, по которым так стосковалось ухо, улыбнутся дорогие лица, лишь в тревожных сновидениях являвшиеся за последние тяжелые месяцы, – мир, покой и счастье завтра снова водворятся здесь, в этом потемневшем, замершем, заглохшем было старом доме. Пришло известие, что молодой Муратов уже накануне прибыл в свое имение. Завтра очередь за Трояновыми!
Женя страшно волнуется. Ей иногда искренне кажется, что она не доживет до следующего дня. "Вдруг не приедут? Вдруг опоздают?" – переживает девочка.
В сочельник у Трояновых всегда зажигается елка, тогда же, в день православной Евгении, из года в год, с самого поселения Жени в Благодатном, празднуются и ее именины. Мудрено ли, что девочка волнуется, что страшным горем кажется ей, если вдруг опоздают к "ее" дню?
Более двух недель уже идут приготовления к елке. Мисс, сама Женя, Николай Михайлович, Малаша – словом, все, кто может быть полезен, привлечены к этому ответственному делу. Надо заготовить звезды, много-много золотых и серебряных. Ничего, кроме звезд и свечей, не должно в этот раз висеть на елке: во-первых, в память Вифлеемской звезды, светившей пастырям, во-вторых, в честь тех звездочек-хранительниц, которые сберегли и Сережу, и папу, и Китти, и Юрия. Так решила Женя.
Она с детства глубоко верит, что у каждого человека есть свой ангел и своя звезда-хранительница, заботливое око Божие, следящее и оберегающее его от всяких бедствий.
Целыми грудами блестящих звезд разной величины завалены столы. Теперь очередь за самим деревом.
На сей раз Жене кажется невозможным доверить выбор елки леснику Игнату, несмотря на то, что он уже двадцать лет ежегодно с честью выполняет эту миссию. Нет, в этом году должно быть нечто особенное, и девочка настаивает, чтобы самой выбрать дерево. С этой целью снаряжается в лес целая экспедиция: мисс Тоопс, Николай Михайлович, Боря и сама Женя; позади с топором в руках идет Игнат.
– Вот, вот эту! – останавливается Женя перед стройной, как пирамида, великолепной елью. – Ее и возьмем.
Игнат усмехается.
– Да нешто мыслимо ее в дом-то внести? Ведь она сама, почитай, раза в два выше дома будет, – заявляет он.
– Что ты? Разве? Жаль! Ну, тогда вот эту.
– Да и эта не ниже, коль еще не повыше той будет, – снова протестует несговорчивый лесник.
– Ну, так вот! Меньше этой, как хотите, брать нельзя, – останавливает свой выбор Женя на высоком, раскидистом дереве.
Игнат только переминается с ноги на ногу.
– Дозвольте мне, матушка-барышня, на свой скус деревцо выбрать. Кажись, не впервой, завсегда потрафлял, а коли не понравится – другое разыщем. Вот, к примеру, хороша эта елочка: любо-дорого глянуть, – указывает он вправо от облюбованной девочкой елки.
– Что ты, Игнатушка! С чего ты это так скупишься? – негодует Женя. – Да какое же это дерево? Тросточка какая-то торчит! Надо хорошее, большое, такое, понимаешь, какого еще никогда не бывало. А ты кустик какой-то сулишь. Право ж, он чуть повыше меня будет.
– Ан, ну-ка, извольте, барышня, примериться, – предлагает лесник.
Женя подходит. Дерево настолько велико, что, став совсем рядом, она не может увидеть его верхушки. Девочка несколько смущена.
– Дай Бог, чтоб только в зал-то она прошла, елка-то эта самая; сдается мне, что беспременно подпилить понадобится, – пророчествует Игнат.
Дерево всеми членами комиссии одобрено, и, хотя Жене оно все-таки кажется маловатым, его рубят и везут.
– Будет мало, другое достанем, – утешается девочка.
Игнат был прав: пришлось подпиливать ствол и срубать нижние ветки, так как ель оказалась немного выше потолка.
Наконец все лишнее удалено, приделан крест, и дерево поставлено посреди зала. Но увешивать его будут только завтра, в сочельник, раньше этого никогда не делают. Украшать будут все вместе, это своего рода священнодействие, к которому допускаются лишь члены семьи и избранные приближенные.
Женя ложится спать пораньше, чтобы сократить время до радужного "завтра". Но обмануть саму себя не так-то легко. Сон бежит от глаз девочки; пестрые, разнообразные, счастливые картины носятся в мозгу.
Наконец далеко за полночь, позднее, чем когда-либо, Жене удается заснуть, потому и утром она просыпается позже обычного.
– Проспала! Вдруг уже приехали?
Девочка торопливо плещет водой на лицо и шею.
В эту самую минуту раздается звон приближающихся колокольчиков, он все усиливается. Вот скрипят полозья, и замолкает звонок. Остановились! Приехали!
Да, в этом не может быть сомнения, судя по радостному шуму голосов, оглашающих двор, по торопливо со всех сторон хлопающим дверям. "Скорей! Скорей!" – чуть не плача думает Женя.
С наскоро вытертым, свежим, сияющим личиком, с распущенными по плечам волосами, в едва запахнутом розовом халатике, она бежит навстречу.
– Сережа!.. Папа́!.. Китти!..
Захлебываясь от радости, девочка обнимает их, своих милых, дорогих. И горячие, жаркие поцелуи, счастливые улыбки сыплются в ответ.
– Как ты выросла, Женя!
– Какая большая!
– Совсем взрослая! – несется со всех сторон.
Каждый привлекает ее к себе, внимательно осматривает и любуется ею.
Нежное, как лепесток розы, сияет личико девушки; масса словно перевитых золотистыми нитями каштановых кудрей прихотливо разметалась; ясные, прозрачные, светло-карие глазки золотятся сверкающими в них искорками; мягким румянцем залиты щеки. Вся она, точно сотканная из золотистых и розовых тонов, такая юная, свежая, улыбающаяся, напоминает алеющее рассветом ясное майское утро. Глаза приезжих отвыкли от ее хорошенького, как картинка, личика, и оно невольно поражает своей прелестью.
Сереже даже кажется, что он первый раз в жизни увидел Женю, настоящую Женю, такую, какова она сейчас.
"Милый, славненький, золотой Жучок!" – думает он.
Впрочем, высокая, тоненькая, подвижная, с развевающимися широкими рукавами светлого халатика, она скорее напоминает собирающуюся вспорхнуть легкую яркую бабочку.
В свою очередь, Женя рассматривает приехавших. Китти немного побледнела; в лице ее заметно некоторое утомление, зато как радостно, как весело смотрят ее синие глаза!
– Папуся совсем-совсем молодчина! – восторженно одобряет Женя.
Сережа вытянулся, возмужал и похудел, но… Что это?!
– Сережа, ты хромаешь? Тебя ранили? – испуганно восклицает Женя.
Глаза матери тоже с тревогой останавливаются на ноге сына. В первую минуту охватившей всех радости никто не обратил внимания на походку Сережи.
– Ты ранен? – спросила Анна Николаевна.
– Пустяки, царапина, – с сознанием собственного достоинства, роняет Сережа.
Действительно, поврежденная нога составляет источник его величайшей гордости: он чувствует себя героем, пролившим кровь, защищая отечество.
– Почему ты ничего не писал, говорил все время, что здоров? – допытывается Анна Николаевна.
– Да стоило ли беспокоить тебя из-за этого, дорогая? Самая пустяковая рана, говорю, царапина, а издали все страшнее кажется. Вы бы тут переполошились, между тем всё, слава Богу, в порядке; вот только прихрамываю еще немножко, – снова не без некоторого самодовольства ввернул Сережа. – Ну да это вздор, доктор сказал, что скоро пройдет…
В сущности, молодой воин и теперь хромал не так уж сильно, как старался показать.
– Во всяком случае, сядь, стоять тебе вовсе не полезно, – заботилась о сыне Анна Николаевна.
Когда первые восторги и радостные порывы улеглись, начался тот отрывистый, бессвязный, бестолковый обмен впечатлениями, который всегда следует за такими минутами: каждый торопился рассказать случившееся с ним, а так как материалу было очень много, тратить же драгоценного времени на длинные пересказы не хотелось, то сыпались лишь обрывки происшествий и впечатлений. Подробности – потом когда-нибудь, успеется, а пока только так, хоть приблизительно, чтобы все знали.
Конечно, в общих чертах было передано о найденных на дороге французах, о смерти бедного старика.
Улучив минуту, когда Женя вышла, Троянова сообщила под секретом мужу и детям о непонятной игре судьбы, приведшей отца именно туда, где находилась потерянная им дочь. Анна Николаевна поторопилась коснуться этого вопроса, чтобы висящий на Жениной груди медальон, на который, конечно, обращено было бы внимание, не повлек каких-либо щекотливых шуток и разговоров.
Событие произвело на всех впечатление; особенно сильно подействовало оно на Сережу.
Так как заниматься одними разговорами в этот день было недосуг, то соединили два дела в одно: принялись за украшение елки, в то же время не прекращая болтовни.
– Нет, нет, только не ты со своей больной ногой! – запротестовала Женя, когда Сережа вздумал карабкаться на лестницу, чтобы украсить верхнюю часть дерева.
– Я сама полезу, не беспокойся, достану, – вишь, руки какие длинные-предлинные выросли, до самой макушки доберусь. Ну, а нет, так Николаю Михайловичу поклонимся, он выручит.
Тоненькая фигурка Жени стояла уже на верхней ступеньке.
– Вот какая я большая! А вы все маленькие-маленькие! Я на вас с высоты своего величия гляжу и для вас недосягаема, – дурачилась девочка.
– Женя, ты непременно свалишься, – останавливала Китти сестру, все время вертевшуюся то в ту, то в другую сторону.
Навешивая звезды, она в то же время болтала без умолку и, рассказывая что-нибудь, для наглядности то приседала, то широко разводила руками в соответствующих местах.
Перебивая и на каждом шагу вворачивая свое словечко, не отставал от сестры и Боря. Вопрос о французах был для него самым интересным, да притом одним из последних крупных событий, имевших место в отсутствие родных.
– Как жаль, Сережа, что ты не видел месье Мишеля! Он такой милый! Это мой большой друг, – пользуясь временным молчанием сестры, выкладывал мальчуган.
Женя сосредоточенно и, видимо, не совсем удачно пристраивала что-то наверху.
– Жаль, что ты раньше не приехал, застал бы его! А он больше никак тут остаться не мог: у него дома очень плакали мама и сестры. Но это ничего, ты все-таки познакомишься с ним, потому что мы поедем в гости во Францию. Женя, когда вырастет, женится на нем, а мы к ней в гости поедем. Так мы с Мишелем решили, – болтал мальчуган.
Сережа нахмурился.
– И Женя так решила? – бросив взгляд наверх и стараясь говорить шутливо, спросил Сережа.
– А мы ее попросим! И ты попроси, Сережа. Она согласится, она очень любит месье Мишеля. Все разговаривала с ним, смеялась; он и подарок ей на память дал. Правда, Женя? – выложив все, обратился Боря к сестре.
– Что правда? – рассеянно и нетерпеливо спросила девочка; у нее там, наверху, вышла с елкой крупная незадача: нитки от четырех звезд перепутались между собой, зацепились за ветки и, стянув их в один нелепый пучок, изуродовали весь правый бок дерева.
– А что тебе француз подарок на память дал, – пояснил ребенок.
– Ну да, медальон. Все же видели.
– Не старый, не тот, который умер, а месье Мишель.
– Месье Мишель? Мне? Подарок? – с искренним удивлением, забыв даже про запутанную нитку, повернулась Женя. – Глупости болтаешь, ничего подобного не было.
– Нет, не глупости! Подарил, я сам видел! Я входил в гостиную, а он тебе давал серый сверток, плоский такой, и говорил, что на память, – настаивал мальчуган.
Сережа хмурился все больше и больше: то, что Женя что-то скрывает, ему особенно не нравилось.
– А-а, вспомнила! Правда, правда!
Женя решила оборвать нитку, и в ту же минуту веточки приняли свое первоначальное положение.
– Вот видишь! А что? Покажи! – допытывался братишка.
– Когда-нибудь в другой раз, сейчас жаль работу бросать, не стоит из-за такой глупости от дела отрываться, – отнекивалась Женя.
– Все-таки интересно посмотреть, если это, конечно, не секрет, – язвительно подчеркнул молчавший до тех пор Сережа.
Девочка быстро повернула свое удивленное веселое личико.
– Секрет? Глупый! Какой же тут может быть секрет? Понимаешь – тряпка! Честное слово! Старая, рваная, грязная тряпка. – Женя засмеялась. – Не веришь? Пойду разыщу сейчас и покажу.
Девочка, проворно спрыгнув с трех нижних ступенек, побежала в свою комнату.
В душе Сережи творится что-то особенное. Сегодня, когда он после первой в их жизни разлуки с Женей снова увидел ее, такую сияющую, ласковую, такую хорошенькую, сердце его сладко и радостно забилось. Он смотрел и не мог насмотреться. Потом, когда мать наскоро передала известия об отце Жени, так неожиданно чуть не вторгшемся в ее жизнь, сердце Сережи тоскливо сжалось. "Боже, что было бы, если бы старик не умер, если бы стало известно, что Женя его дочь? Он захотел бы увезти ее. Женя стала бы для них чужая!.. А он же как? Как же он, Сережа, без нее, без дорогого, милого Жучка своего?"
Пустой, холодной, немыслимой представилась ему жизнь без этой девочки, которую он помнит с тех пор, как помнит себя, которую любит, как сестру…
Нет, больше, в сто раз больше, чем Китти, он любит Женю. Сережа так ясно сознает это сейчас…
И что же? Миновал один страх, старик умер. Так вдруг тот, другой, Мишель какой-то, о котором толкует Боря… И почему Женя скрывает его подарок? Почему ни за что не хотела показать?
Вот о чем думал Сережа, не слушая неумолкаемой болтовни братишки, пока Женя выворачивала наизнанку все ящики шифоньера, не помня, куда именно сунула тогда серый сверток, искренне забыв о самом его существовании.
– Вот он, сувенир-то! – смеющаяся, вбежала она наконец в зал.
– Господи, и чудак же бедный Мишель! Придет же в голову этакую тряпицу преподнести. И грязная какая! А ды-ыр!.. Раз… два… три… четыре… пять… шесть… семь…
Развернув во всю ширину серое полотнище, Женя начала подсчет, но Сережа, взволнованный, без малейшей улыбки на лице, рванулся в ее сторону.
Глаза Китти и Николая Михайловича тоже, как прикованные, остановились на непонятном предмете.
– Да ведь это же знамя! Наше русское знамя! – почти в один голос воскликнули они.
– Папа́, папа́, посмотри скорей! Ведь я не ошибаюсь, это же знамя! – радостно взволнованный, звал Сережа отца.
– В чем дело? Какое знамя? – недоумевающе спросил тот.