Он продолжал стучать по камню. Вдоль края плиты вырисовывались неровные буквы: "Г-У-Н". Он уже работал над второй "Н". Я рассмеялся:
- Знаешь, по-моему, сначала надо высечь изваяние, а потом уже подпись.
- Это не того рода изваяние.
На полное осмысление картины мне понадобилось несколько секунд; и когда я понял, над чем трудится Гуннар, у меня вырвалось одно из тех слов, за которые мама отвешивает свой фирменный подзатыльник.
Гуннар высекал собственный могильный камень.
- Гуннар... но это... просто жесть какая-то...
Он сделал шаг назад и полюбовался своим творением.
- Это не жесть, это гранит. Буквы, правда, не очень четкие, но так даже лучше для общего эффекта.
- Я не это имел в виду.
Он посмотрел на меня, узрел выражение моего лица - должно быть, не очень-то приятное - и сказал:
- Ты прямо как мои родители. Какая-то нездоровая установка. Тебе известно, что в Древнем Египте фараоны начинали строить себе усыпальницы, когда были еще совсем молодыми?
- Ну да, но ты же не египтянин, ты швед, - напомнил я ему. - В Швеции нет пирамид.
Он закончил высекать второе "Н".
- Это всего лишь потому, что викинги не умели работать с камнем.
Я поймал себя на том, что невольно ищу, как бы смыться отсюда. Неужели я все-таки принадлежу к типу "не в моем воздушном пространстве"?
И тут Гуннар заводит бодягу про похоронные ритуалы в истории человечества. Например, как жители Борнео засовывали своих покойников в большие керамические горшки, которые устанавливали у себя в хижинах. Пожалуй, это похлеще любой пурги, которую я когда-либо гнал своей сестренке про наш подвал. Короче, когда раздается возглас мамы Гуннара: "Обед готов!" - меня уже едва не выворачивает, и я только молюсь Создателю, чтобы она не подала нам жаркое в горшочках - мало ли, какое в них содержимое...
- Жизнь взаймы, Энси, - проговорил Гуннар. - Я живу на одолженное время.
Вот еще глупость. Его время никакое не одолженное, оно его собственное - по крайней мере, еще шесть месяцев. Согласитесь - их можно потратить на куда более интересные вещи, чем высекание собственного надгробия.
- Слушай, заткнись, а? - сказал я.
Он взглянул на меня с обидой:
- Я думал, кто-кто, а уж ты-то поймешь меня.
- Это в каком смысле "уж ты-то"? Чем я отличаюсь от других?
Мы оба отвели взгляды. Он проговорил:
- Когда тот парень... ну, в тот день... ты помнишь... Когда он упал с Енота... все глазели, как будто это был номер в цирке. Но ты и я... отвернулись из уважения. Поэтому я посчитал, что ты проявишь уважение и ко мне. - Он скользнул взглядом по неоконченному надгробию. - И к этому тоже.
Я не хотел его обижать, но уважать самодельное надгробие - это уж слишком.
- Н-не знаю, Гуннар, - сказал я. - Ты прям как Гамлет какой-то. Имей в виду, если ты примешься носиться с черепом и приговаривать "быть или не быть", я отсюда смываюсь.
Он холодно воззрился на меня и оскорбленно проговорил:
- Гамлет был из Дании, а не из Швеции.
- Да какая разница. - Я пожал плечами.
Он разобиделся вконец:
- А ну пошел вон из моего дома!
Однако поскольку мы были у него во дворе, а не в доме, то я не двинулся с места. Гуннар не сделал попытки удалить меня с помощью грубой физической силы - значит, как я понял, он просто выделывался. Я стоял, уставившись на дурацкое надгробие с кривыми буквами "ГУНН", а он вернулся к работе. Мне показалось, что дыхание у него немного затрудненное - интересно, для него это нормально или так проявляется болезнь? Я выискал в интернете описание этой хвори. При пульмонарной моноксической системии симптомы почти не выражены, и только в самом конце губы становятся синюшными, - знаете, как бывает при купании в бассейне, принадлежащем скряге, который скорее удавится, но не потратится на подогрев. С губами у Гуннара было пока все в порядке, но он был бледен, и время от времени у него кружилась голова. Точно - симптомы. Чем дольше я об этом думал, тем стыднее мне становилось за свое поведение.
И вот тогда я, поддавшись внезапному порыву, выудил из рюкзака блокнот с ручкой и начал писать.
- Что ты делаешь? - спросил Гуннар.
- Сейчас узнаешь.
Закончив, я вырвал листок из блокнота и громко зачитал:
- Настоящим удостоверяю, что отдаю Гуннару Умляуту месяц из срока своей жизни. Подписано: Энтони Бонано. - Я вручил ему листок. - Держи. Вот теперь у тебя действительно есть заемное время - семь месяцев вместо шести. С рытьем могилы можно не торопиться.
Гуннар забрал листок, прочитал.
- Но это же ничего не значащая бумажка.
Похоже, сейчас он пустится в нудный шекспировский монолог относительно космических проблем жизни и смерти. Однако вместо этого он ткнул пальцем в мою подпись и сказал:
- Где свидетель? Законный документ должен быть заверен свидетелем.
Я ждал, когда же он расхохочется. Не дождался.
- Свидетелем?
- Да. И еще - бумага должна быть напечатана и подписана синими чернилами. Мой отец юрист, я все знаю про такие вещи.
Я не мог понять - он это серьезно или как? Обычно я точно просекаю человеческие реакции; но Гуннар, будучи шведом, так же трудно поддавался прочтению, как инструкция по сборке мебели из ИКЕА: даже когда точно знаешь, что все сделал правильно, можешь не сомневаться - где-то ты обязательно напортачил и надо все начинать сначала.
Поскольку выражение лица Гуннара оставалось самым что ни на есть серьезным, я решил высказаться торжественно-юридически:
- Обещаю рассмотреть дело со всем тщанием.
Он улыбнулся и припечатал меня пятерней по спине:
- Отлично. Тогда пошли обедать, а потом будем смотреть "Гроздья гнева".
* * *
Обед был накрыт на пятерых: одно из мест предназначалось для мистера Умляута, который, по-видимому, задерживался на работе, но должен был когда-нибудь, в конце концов, прийти. Миссис Умляут приготовила гамбургеры, хотя я ожидал чего-то более скандинавского. Я имел представление о скандинавской кухне благодаря тому, что как-то нас угораздило попасть на шведский стол в одном норвежском кафе. Там была прорва еды, включая селедку в четырнадцати тыщах вариантов. К селедке я и пальцем никогда не притронусь, однако как приятно сознавать, что на свете столько разных блюд, от которых я могу отказаться! Меня несколько разочаровало, что в меню Умляутов селедка не значилась.
Обед в тот вечер прошел вполне себе нормально - а я-то заранее настроился, что это будет та еще нервотрепка. Никто ни словом не упоминал о болезни Гуннара, и я вроде тоже не сморозил никакой глупости. Я заговорил о правильном размещении приборов на столе и о культурных предпосылках для означенного размещения. Слава богу, папа натаскал меня как следует в этом вопросе, поскольку сервировка в нашем ресторане входила в мои обязанности. Подобная тема выставляла меня человеком весьма утонченным, так что, если я в процессе обеда и совершил какой-нибудь промах, он сгладился. Я даже продемонстрировал свои навыки, виртуозно наполнив стаканы с большой высоты и не пролив при этом ни капли. Кирстен развеселилась, причем, по моему убеждению, она смеялась со мной, а не надо мной. Хотя, признаться, придя домой, я уже не был в этом уверен.
Мистер Умляут так и не показался. Но, памятуя о том, когда возвращался с работы мой собственный отец, я не придал этому особого значения.
* * *
В тот вечер папа пришел домой рано, и с тяжелой головной болью. По ресторанным стандартам девять тридцать - это действительно рано. Отец сидел с ноутбуком за обеденным столом и подводил счета. Цифры, появлявшиеся на экране, были красного цвета.
- Ты бы изменил настройки программы, - посоветовал я. - Можно было бы сделать так, чтобы все эти минусовые числа писались зеленым или, скажем, синим.
Отец усмехнулся:
- Считаешь, можно так запрограммировать мою умную машину, чтобы банк, поддавшись ее чарам, списал наши задолженности?
- А то, - сказал я. - Сделай, чтобы она была не только умная, но и сексуальная - глядишь, что и получится.
- Мечты-мечты... - вздохнул он.
Я хотел было рассказать ему про Гуннара, но решил, что папе и собственных забот более чем достаточно.
- Смотри, не уработайся насмерть, - сказал я ему, в точности повторяя его же собственные слова, с которыми он частенько обращался ко мне. Только он, как правило, произносил их, когда я валялся на диване, плюя в потолок.
Прежде чем лечь спать, я прокрутил в голове все, что произошло сегодня на заднем дворе Умляутов. Ну и много же там случилось всего странного! Взять хоть реакцию Гуннара, когда я протянул ему тот идиотский листок. Я ведь написал это, только чтобы рассмешить его и заставить переключиться со смерти на что-то другое. А он, похоже, принял мою выходку всерьез.
Я сел за компьютер, открыл "новый документ" и напечатал одно-единственное предложение; после чего заглянул в тезаурус, сменил кое-какие ключевые слова, выбрал официально-торжественный шрифт и, обведя все это изящной рамкой, распечатал следующий документ:
Настоящим я, Энтони Пол Бонано, будучи в здравом уме и твердой памяти, передаю Гуннару Умляуту один месяц из отпущенного мне жизненного срока в полное его распоряжение.
Подпись ________________
Подпись свидетеля_______________
Должен признаться, я заколебался, прежде чем подписать бумагу. Едва не скомкал и не швырнул ее в корзину - до того мне стало вдруг жутко. Я, вообще-то, человек не суеверный, но... иногда случаются заскоки. А у кого их не бывает? Например, идешь по улице и вдруг вспоминаешь старое присловье: "Коль на стык наступишь, мамочку погубишь". Гарантирую - по меньшей мере несколько шагов будешь идти осторожно. Ты же на самом деле не веришь, что если наступишь на стык между тротуарными плитами, то твоя мама умрет? И все равно стараешься не наступать. А когда кто-нибудь чихает, ты говоришь: "Будьте здоровы!" Не думаешь же ты, что чихнувший и вправду болен? Просто так повелось исстари, и если этого не сказать, появится щемящее чувство какой-то неправильности.
Ну и вот, смотрю я на этот весь из себя официальный документ и раздумываю: а что это значит - отдать другому целый месяц своей жизни? И тут мне приходит в голову, что если бы это был настоящий договор, что если бы где-то в Великом Запределье действительно велся счет нашим дням, - разве я не поступил бы точно так же и не подарил бы Гуннару один лишний месяц?
Конечно подарил бы.
О чем тут вообще думать?!
Короче, я загнал страшноватое ощущение куда-то подальше, взял синюю ручку и подмахнул документ. Наутро на первом уроке Айра подписался в качестве свидетеля.
И с этого момента дела приняли странный оборот.
4. Про фотки, симптомы гриппа и обмен жвачкой в Коридоре Жизни
Не много наберется в моей жизни эпизодов, в которых я действовал словно вдохновленный свыше. Как, например, в тот раз, когда разослал по всей школе эсэмэски, прося сообщить Хови, что у него штаны задом наперед. После того как его отвело в сторону с дюжину человек, Хови психанул, пошел в туалет и повернул штаны задом наперед.
Вот это я называю истинным вдохновением.
Идея отдать Гуннару месяц жизни тоже была словно внушена свыше. Вот только проблема с вдохновением в том, что оно как грипп: стоит его подхватить кому-то одному - и пошло-поехало, все вокруг заражаются и начинают выхаркивать солидные порции вдохновения. Хочешь ты того или нет, но это неизбежно, и вакцины не существует.
Я настиг Гуннара в коридоре на переменке между третьим и четвертым уроком и вручил документ о передаче ему лишнего месяца жизни, подписанный и заверенный по всем правилам.
Гуннар прочитал и так посмотрел на меня, что мне стало слегка не по себе. Такой взгляд от парня, в общем коридоре на глазах у всех...
- Энси, - промолвил он, - я не нахожу слов, чтобы выразить тебе свою признательность.
Вот и хорошо. От слов я бы расчувствовался настолько, что это непременно привлекло бы внимание Дьюи Лопеса, школьного фотокорреспондента. Дьюи умеет подлавливать людей в самые неловкие моменты - например, как тогда, когда он щелкнул звезду школьной команды по футболу Вуди Уилсона рыдающим в раздевалке после первого в том сезоне проигрыша. На самом деле Вуди ревел оттого, что долбанул с досады кулаком по своему шкафчику и сломал три пальца - но об этом все забыли, и во всеобщей памяти остался лишь снимок. Вуди заклеймили прозвищем "Плакса Вуди", которое, по всей вероятности, прилипнет к нему до конца жизни наподобие бумажки с надписью "Дай мне под зад".
Так мы и стоим - Гуннар и я, вполне созревшие для унизительного щелчка Кодака, и тут вдруг Гуннар находит слова. Лучше бы он их не находил.
- Как сказал однажды Льюис Кларку: "Тот, кто готов отдать жизнь за друга, стоит дороже всей Луизианы".
Я застыл. Как бы он случаем не полез ко мне с объятиями! Что, если поблизости нарисуется Дьюи, и тогда ко мне навечно приклеится прозвище "Энси-голубенси"?!
Но Гуннар обниматься не стал. Вместо этого он снова вчитывается в бумагу и заявляет:
- Вот только ты не уточнил, какой именно месяц отдаешь.
- Чего?..
- Ну, понимаешь, ведь месяцы - они разные. В сентябре тридцать дней, в октябре тридцать один, не говоря уже о феврале.
Надо признать, я слегка офигел, но это ничего, с офигением я управляться умею. Собственно, оно для меня - состояние вполне нормальное. Пожалуй, я готов согласиться с практичным подходом Гуннара к делу - в конце концов, это он умирает, а не я; не мне оспаривать его методы.
Я быстро посчитал на пальцах:
- Тебе осталось шесть месяцев, так? Седьмой будет май. Значит, я отдаю тебе май.
- Здорово! - Гуннар шлепает меня по спине. - Мой день рождения как раз в мае!
И тут откуда-то из подпространства материализуется Мэри-Эллен Маккоу, выхватывает у Гуннара бумагу и спрашивает:
- Что это?
Да будет вам известно: Мэри-Эллен Маккоу - королева бруклинских сплетен среди несовершеннолетних. Она постоянно начеку, вынюхивая что посочнее да погрязнее; а поскольку носяра у Мэри размером с Род-Айленд, то и чутье у нее лучше, чем у бладхаунда. Уверен - она знала про болезнь Гуннара; мало того - скорее всего, это она и разнесла информацию о ней по всему Нью-Йорку и, возможно, части Нью-Джерси.
- Отдай! - требую я, но она отдергивает руку с листком в сторону - не достанешь - и читает. Затем смотрит на меня так, будто я пришелец с другой планеты.
- Ты отдаешь ему месяц своей жизни?
- Да. И что?
- Ты продлеваешь отпущенный Гуннару срок? Энси, какой же ты лапочка!
Тут я фигею окончательно. Никто и никогда еще не называл меня лапочкой, тем более Мэри-Эллен Маккоу, от которой в жизни доброго слова не дождешься. Может, так она пытается меня оскорбить? Но, судя по выражению ее лица, она говорит искренне.
- Какая прекрасная идея! - продолжает восторгаться Мэри-Эллен.
Я пожимаю плечами.
- Всего лишь бумажка.
Но кому я пытаюсь втереть очки? Эта бумажка уже не просто бумажка. Мэри-Эллен поворачивается к Гуннару и по-мультяшному быстро-быстро хлопает ресницами:
- А можно я тоже подарю тебе месяц своей жизни?
Я вглядываюсь, не насмехается ли она. Но нет, ничего подобного.
Гуннар, ошеломленно-польщенный, одаривает ее взглядом типа "пропадай-все-пропадом" и говорит:
- Конечно, если ты этого хочешь.
- Заметано, - произносит Мэри-Эллен. - Энси, пиши контракт.
Я ничего не отвечаю, потому как еще не вышел из столбняка.
- Не забудь указать, который месяц, - напоминает Гуннар.
- И, - добавляет Мэри-Эллен, - обязательно уточни, что этот месяц должен быть взят из конца моей жизни, а не откуда-то из середины.
- Да как он может быть взят из середины? - осмеливаюсь спросить я.
- Мало ли как... Кома там или еще что? Неважно, главное - даже символический жест не должен оставлять лазеек для злоупотреблений, правильно?
Вот это логика. Разве ж мне с такой тягаться?