Для Гретхен мы держали в запасе поездку на север, а она забыла воспользоваться этим. Видно, у Гретхен совершенно расшаталась нервная система, как это часто бывает у наших матерей. У нас с Элли нервы тоже расшатались, поэтому и нам необходимо было взять пример со взрослых и устроить себе передышку. Когда я в конце концов все-таки получила деньги от Мютти Кугель, мы, вместо того чтобы пойти в школу, решили хоть раз в жизни посидеть днем в кафе-мороженое у Монатто. Для этого мы тайком отыскали в столе у фрейлейн Шней старые записки наших родителей. В этом учебном году Гретхен болела один день, а Элли - два дня, и от моей мамы тоже еще сохранилась записка, в которой она писала, что я пропустила два дня из-за простуды.
В то утро, когда мы отправились в кафе, была пасмурная и ветреная погода. Мы ели лимонное мороженое с орехами, много-много порций подряд, и малиновое с ванилью - его я особенно люблю.
А в это время весь наш класс писал противную контрольную по арифметике. Я лично никогда не могу решить ни одной задачи. Мы громко смеялись и злорадствовали, что так хорошо отделались от этой контрольной. Мы даже бросили наши ранцы на пол и поставили на них ноги.
На другой день мне и Элли пришлось прогуливать одним, потому что у Гретхен кончился срок, указанный в записке. У нас больше не было денег на мороженое. Мы стояли на висячем мосту, мерзли и плевали в Рейн. Мы очень боялись, что все может раскрыться, и по глупости вынули из ранцев свои справки о болезни и в тысячный раз проверили, заметит ли фрейлейн Шней, что мы отрезали старые числа.
Под нами протекал широкий Рейн. Недавно какой-то мужчина прыгнул в воду прямо с моста, - могу ли я так прыгнуть, спросила меня Элли. Я не знала, что ей ответить, но мне захотелось свалиться вниз. Когда-нибудь я это сделаю. Потом мне стало страшно - я все время смотрела вниз на воду и замечталась до того, что у меня закружилась голова. Вода казалась серой, холодной и зловещей, в ней не было ни тепла, ни солнца, и вдруг, о боже, записка выпала у меня из рук. Я кричала, а записка плыла по Рейну. Я уронила ее и нечаянно и нарочно. Я думала, что в тот момент, когда записка исчезнет, в мире произойдет что-нибудь ужасное. Мне казалось, что что-нибудь ужасное случится и со мной, и поэтому мне вдруг захотелось, чтобы это случилось. И еще я надеялась, что все вокруг сразу переменится и станет интересным. Мы перестанем мерзнуть и скучать на холодном мосту и будем ужасно волноваться. Я не знаю, почему я так поступила, мне вовсе не хотелось этого, а потом я очень испугалась, но вместе с тем и обрадовалась. Но я ни за что не созналась бы Элли, что сделала это нарочно. Она была уверена, что случилось несчастье. Мне было стыдно и казалось, что я совершила нечестный поступок, сама не знаю почему.
Сначала мы решили, что все погибло. Но потом вспомнили, что в столе у фрейлейн Шней лежит еще одна записка от моей матери - мама написала ее, когда я пропустила неделю из-за того, что объелась цукатами. Я не чувствовала больше никакой радости, а только очень боялась, как бы все не раскрылось. Мы договорились, что Элли и Гретхен принесут мне эту записку завтра после уроков и мне придется вторично прогулять неделю - другого выхода не было.
Кончилась моя беззаботная жизнь. Каждое утро я должна была вовремя уходить с ранцем из дому, чтобы никто ничего не заметил. Я бродила в той части города, которая дальше всего от школы, из боязни с кем-нибудь встретиться. Ноги мои уставали, непрерывно моросил дождь. Я садилась на одинокие скамейки в некрасивых мокрых скверах, и больше всего мне хотелось плакать.
И вот однажды, когда я проходила мимо археологического музея, я увидела, что навстречу мне идет священник Хен. Он, слава богу, очень набожный и строгий человек, взгляд его всегда обращен внутрь. Он никогда не замечает, что делается вокруг. Поэтому мне удалось скрыться в музее прежде, чем он меня заметил.
Мне было немножко не по себе, я ведь никогда до этого не была в музее, но знала, что по музеям можно ходить и все осматривать, как в старых замках. Я даже обрадовалась, что мне не надо бегать под дождем, и решила каждый день прятаться в музее.
Сначала я побоялась подняться по лестнице и разгуливала по нижним залам. В них были выставлены разные монеты, целые кучи денег, камни, уложенные пирамидами - казалось, что Руди Книппер играл здесь в кубики, - и неинтересные стаканы и кружки. Но потом я пошла дальше и увидела необычайную вещь: стеклянный гроб и в нем настоящую мумию.
Мы с Хенсхеном Лаксом читали книгу, которая называется "Вечная тайна сфинкса", в ней все было подробно описано, и теперь я узнала, что это правда, а тогда наша Элиза ничему не хотела верить. Я очень разволновалась. Никогда в жизни я не видела ничего более замечательного!
Ко мне подошел служитель. У меня от страха подкосились ноги. Я подумала: сейчас он меня прогонит или запишет мою фамилию и сообщит в школу, потому что детям запрещено все по-настоящему интересное, даже в кино ходить нам не разрешается. Но служитель был очень любезен - дернул меня за косу и рассказал о мумии: сколько ей лет и почему ее в Египте так запеленали. Я заметила, что она немного похожа на фрейлейн Бирнак, мою учительницу музыки. Служитель сказал, что это вполне возможно. На днях, например, он до смерти испугался: ему показалось, что мумия ожила, стоит около своего собственного гроба и с интересом рассматривает его. Но когда он подошел ближе, он увидел, что мумия все еще лежит под стеклом. Второй мумией оказалась старая американка. Настоящая мумия была гораздо меньше сморщена. Потом служитель показал мне еще несколько очень дорогих картин, полюбоваться ими приезжают люди из всех стран мира. Но, по-моему, картины ничто по сравнению с мумией. Служитель согласился со мной и сказал, что мумия действительно самое интересное в музее.
На следующий день я первым делом опять отправилась к мумии и к двум гробам со скелетами, которые мне показал служитель. Мертвецам, лежащим в гробах, на дорогу в другой мир дали по монете. А ведь на небе деньги совсем не нужны, в аду же их наверняка отбирают. Было бы куда правильнее всегда давать немного денег детям.
Потом я прошла наверх, туда, где написано "Старое хранилище".
Картины, картины, картины - одни окровавленные святые. Я их уже тысячи раз видела в церкви. Картины хотя и в красках, но некрасивые. Мне понравился только "Святой Антоний, терзаемый демонами", но все же он не такой интересный, как мумия.
Я хотела снова спуститься вниз к мумии, но попала в маленький зал и увидела там страшную картину под названием "Судный день". С одной стороны нарисованы одни лишь красивые голые девушки с желтыми вьющимися волосами, которых ангелы ведут в церковь, с другой стороны - страшные черти и драконы, которые тащат в ад невероятно жирных людей зеленоватого цвета. В животе у каждого черта нарисовано еще по одному лицу с отвратительным красным языком. Мне стало страшно: боже милосердный, если бы я сейчас умерла, черти схватили бы меня своими огненными когтями, ни один ангел не помог бы мне - ведь я такая грешница! Мне захотелось сейчас же исповедаться, покаяться и молиться, чтобы бог помог мне исправиться и искупить свои грехи. Я заплакала при мысли о том, какой я стану хорошей. "Взгляните-ка на этого ребенка - как его растрогала живопись!" - вдруг сказал кто-то за моей спиной очень громко и на ломаном немецком языке.
Я испугалась и быстро обернулась. Передо мной стояла старая дама, она была похожа на англичанку; в воскресенье точно такая же дама каталась с нами на пароходе по Рейну. Рядом с ней стоял маленький человечек с белыми, как. у пуделя, волосами. Я хотела пробежать мимо них, но дама задержала меня и потрепала по щеке. Мне так и захотелось укусить ее в руку. Интересуюсь ли я живописью? "Да". Она крепко держала меня и рассматривала с таким видом, как учитель на уроке закона божьего. Мне сразу стало как-то не по себе. Только бы она меня отпустила! Сколько мне лет? "Одиннадцать". Тут она вздохнула, а человек, похожий на пуделя, положил мне руку на голову. Я этого терпеть не могу. Рисую ли я? "Да". На уроках рисования мы ведь все рисуем. "Так", - сказала дама, а маленький человек кивнул головой. Служитель говорил им, что я и вчера здесь была? "Да". Почему я такая робкая и так сильно дрожу? Нет ли у меня каких-нибудь неприятностей? "Отпустите меня!" - крикнула я. Мне показалось, что эти люди - черти, принявшие человеческий облик для того, чтобы наказать и помучить меня. Дама сказала своему спутнику, что я наверняка вундеркинд, что у меня душа художника и что тяжелые материальные условия и грубое окружение губят, должно быть, мой талант. Тут я заметила, что дама эта вовсе не черт и что я ей очень нравлюсь. Но когда она меня спросила, где я живу, и сказала, что хочет заняться моей судьбой, я вырвалась и убежала.
После обеда мама позвала меня к себе в комнату, По ее голосу я сразу же поняла, что случилось что-то неприятное. Но случилось не неприятное, а ужасное: на нашем диване сидела дама из музея. Боже мой, зачем я рассказала симпатичному служителю, где я живу и как меня зовут? Мне стало так плохо, что даже затошнило. Ноги у меня подкосились, а мама спросила: "Эта дама говорит, что она видела тебя вчера и сегодня в музее. Как ты попала туда одна, да еще утром?" Я хотела ответить, что это была вовсе не я, но вдруг лишилась сил. И ничего не сказала. Мама спросила, есть ли у меня рисунки, дама хочет их посмотреть, и тут же рассказала ей, что до сих пор я рисовала только уродливых человечков на светлых обоях в спальне, да и то из озорства, и что по рисованию у меня всегда двойка. Я молчала. Тут дама вздохнула: "Бедное дитя!" - и сказала, что зарывать и губить талант - преступление. Мама рассердилась, а дама крикнула, что она уйдет, но еще вернется.
Зачем я только сказала маме, что пойти в музей мне приказала наша учительница фрейлейн Шней? Взрослые всегда вмешиваются в дела детей, и, конечно, она позвонила вечером Шней, прежде чем я успела испортить телефон, - я бы и это сделала, ведь теперь мне уже все было безразлично. Мама начала говорить с фрейлейн Шней, и голос ее отдавался у меня в животе, так что мне даже больно стало. Мама сказала, что она очень расстроена тем, что детей посылают одних в музей, это просто возмутительно. "Что вы сказали? Вы никого в музей не посылали? Да, но…"
Меня спрашивали, допрашивали, расспрашивали. Как взрослым не стыдно так мучить ребенка! Звонили то от нас, то к нам, отцу Элли и матери Гретхен, и постепенно все выяснилось. Всю ночь я не могла заснуть. Я думала о мумии и о страшном суде, и о том, что я все же, может быть, вундеркинд, как говорила англичанка, и что меня никто не понимает. Мне пришло в голову, что если я очень сильно захочу, то смогу, пожалуй, сейчас же умереть, не дожив до завтрашнего дня, и избавиться от предстоящих мучений.
Мы сидели в комнате директрисы и ревели. Пришла мать Гретхен, моя мама и толстый господин Пукбаум. Он все время смеялся и делал испуганное лицо, когда мамы возмущенно оглядывались на него.
Потом пришли директриса и фрейлейн Шней. Они сейчас же, с притворной улыбкой, подошли к нашим родителям, а на нас, детей, сначала не обратили никакого внимания.
Мы чувствовали себя ужасно. "Может быть, детей слишком длительное время предоставляли самим себе, вы ведь совершали далекие путешествия, сударыня?" - спросила фрейлейн Шней. "В каникулы я с детьми была в Эйфеле", - ответила моя мама. Мне казалось, что все слышат, как стучит мое сердце. "Надеюсь, вы довольны результатами вашей экспедиции, господин Пукбаум?" - сладким голосом спросила директриса. "Что же, это можно назвать и экспедицией", - сказал господин Пукбаум. Он часто бывает в отъезде, потому что торгует вином. Но противная директриса не переставала допытываться: "Вам приходилось вступать в бой с дикарями?" Господин Пукбаум стукнул кулаком по столу: "Вы совершенно правы, они действительно дикари, настоящие дикари!" С каждой минутой наше положение становилось все хуже и хуже. Элли начала громко плакать. "Вы собрали ценный научный материал, господин Пукбаум?" - "Э, нет, - сказал господин Пукбаум, - этого я бы не сказал. Всего лишь парочку жалких заказов. В Хунсрюкке все предпочитают пить пиво".
В конце концов выяснилось решительно все. Мы плакали, наши матери тоже плакали. Господин Пукбаум заявил, что он не в силах больше смотреть на наши слезы, попросил у дам разрешения принести им по рюмочке коньяку и сказал, что мы искренне раскаиваемся и нас следовало бы простить.
Все называли нас погибшими созданиями, которых необходимо отдать в исправительный дом, так как нам понадобится немало лет для того, чтобы искупить свою вину, и добавили, что подстрекательницей была я и что они еще придумают для меня особое наказание, а пока что нам следует отправиться обратно в класс.
Нам больше не хотелось жить, и вполне возможно, что мы бы умерли с горя. Никто не разговаривал с нами, а пойти домой мы боялись. Но когда закончились уроки, за нами зашел господин Пукбаум. Он сказал: "Так, так, дети, плохи ваши дела. Если ты, Элли, еще раз пошлешь меня к индейцам в Южную Америку, то тебе несдобровать, я расправлюсь с тобой, как индеец. А если вы сейчас же не перестанете реветь, то вам всем тоже не поздоровится. Пойдем лучше в кондитерскую, выпьем по чашечке какао. У вас вид как у мертвецов". Каждой из нас он купил по пять кусков торта с кремом, который нам был крайне необходим, чтобы подкрепить свои силы. Постепенно мы пришли в себя. Господин Пукбаум сказал, что в воспитательных целях хочет дать нам несколько полезных советов. По его мнению, виной всему мое посещение музея и встреча со старой болтуньей, принявшей меня за вундеркинда. Лично он считает, что старинная рейнская песня - это вещь, а все остальное искусство таит в себе большие опасности, и поэтому нам лучше обходить его стороной. Господин Пукбаум сказал, что знаком со многими людьми, которые стали нищими из-за того, что увлекались искусством. Сегодня мы на своем опыте могли в этом убедиться. А посему этот день должен послужить нам уроком.
БОЛЬШАЯ ЛЮБОВЬ
Вечером мама зашла ко мне в комнату и спросила: "Что это ты делаешь?" - "Как, что я делаю? - ответила я. - Я ничего не делаю". Я до смерти перепугалась и сейчас же спрятала под одеяло ноги и французский словарь. Дело в том, что я плевала на этот словарь, чтобы покрасить ногти на ногах в красный цвет. Словарь - в красном переплете, и переплет этот линяет. А мне хочется быть такой же красивой и модной, как Рена Дункель, потому что я сейчас влюблена. Рена Дункель тоже часто красит ногти на руках и на ногах. Я очень страдаю. Случается, что люди умирают от любви, - будет просто чудом, если у меня все кончится благополучно.
Я считаю, что всегда нужно быть в полной форме, подобно древним восточным принцессам, в которых так часто страстно влюблялись. У Рены Дункель есть романы, в которых это описано. Завтра днем я хочу пойти к Тэо Самандеру, чтобы сказать ему, что я никогда в жизни не выйду замуж ни за кого другого, кроме него, потому что люблю его. Я ужасно боюсь, сердце у меня все время бьется как сумасшедшее. Вот уже три недели, как я собираюсь пойти к нему, но завтра пойду обязательно. Я должна это сделать, потому что поклялась Рене и Элли Пукбаум, моей лучшей подруге, что завтра совершу самый большой подвиг в своей жизни. Я им не сказала, что именно я сделаю. Но теперь они ждут большого подвига, и я должна во что бы то ни стало сдержать клятву. Для того чтобы не отступить в последний момент, я подкрепила эту клятву ужасными условиями. Вечером, лежа в кровати, я сказала, что, если завтра не пойду к Тэо Самандеру, у меня выпадет глаз и мама перестанет меня любить, а папа обнаружит, что я тайком продала альбом с марками, которые он собирал, когда был старшеклассником. Продала я его альбом потому, что мне очень хотелось купить себе чулки-паутинки, такие, как у Гретхен Кац и у Элли Пукбаум, а тетя Милли мне всегда покупает толстые чулки в резинку.
Я дала эту страшную клятву и потому пойду завтра к Тэо Самандеру. Хотя, по правде сказать, я с большим удовольствием любила бы его на расстоянии.
Мне исполнилось тринадцать лет, и поэтому глупо и преступно обращаться со мной, как с ребенком. Выйти замуж я смогу только через три года. Ждать еще долго, но и это время когда-нибудь наступит. Мы будем ждать с Тэо Самандером.
Я много читала в книгах и пьесах о любви и знаю, что любовь - это когда крепко обнимают друг друга, Я так и сделаю, когда пойду к Тэо. Кроме того, иногда осыпают друг друга горячими поцелуями, это мне не очень нравится. На рождество мне всегда приходится целовать всех приглашенных родственников, а они целуют меня. После этого мое лицо становится противным и мокрым, и я убегаю из комнаты, чтобы побыстрее вытереться. Взрослые думают, что я расчувствовалась, да я и правда растрогана, но все-таки тайком вытираю лицо. Тэо Самандера мне было бы куда приятнее любить страстно, но без жгучих поцелуев.
И еще мне хотелось бы умереть за него или принести ему большую жертву. Больше всего мне хотелось бы спасти ему жизнь. Например, вытащить его из горящего дома. Он уже в безопасности, а на мою голову падает балка, я теряю сознание, все с плачем окружают меня и опускаются передо мной на колени. Иногда, лежа вечером в кровати, я представляю себе все это.
Когда я приду к нему, я начну плакать и расскажу, что часто бываю очень гадкой. Я мечтаю о том, как он положит руку мне на голову, прижмет к своей груди и станет утешать. Больше всего, по правде говоря, мне нравится момент, когда он меня утешает. Когда я об этом думаю, мне хочется плакать. "Тот, кто так плачет и так несчастен, как ты, - благородный человек", - скажет он и будет потрясен до глубины души. Он захочет меня успокоить, но я не успокоюсь, потому что я никогда не могу себе представить, что произойдет дальше. На этом, наверно, все интересное кончится.