Василий заметил, что широкоплечий немолодой человек в кожаном фартуке, все время отводивший глаза от оратора, в первый раз открыто посмотрел на него. Рядом с ним вертлявый, черный, жукастый парень с шапчонкой на затылке задергал плечами, подмигнул, поддел его локтем, но тот отмахнулся…
- Да, пожалуй, что так, - сказал один за всех могучий детина в черной косоворотке.
На его реплику отозвались рядом стоящие:
- Что ж, Никифор, скажи…
- Чего хоронишься за других? Режь правду-матку!
- А я не хоронюсь! - ответил Никифор спокойно и выдвинулся, как бы готовый принять на себя всё, что сейчас услышит с трибуны, взвесить и, может быть, отбить…
Загорский смотрел уже только на этого могучего, в черной косоворотке и словно бы только ему негромко и доверительно говорил:
- Не могу я посулить вам, что завтра покончим с голодом. Не могу утешить вас тем, что послезавтра одержим победу над врагом… Рад бы, друзья, но не могу.
И с такой болью сказал он это, с такой открытостью, что в толпе что-то дрогнуло, как будто в глубине билось у нее одно большое сердце и оно сжалось от тяжести общей беды.
- Зачем же ты сюда приехал, секретарь? - вдруг раздался из задних рядов молодой, звенящий голос. Выкрикнул и скрылся за спинами кто-то цепкий, такой еще вынырнет, еще выкрикнет…
- А куда же нам, большевикам, ехать со своей бедой, своими мыслями, своими надеждами? - ответил Загорский быстро. - Куда, если не к вам, к рабочему классу? Никогда наша партия не обманывала рабочих. Никогда не скрывала от них тяжести положения. Никто не может обвинить нас в том, что мы отдаляемся от рабочего класса, не живем с ним одной жизнью, одним стремлением… Разве не так, товарищи?
- Твоя правда, секретарь, - опять сказал Никифор так, словно к нему одному обращался Загорский.
И тут с напором, с привизгом даже, тот же молодой голос ввинтился в паузу, нагнетая нервное напряжение:
- Чего ж нам дожидаться, чуда какого, что ли?
- Нет, не дожидаться, а самим творить это чудо, - подхватил оратор. - Разве не чудо то, что мы в такую трудную пору скалой стоим среди враждебного мира, что мы удержали власть и строим свой мир? Кладем кирпич к кирпичу… Разве не чудо - наше молодое государство, где у власти не буржуй-толстосум, не помещик, не болтуны-соглашатели, а рабочий класс и трудовое крестьянство?.. И мог ли наш путь быть легким? Нет, не мог. И никто не обещал легкого…
Постепенно, с трудом говоривший начинал овладевать толпой. Тот смутно угадываемый протест, что словно душным облаком витал над ней, погасал. И все яснее становилось настроение этой массы, в которой были, конечно, разные люди, но теперь всех заинтересовала речь докладчика, и она сплотила их.
А Владимир Михайлович говорил теперь о потерях, которые несет сейчас Красная Армия. На всех рубежах страны идет величайшее в истории сражение. Это война не отдельных государств, это война миров. И Республика Советов представляет целый мир. Мир будущего.
- И вот, если вы меня спросите, чем же кончится эта схватка миров, на что рассчитывать, то тут уж я отвечу без тени сомнения: наш последний и решительный бой закончится победой первого в мире советского государства! Вот на это и надо рассчитывать, на это и надо положить все свои силы!
Голос Загорского звучал сейчас сильно, молодо, Василий даже подумал - с какой-то удалью, размахом, и волжское оканье было как нельзя более тут подходяще… Загорский закончил речь резким жестом, взмахом кулака с зажатой в нем кепкой, выхваченной из кармана.
Он перевел дыхание и с ходу хотел продолжать, но вдруг - да, это было так внезапно, как будто сами слушатели не ожидали этого, - раздались аплодисменты. Правда, хлопки были единичными, нерешительными, словно раздумчивыми. Но не успел Загорский произнести следующую фразу, как захлопали уже многие. А может быть, так казалось, потому что те, кто воздержался, старались не быть на виду… Так подумал Василий. "Во всяком случае, большинство хлопало…" - успокоенно заключил он.
Донской придвинулся к нему и шепнул со своей забавной мальчишеской усмешкой, обнажавшей мелкие, острые зубы:
- Рабочий класс - он за нас всегда будет…
"А ты что сейчас только, в машине, твердил?" - хотел ответить Василий, но промолчал, прислушиваясь к тому, что говорил Загорский далее.
Теперь Владимир Михайлович рассказывал о Ленине. Да, все они, кто непосредственно работает с Владимиром Ильичем, учатся у него широкому взгляду на происходящее сегодня, отыскивая в этом сегодняшнем черты будущего. Учатся организованности и самоотверженности. Да, да, только самоотверженно, без оглядки, без компромиссов можем мы двигаться вперед. И это требуется от каждого… Да что говорить! Разве здесь вот, на этом собрании, - не самоотверженные люди, разве они не приносят жертвы во имя будущей победы?
И, напоминая людям о величии дела, которое они все сообща делали, Загорский снова, отталкиваясь от больших государственных вопросов, переходил к нуждам рабочих, объяснял, как в Московском комитете думают облегчить продовольственное положение в столице, какие меры принимаются, чтобы пережить это действительно тяжелое, невероятно тяжелое лето. К такому деловому разговору и стремился оратор, как бы спрашивая совета и поворачивая свои предположения то одной, то другой стороной, открывая возможности обсуждения…
А где же крикуны, где же тот, кто молодым визгливым голосом ввинчивался в тишину? И почему этот голос показался знакомым? Где он слышал его? Слышал не раз… И будто вовсе не на собраниях, спрашивал себя Василий, обегая глазами обширный двор, словно он мог найти обладателя этого голоса, не зная его в лицо.
Вопросы раздавались из передних рядов и из глубинки. Иногда их было плохо слышно, и Загорский, приложив ладонь к уху, просил подойти поближе. С разных сторон к трибуне протискивались люди. И вдруг перед Василием мелькнуло знакомое лицо. Да нет, не только лицо! Вся фигура на мгновение открылась взгляду Василия… Он узнал Женьку, "Беспощадного". И с такой же ясностью, с какой признал его щуплую фигуру и круглое пухлое лицо, как-то не соответствующее остальному, с той же отчетливостью понял, почему визгливый голос показался ему знакомым. Да, это был рыжий Женька, только без своей вечной бескозырки, повзрослевший, но с тем же выражением самодовольства на лице, за которое его когда-то дразнили индюком.
Что делает здесь Женька? И какую роль играет на этом собрании? Василий понял, что должен это выяснить. Сразу после Февральской революции Женька записался в партию эсеров, потом переметнулся к большевикам. Кто знает, с кем он сейчас. И что - тут, на заводе, он свой или прислан? Кем?
Загорский сошел с трибуны, окруженный рабочими, и, переходя от одной группы к другой, отвечал на вопросы, что-то разъяснял, то улыбаясь, то хмурясь. Донской вместе с Владимиром Михайловичем включился в беседу, которая как будто "подбирала" какие-то оставшиеся неясными вопросы.
Василий стал медленно пробираться через толпу.
"Странно, я его мог и не заметить, но он-то меня видел наверняка, - думал он о Женьке, - раз я стоял позади оратора, однако не подошел…"
Вдруг он нос к носу столкнулся с Женькой. Тот как будто этого и ждал: улыбнулся немного снисходительной улыбкой, хлопнул Василия по спине.
- При начальстве состоишь? - благодушно спросил он.
- А ты как здесь?
Женька передернул плечами. Удивительно, что он нисколько не изменился, разве только чуть повзрослел.
- Я, брат, на производстве. Знаешь, рабочая закалка и все такое…
- Так ты вроде учился?
- Ну и что ж, нынче рабочий класс овладевает высотами науки…
Женька сыпал прописными истинами с легкой иронией.
- И ты что же, опять с эсерами? - спросил Василий.
- Не угадал, - спокойно ответил Женька. - С анархистами. Нам все эти разговоры про будущее - вот! - Он залихватски сплюнул. - Нам подавай все немедленно: и хлеб и свободу! Какая же свобода без хлеба?
К их разговору стали прислушиваться окружающие.
- Эх ты, был бузотер и остался! - с досадой сказал Василий и поспешил к выходу, увидев, что Загорский уже пожимает множество рук, протянутых ему, прощаясь.
На обратном пути Василий рассказал Владимиру Михайловичу о своей встрече с Женькой.
Загорский заинтересовался:
- Слушай, разыщи его, это ведь нетрудно, раз он здесь работает. Приведи ко мне. Интересно, что анархисты вкладывают в уста вот такому зеленому… Чем их приманивают?
Василий обещал, удивляясь тому, что погруженный выше головы в важные государственные дела Загорский находит время для таких, как Женька.
А впрочем, Владимир Михайлович всегда заинтересованно относился к настроениям молодежи и никогда не упускал случая поспорить с человеком, особенно молодым, которого, как он говорил, "ветер не в ту сторону гнет"…
3
Василий обедал в столовой МК, как и все сотрудники, и Владимир Михайлович тоже. И кормили всех одинаково: кашей ядрицей, которую называли "шрапнелью", жидким супом, иногда с солониной. Ломоть хлеба обычно уносили с собой, чтобы съесть его вечером, запивая кипятком.
Окна столовой выходили на Леонтьевский переулок. Василий видел тротуар противоположной стороны, порушенный деревянный забор, торопящихся прохожих.
И вдруг он опять увидел ту девушку… Да, это она! То же не новое синее пальтецо с бархатным воротником и какая-то смешная шапочка с резинкой под подбородком.
При своей миниатюрности, в скромной одежде девушка не бросилась бы в глаза Василию. Вернее всего, он бы просто ее не заметил. Если бы не одно обстоятельство… Трижды за эту неделю он встречал ее, в общем, на одном и том же месте. И теперь, когда он наблюдал за ней без риска быть замеченным, он убедился, что девушка кружит вокруг МК. То, как она медленно продвигалась по улице, невольно вызывало мысль, что она кого-то выслеживает или ждет. В любом случае выбор места был неподходящим. К тому же девушка выглядела какой-то беспомощной, испуганной, что ли.
"Третий раз за неделю!" - подумал Василий. Тут что-то крылось… Он решился. Девушка как раз дошла до угла и повернула назад, когда Василий устремился ей навстречу. Он увидел еще издали светлые пряди волос, в беспорядке выбивавшиеся из-под ее нелепой шапочки, широко раскрытые серо-голубые глаза и какое-то странное подобие улыбки на губах, нервной улыбки, похожей на гримасу.
Василий шел, не уклоняясь. Кажется, не собиралась уклониться от встречи и она, только выражение робости в ее лице перешло в настоящий страх, а губы дрожали, как будто она шла навстречу чему-то страшному, но неотвратимому. И теперь Василий припомнил, что и в прошлые разы, встречая эту девушку, он мельком подумал, что она хочет попасться на глаза именно ему. Мысль эта была такой вздорной, что он тотчас отогнал ее.
Но сейчас было уже неоспоримо, что она ищет встречи с ним и идет прямо к нему, хотя по какой-то причине боится этой встречи.
Василию захотелось подбодрить ее. Он сделал несколько шагов и спросил незнакомку:
- Простите, вы кого-то ищете? Я встречаю вас уже третий раз.
Девушку, видимо, несколько успокоил его тон. Она ответила, что хочет поговорить с ним.
- Да, именно с вами. Вы ведь раньше работали на Лубянке… - сказала она.
- А вы откуда это знаете? - спросил Василий.
Невольно в его голосе прозвучала настороженность, и девушка, как-то сжавшись, зашептала:
- У вас был под арестом юнкер Олег Суржанцев. Я ходила к нему на свидания и видела вас дважды.
Василий припомнил: да, был действительно Суржанцев. Он припомнил и суть дела: белогвардейская организация, Суржанцев выполнял роль связного между московской группой и Петроградом. Окопался на службе в Центропленбеже и под видом командировок курсировал между Москвой и Петроградом. Да, вспомнил Василий, тогда шла речь о его невесте, гимназистке, но никаких данных о том, что она причастна к организации, не было.
- Чего же вы хотите? - недоумевающе спросил Василий, испытывая неловкость от того, что к нему обращаются на улице с какой-то просьбой, связанной с его прежней работой.
Невольно он пошел рядом с девушкой, приноравливаясь к ее мелким шажкам и не переставая вспоминать обстоятельства дела.
Она заговорила порывисто, волнуясь:
- Я хочу рассказать вам кое-что… Вам это должно быть интересно… Дело в том, что незадолго до ареста Олега он принес ко мне на квартиру какие-то бумаги и сказал, что он, возможно, опять уедет, пусть эти бумаги побудут у меня. А если он сам почему-либо не придет за ними, то ко мне явится другой человек, от его имени. И я должна передать все этому человеку…
- Почему вы только сейчас вспомнили об этих бумагах? - спросил Василий почти грубо.
Но девушка не была задета его тоном. Подняв на него глаза, она ответила просто:
- Потому что я не знала, что в них.
Она помолчала, губы ее снова задрожали, и Василий испугался, что она сейчас заплачет - с нее станется! При этой дурацкой шапочке и со своим детским голоском она может зареветь так, что у них там, наверху, в МК, услышат.
Он не нашелся что сказать.
- Я же верила, что Олег ни в чем не виновен! - горько воскликнула она.
- А откуда вы узнали о его вине? Из этих бумаг? - спросил Василий, начиная вспоминать, что там конкретно было в деле с этим Олегом…
- Я бы их не стала читать, если бы…
Она опять чего-то испугалась, но Василий уже ощутил тот жгучий интерес, который предвещал что-то новое в этом знакомом деле.
- Если бы что?
- Если бы за этими бумагами не пришли…
- Кто?
- Я не знаю этого человека.
- Это было давно?
- В этот вторник.
- И вы поэтому крутились здесь? Чтобы мне об этом сказать?
- Да.
- Но почему вы явились ко мне, а не обратились в ЧК?
Девушка ответила тихо:
- Я никого там не знаю. А вы тогда отнеслись ко мне так по-человечески…
Василий слегка смутился. Он понимал, что следует немедленно принять меры, но не мог решить этого сам.
- Подождите меня несколько минут, - сказал он, - я предупрежу на работе, что отлучусь, и поговорю с вами подробнее.
Когда он снова вышел, девушка облегченно вздохнула. "Наверное, решила, что я пошел за кем-то еще, чтобы тут же ее арестовать… Как будто бы я один с ней не справился бы!" - подумал Василий.
Похоже, что дело обстояло именно так, потому что девушка сразу успокоилась.
Он повел ее переулком, а затем через проходной двор, и они оказались на бульваре, чуть тронутом ранней осенью. Между поредевшей листвой виднелся памятник Пушкину. Было тихо и очень мирно вокруг. На бульваре в этот час не ощущался лихорадочный темп жизни города и та особая напряженность, которая вызывалась общим положением страны.
А он тратит время на странную девушку в детской шапочке! Однако вопрос этот несомненно не решался поверхностно: Москва кишела агентами контрреволюции, а девушка была знакома с одним из них.
Василий приготовился слушать. Они сидели на скамейке в боковой аллее. Изредка мимо них, за оградой бульвара, проносился, громыхая, трамвай или проплывал извозчик, с высоты козел окидывая взглядом улицу в напрасной надежде на седока.
Девушка рассказывала не очень связно, вперемежку со вздохами и сетованиями: "Я-то всему верила… Мне и в голову не приходило…"
Василий терпеливо продирался сквозь эти излияния к сути дела. Суть, в общем-то, оказалась несложной и характерной для времени.
Сима Кемарская была невестой юнкера Олега Суржанцева. В последний месяц перед его арестом Суржанцев стал беспокоен. Беспокойство его связывалось, как ей казалось, с его командировками в Петроград от учреждения, в котором он служил. Но Олег ничего невесте не рассказывал, и она могла только догадываться, что он занят чем-то, помимо службы.
- Поверьте, - сказала Сима, - мне в голову не приходило, что Олег занимается какими-то такими, - она неопределенно покрутила пальцами в воздухе, - делами. Я ведь его знала как революционера. Он в самом начале еще записался в партию эсеров.
Василий улыбнулся ее наивности, а она приняла его улыбку за поощрение и стала говорить живее:
- Олег не был у меня недели две, и вдруг он вызывает меня на улицу поздно вечером…
- А как он вас вызвал?
- Ну, просто бросал камешки в окно, у нас было так условлено… - немного замявшись, ответила Сима, и Василию показалось, что она до сих пор любит этого юнкера, несмотря на то, что ей открылось. - Я вышла, думая, что, как всегда, мы погуляем с ним и поговорим. Но Олег был чем-то расстроен и сказал только, что уезжает, возможно надолго. Я видела, что он от меня скрывает правду. Но и тут мне не пришло в голову подозревать… политику. Я подумала, что здесь замешана женщина.
"Да, ты умом не блещешь!" - подумал Василий и нетерпеливо спросил:
- Что же выяснилось?
- Он сказал, что, может быть, задержится в командировке, а эти бумаги он не хочет оставлять у чужих людей. И он добавил, что, возможно, за ними ко мне придут от его имени.
Она замолчала. Василий спросил:
- Когда это было?
- За несколько дней до ареста Олега.
- Когда вы были на свидании, он ничего вам об этих бумагах не говорил?
- Нет. Он не мог. Ведь при свидании всегда присутствовал кто-нибудь из ЧК.
Василий вздохнул с облегчением.
- Что же дальше?
- Дальше? Во вторник утром я шла на работу. На углу нашей улицы меня остановил человек… Не знаю, как он узнал меня. Может быть, по описанию Олега. Но он назвал меня по имени и сказал, что по поручению Олега Суржанцева хочет забрать у меня бумаги, оставленные им. Я ответила: "Пожалуйста, возьмите. Только сейчас я тороплюсь. Зайдите в другой раз". Он подумал немного и сказал: "Хорошо, я зайду в конце недели. Раз вы работаете, то - вечером". Вернувшись с работы, я прочла эти бумаги…
- Почему же только тогда?
Девушка долго молчала. Ответ ее был так же наивен, как и другие ее соображения:
- Этот человек мне не понравился.
- Вот как? Чем же?
- Не могу вам объяснить. Липучий какой-то…
- Что же оказалось в бумагах?
- Письма…
- Какие? Личные?
- Н-нет. Оттуда… Из-за границы. И в них указывалось, что надо здесь делать…
- Что же именно?
- Можно так понять, что готовилось что-то… военное, - потерянным голосом ответила невеста юнкера.
- Так. - Василий быстро оценил положение. - Никому ничего не говорите. Дайте мне ваш адрес. Ступайте домой и ждите.