– Триста дадите, и ладно, миленькая. Мама вздохнула, достала из хурджина три сторублёвых бумажки.
Осталось последнее дело, намеченное на сегодня: сняться на карточку, чтоб послать отцу.
Фотография находилась за дровяным базаром, еле отыскали. Очередь была длинная: всем хотелось послать на фронт своё фото. Когда подошла очередь, кудрявый человек с чёрной повязкой на глазу пригласил нас в низенькую комнатку, в которой стоял какой-то непонятный хороший запах. Мама села на табуретку, мы с Султаном встали по бокам, малыши сели на землю. Фотоаппарат выглядел угрожающе: похожий на патефон ящик установлен на трёх деревянных ножках, сбоку свисает резиновая кишка, глаз не меньше пиалы, уставился на нас не мигая, вот-вот выстрелит. Одноглазый человек приник к ящику, закрыв голову чёрным покрывалом, прицелился было в нас, как вдруг Усман, который давно дрожал как осиновый лист, закричал "папочка!" и бросился вон. Следом за ним пулей вылетел Аман. Вот тебе и карточка! Поймать их труднее, чем диких горных коз. С целый час гонялись мы за ними по району, пока изловили и привели обратно. Да что толку, заставить их спокойно сесть перед аппаратом так и не удалось.
Сфотографировались без них, потом отправились в МТС. Директором МТС была женщина, чем-то похожая на маму.
– Кароматхон, чем вы обидели этих малышей? – указала она на всё ещё хныкавших Амана и Усмана. Мама рассказала, что случилось. Директор засмеялась, вспомнила, как в детстве она тоже выкинула такую штуку, потом вынесла из кабинета колотого сахару и раздала нам по кусочку. Они с мамой заговорили о делах. Директор пообещала послезавтра отремонтировать мамин трактор.
Потом мы гурьбой направились домой, прямиком через поле. Мы хотели поскорее попасть в кишлак, чтоб похвастаться перед ребятами обновками. Больше всех радовался Султан, он громко пел: "Вошёл я в сад цветущий, увидел тебя, бутон нерасцветший!" Его бегом обогнал Аман, высоко поднимая ноги в новых сапогах.
– Мама, хотите прочитаю вам стих?
– Сам сочинил?
– Сам.
– Читай, послушаем.
Аман упёрся руками в бока, склонил голову к плечу и начал, сверкая глазами:
Борода, как у козла.
Как у чёрта, душа зла.
Не могу копейку дать,
Чтоб четыре не содрать.
Мама вдруг замерла, глаза её испуганно округлились.
– Ой, сынок, что будет-то, если это услышит дядюшка Мели?
– Пусть услышит, я его не боюсь!
Мама шутливо погналась за ним. Остальные тоже припустили бегом. Кишлак был уже близок.
Сумаляк мой, сумаляк!
Вечером двор тётушки Тухты стал неузнаваем. В дальнем конце врыли в землю громадный чугунный котёл. В нём кипел, сердито бурча, сумаляк – кашеобразная сладость из пшеничного солода и муки, которой отмечается приход весны и пора сева. Здесь, вокруг казана, вертятся ребятишки, хвастаются деревянными ложечками и лопаточками, изготовленными ещё днём, кричат, шумят, борются.
– Эй, пустоголовые, ну-ка, марш на улицу! – хватается за кочергу тётушка Тухта, когда становится невмоготу.
– Сумаляк, сумаляджан, сумаляк! – поёт Акрам Знаток, прыгая на месте.
– Голодному вместо хлеба он! – вторит Махмудхан.
– Бездушному душою он! – добавляет ещё кто-то.
Тётушка делает вид, будто вовсе рассвирепела.
– Вот я вас изловлю, шкуру сниму, соломой набью! – Засучивает она рукава, приподнимает подол длинного платья, чтоб пуститься в погоню. Но куда там, мы врассыпную, брызгами: кто сигает через дувал, кто – через изгородь, кто – в калитку, кто поверх калитки – и нет нас.
А на улице в разгаре игры. Одни в лапту играют, другие – в "Бей мячом", третьи – в "Беги, мальчик, от потопа".
Для начала мы с разбега врезались в толпу играющих (крику было девчачьего!).
– Многодетный, давай сыграем "Ряд на ряд"! – предложил Хайит Башка.
– Начали! – отбежал я на середину улицы, где лежал толстый слой пыли (не больно падать).
Вам не приходилось играть в такую штуку? Пять-шесть самых здоровых и крепких ребят становятся в круг в обнимку, человек десять мелкотни пытается свалить их, разнять.
– Дави их! Валяй!
– Лезь на спину!
– Тяни за ногу!
Ребята падают, встают, снова кидаются в бой. Пыль стоит – не разберёшь, где свои, где чужие.
Из калитки выбежал Усман.
– Эй, тебя мама зовёт, иди. Никак не может Рабинису уложить.
Эта девочка такая: как идти спать, никого не признаёт, даже родную маму, непременно должна положить голову на моё плечо.
– Что, бабуля, дома внуки плачут? – съехидничал Хайит Башка.
– Да, да, извелись совсем, – в тон ему ответил я.
Увидев меня, Рабиниса замолчала как выключенная.
– Арифджан, сынок, присмотри за ней сам, прошу тебя.
Я взял девочку на руки и, баюкая, начал ходить по двору. Большая комната в доме тётушки Тухты была забита старухами и пожилыми женщинами. Они читали "Мушкулкушод" в честь сыновей, внуков и мужей, которые на фронте. Голоса их были печальными и умоляющими. Женщины раскачивались из стороны в сторону в такт словам молитвы, временами с плачем вскрикивали: "Хуввв!" Я уже хотел уйти в дом, как вдруг тётушка Атинбиби начала рассказывать о происхождении сумаляка. Я прислушался.
Жила-была на свете давным-давно некая Бибифатима, жена очень уважаемого, но очень бедного человека. До того бедного, что однажды нечем стало ему накормить детишек. Отчаявшись, Бибифатима накидала в казан травки молодой и камешков (в сумаляк и вправду кладут камешки), разожгла очаг. Спустя мгновение смотрит – казан полон какой-то каши, а возле очага появились тридцать ангелов-сейималяк, кружатся в медленном танце.
На этом месте рассказа женщины опять заплакали, запричитали, закричали: "Хуввв!"
В общем, по словам Атинбиби выходило, что сумаляк – это еда богов. Кто варит её с добрыми помыслами и чужих не обделит, увидит исполнение самых заветных желаний. Например, какую-то бедную сиротку, очень любившую сумаляк, взял в жёны сам царевич…
– Хуввв! – взорвались женщины снова. Я мог слушать ещё долго, да устал очень: сестрёнка уснула у меня на руках. Я отнёс её в комнату, уложил в постель. Потом пошёл сказать маме, что всё в порядке. Среди старушек её не было. Я прошёл за дом. Там стоит небольшая клетушка, в ней ткёт обычно свою бязь Парпи-бобо. Никакого ему дела ни до сумаляка, ни до сиротки с её царевичем – знай трудится, жаждет поскорее рассчитаться с ростовщиком Мели…
На пятачке между домом и мастерской деда собралось человек тридцать молодух и девушек, гремит дойра, в кругу – мама. Она то одну, то другую подружку тянет на танец:
– Такая молодая, а упирается! Да я бы на вашем месте…
– И правда, почему бы вам самой не сплясать?!
– Вот, вот, пусть сама спляшет!
– Не выпускайте её! – И женщины начали весело подталкивать маму в середину круга. Мама вроде согласилась, подняла руки, постояла в раздумье: руки упали вниз.
– Не получается! – рассмеялась невесело. Молодки заволновались, загалдели.
– Ладно, играй, Шахрихон, – сказала мама тихо.
– Что сыграть-то, апа?
– Что хочешь.
– "Душа тоскующая" подойдёт?
– Ладно.
Странно, я не знал, что мама моя умеет так красиво, трогательно танцевать! Все смотрели на неё как заворожённые. Только я почему-то неловко почувствовал себя вдруг, будто пощекотали, и это было неприятно. Я уже повернулся уходить – мама остановилась, тяжело и часто дыша:
– Постарела я, Мутабар…
– Ой, так хорошо танцевали, – сказала тётя Мутабар. – Пригласите тогда Саджиду!
Другие тоже затребовали Саджиду, пусть, мол, танцует и споёт ту песню, что сочинила сама. Саджида-апа не заставила долго упрашивать, вышла в середину круга, но почему-то закрыла лицо руками; ой, не надо, дескать, стесняюсь я ужасно, но тут же отняла руки.
Заиграла дойра, Саджида-апа поплыла по кругу. Она была быстрее в движениях, легче, чем мама. Пройдясь несколько раз, остановилась, запела:
Брат уехал на войну.
Мама плачет по нему,
Потому что целый год
С фронта писем брат не шлёт.
– Сахар тебе на уста!
– Молодец, красавица!..
– По брату сильно тоскует… – зашептались молодухи.
Саджида-апа продолжала:
Где вы, брат? Хочу я стать
Птицей, чтоб на фронт слетать.
Стану птицею и вам
Привет от мамы передам.Папа шепчет, постарев:
"Где мой мальчик? Где мой лев?" -
И в колхозе день и ночь
Трудится, чтоб вам помочь.Чтоб вовсю фашистов сечь,
Он вам даст старинный меч:
Всё вам будет нипочём.
С этим дедовским мечом.
Слушая песню, я невольно вспомнил папу. Мы-то тут варим сумаляки, игры играем, танцы затеваем, а каково-то ему там, где он сейчас? Возможно, сидит в окопе в трескучий мороз? А быть может, тащит волоком пулемёт, идёт в атаку? Смог ли он прочесть наше письмо или носит с собой в надежде, что встретит земляка, который и прочтёт ему? Эх папа, папочка…
Пришли все ребята, игравшие на улице. Парпи-бобо тоже бросил работу, вышел во двор. Саджида-апа всё пела, будто кому-то жалуясь, чуть не плакала:
Знайте, брат, средь дальних стран
Ждёт жена вас, Санамхон.
Бейте, брат, врагов смелей -
Возвращайтесь поскорей.Мне бы, брат, луною стать -
Поле боя освещать.
Бейте, бейте, брат, врагов -
Ждёт вас, брат, родимый кров.
Песня подействовала на дедушку Парпи.
– Эх, господи боже мой… – вздохнул он тяжело.
На ресницах мамы блеснули слёзы. Тётя Мутабар, та зарыдала в голос.
– Будьте здоровы, Саджидахон!
– Вы сказали то, что у нас на душе!
– Подруженька, спиши слова! – окружили молодухи и девушки Саджидахон. И я списал эти слова.
Мама, мамочка моя
Я проснулся в полночь, как от толчка. Меня разбудил какой-то неясный шум, доносившийся со двора. Там будто ходили какие-то люди. Неужто воры забрались? А вдруг они уведут нашу корову!
Я поспешно вскочил на ноги, выбежал во двор.
– Арифджан! – окликнул меня один из воров. – Носилки у вас есть?
Приглядевшись, я узнал в "воре" Усманаату, бригадира.
– Какие носилки? – спросил я, приходя в себя.
– Обыкновенные носилки, какие же ещё! – отозвался другой "вор". Это был доктор, который приходит обычно к нам в школу делать уколы и всякие прививки. А ему что здесь понадобилось? Но размышлять было некогда, я показал "ворам", где носилки, потом, наскоро одевшись, вышел за ними следом на улицу. У ворот стояла арба. На ней я увидел Мукаррам-апу, мамину ученицу.
– Арифджан, братишка мой! – зарыдала она вдруг.
Люди подняли носилки на арбу, осторожно положили на них что-то завёрнутое в папину меховую шубу. По глазам моим словно молния ударила. Я всё понял…
– Мама, мамочка! – закричал я диким голосом.
– Не кричи, – сказал доктор, – соседей разбудишь.
– Что с мамой, что с ней?!
– Помоги лучше взять носилки, – тихо попросил доктор.
Мы внесли носилки в гостиную. Доктор на ощупь зажёг коптилку. Мама была без чувств, лицо, волосы – в крови. Я опять дико закричал:
– Мама! Мамочка!..
– Выведите мальчика! – приказал доктор.
Мукаррам-апа взяла меня за руку, повлекла за собой.
– Ничего страшного, вот увидишь, мама скоро поправится, – успокаивала она меня.
В очаге разожгли большой огонь, в гостиную внесли лампу. На улице послышался конский топот, через минуту в дом вошёл наш председатель Машраб-ака со своей матерью Хайри-халой. Прибежали испуганные тётушки Тухта и Парпи-бобо. Я всё ещё стоял бесчувственным истуканом посреди двора. "Что ж с мамой случилось?" – всё вертелось в голове. Из гостиной поспешно вышел дедушка Парпи.
– Арифджан, сынок… – заговорил он дрожащим голосом, но продолжать не смог.
– Что с мамой, дедушка? – вскричал я нетерпеливо.
– Бог даст, ничего страшного. Поправится…
– Но что с ней случилось?
– Под трактор попала. Я опять зарыдал.
– Не надо, сынок, – погладил дедушка меня по голове.
В райцентр послали двух всадников. Председатель наказал им быстро доставить самого лучшего доктора, потом накинулся на бригадира, размахивая камчой:
– Вы виноваты во всём!
– Побойся бога, Машраб! – отвечал бригадир, чуть не плача. – Вчера я её чуть не на коленях умолял поспать, отдохнуть немного. Упёрлась: "Нет!" – и всё. Три дня ведь с трактора не слазила…
– Я вам бороду повыщиплю! – грозился председатель, топая ногой.
Мама, оказывается, уснула за рулём, трактор опрокинулся в арык, придавил маму…
Мукаррам-апа, тётушка Тухта и доктор что-то делали в комнате. Их тени то появлялись в окне, то исчезали. Я слышал, что доктор потребовал мыла, горячей воды. Во дворе один за другим появлялись соседи. Они стояли группками, такие испуганные и расстроенные, разговаривали шёпотом, украдкой поглядывали на меня. Из гостиной выглянула Тухта-хала.
– Слава аллаху, пришла в себя, – объявила она и поспешно захлопнула за собой дверь.
Проснулись братья и сёстры, заспанные, полуодетые высыпали во двор. Аман подбежал ко мне, обнял за ноги. Я взял его на руки.
– Ака, мама собралась нам братишку рожать? – спросил он шёпотом.
– Не знаю, – ответил я.
– Пойдём, ака, к маме, посмотрим братика.
– Потом, потом пойдём.
Аман разговаривает, обнимает ручонками мне шею, а глаза его сами собой закрываются. Я унёс его в дом, уложил в постель. В это время вошла Мукаррам-апа, сказала, что нас зовёт мама.
Зулейха взяла на руки Рабию, которая спала, ни о чём не ведая, я поднял Амана. Пошли.
Мама была забинтована от головы до ног. Казалось, в постели лежит не мама, а большая кукла, обёрнутая белым. Видны только глаза и часть лица.
Тухта-хала сидела у изголовья, Мукаррамапа – слева. Доктор при свете очага капал из пузырька в пиалу какое-то лекарство. Тётушка Тухта поманила нас рукой, приглашая подойти поближе.
Глаза мамы закрыты. На ресницах блестят капельки слёз. Грудь дышит часто-часто…
– Воды… – зашевелились бледные губы.
Тётушка Тухта дала маме воды. Она сделала несколько судорожных глотков, потом откинулась на подушку, широко раскрытыми глазами оглядела комнату, увидела нас, из глаз выкатились слёзы…
– Арифджан, сынок…
– Да, мамочка?
– Подойди, поцелуй меня. Будь головой младшеньким, сын.
– Не надо так, мама!
– Не спорь…
– Ладно.
– Вы все должны учиться.
– Ладно.
– Будьте все вместе, пока папа не вернётся.
– Мамочка…
– Не дай погаснуть свету в нашем доме.
– Мама…
– Слушай меня, сынок.
– Слушаю.
– Никогда не обижай маленьких.
– Хорошо.
– Султанджан, богатырь мой, подойди поцелуй меня.
– Мамочка!
– Не плачь, ну-ка вытри слёзы, вот так. Отныне никогда не плачь, ладно? Слушайся брата, не ссорься… Зулейха, раскрасавица моя, дай поглядеть на тебя… Как ты у меня выросла, милая…
– Мама…
– Усман мой дорогой, художничек мой маленький, подойди ко мне, обними меня, сынок… Вот так, молодцом! Аманджан, это ты, мой жеребёночек? Есть, наверное, хочешь, да, сынок?
– Усман ваш этот всегда мой хлеб отбирает!
– Ах мой сладенький, теперь он не будет отбирать, Усманджан, верно ведь, что больше не будешь отбирать?! А где моя Рабиниса? Спит? Разбуди, разбудите!.. Воды… воды! Тётушка, простите, если что не так… Детей… детишки на вас… Арифджан, сынок… не дай погаснуть свету в доме… очагу…
Мама не смогла выпить воды, которую поднесла ей Тухта-хала. Мамины губы крепко сомкнулись, глаза закатились, словно она хотела что-то высмотреть на потолке. Подбежал доктор, приложил ухо к груди мамы и так, слушая, замахал на нас рукой, уходите, мол.
– Мамочка! – забилась в плаче Зулейха. Тухта-хала вывела нас во двор. Рассвет ещё не наступил. Соседи, оказывается, разожгли костёр, столпились вокруг него. Председателя и его матери не было. Ушли, видно, по делам. Зато появились Махмудхан, Хайит Башка и даже Мели. Он о чём-то шептался с дедушкой Парпи.
– Как она там? – кивнул головой Махмудхан в сторону гостиной. Что-то переполняло меня, и я не смог ему ответить. Соседка Мутабар-апа сказала, что растопила у себя сандал, пригласила меня с младшенькими отдохнуть малость, чайком согреться. Когда мы вышли на улицу, воздух прорезал плачущий голос тётушки Тухты:
– О-е, боже, Караматбиби покинула нас!
– Мама! Мамочка! – заплакали мы все, бегом возвращаясь назад.
Как теперь жить?
Вот уже столько дней мы без мамы. Сегодня справляли поминки, люди посидели, поговорили о том о сём, повспоминали маму и разошлись. Мутабар-апа поспешно сполоснула посуду, потом тоже ушла. Мы остались одни. И Парпи-бобо нет с нами. У него на другой день после похорон заболели ноги. Тётушка Тухта тоже больна, у неё колет сердце, не хватает дыхания, не встаёт с постели.
Мы сидели в большой комнате, гостиной. Отца мы провожали отсюда и с мамой простились в последний раз здесь. Усман мастерит из ветки боярышника дудочку, Султан просверлил в основании ашыка дырку и пытается влить в неё расплавленный свинец. Так он надеется обыграть всех подряд в кишлаке. Зулейха прилаживает заплату на штаны Усмана. Тот в последнее время взял в привычку ездить на деревянном "коне", каждый день рвёт штаны сзади, говорю, зачем так делаешь – он и в ус не дует. Они, отвечает, сами собой рвутся.
– Ака… – тихонько окликнула меня Зулейха.
– Чего тебе?
– Как забирается Мункарнакир в могилу?
– Откуда я знаю!
– А вдруг они сейчас оживили и пытают маму?
– Брось ты такие разговоры!
– Говорят, если покойник был грешен, его бьют палицей.
– Неправда! – Аман подскочил к сестре. – У моей мамы нет грехов! Никто не посмеет её бить! Пусть только попробуют!!
От шума испуганно проснулась Рабия.
– Мама! – позвала она, поглядев вокруг.
– К маме пойдём завтра, – сказал я, беря сестрёнку на колени. Она ещё слишком мала, не понимает, что такое смерть, она считает, что мама по-прежнему пропадает на поле. Вечерами выходит к калитке, ждёт возвращения мамы. Покажется вдали какая-нибудь женщина, Рабия несётся ей навстречу с криком "мама!".