Так вот и стал Миколка пулеметчиком, а дед Астап - кавалеристом. Правда, не долго довелось ему пребывать в этом роде войск, вскорости совсем не понравилась конница деду, и перешел он в пехоту. Но про это особый сказ…
Дотла почти сгорел панский дом-палац, когда тронулся в путь-дорогу отряд Семки-матроса. Впереди всех гарцевал на вороном коне сам Семка. Сопровождало его несколько вооруженных саблями да карабинами молодых парней. И уже за ними катили тачанки с пулеметами. Но все равно казалось Миколке, что едет он во главе отряда, а если и не самым первым, то лишь потому, что Семка-матрос тут самый главный.
Рассвело.
Померкло зарево пожара, только темные клочья дыма еще тянулись над дорогой, среди деревьев, ползли в лес.
Отряд торопился. Рванули вперед резвые кони и понеслись рысью, обгоняя друг дружку, и затарахтели тачанки на выбоинах да на горбатых корнях деревьев. Зашумела лесная дорога.
- А ну, не зевай, гони вперед! - поторапливал Семка-матрос.
И легче птиц летели кони, распушив разудалые гривы свои. Вспыхивали серебром подковы копыт, клубы пыли курились позади и плыли вслед за отрядом розоватым облаком.
- Над-дай, над-дай! - не уставая, азартно выкрикивал командир.
И словно бы навстречу бежали кусты и деревья. Точно швырял кто-то под лошадиные копыта лесную дорогу. И бешеным вихрем неслись тачанки, - да какое там неслись! - они летели над дорогою, только пыль клубилась из-под колес. Бил в лицо встречный ветер, дух не сразу переведешь, да и шапку того и гляди сорвет. Только нипочем он, тот ветер!
- Гармошку давай! - раздалось над отрядом.
Захлебнулась сперва гармошка, словно прочищая свои медные голоса. И потом вдруг пошла, неумолчная, вскинула напев к самым вершинам мачтовых сосен, раскатилась звоном-перезвоном по кустам и зарослям. И уже не от быстрого бега, а от песни гармошки захватывало дух. Глухо взрывались низкие басы, словно раскаты пушечных залпов: "Бум-бух… бум-бух…"
Играла гармошка, и сама собою взвилась над отрядом песня. Полетела лесною дорогой. И песня, и люди, и огненные в лучах солнца лошадиные гривы - все мчалось безудержной бурей-вихрем вперед и вперед. Только искры вырывались из-под копыт, да ветер овевал раскрасневшиеся лица всадников. Облако пыли несло вдогонку за песней опавшую листву, и склонялись к земле придорожные травы и зеленые крылья папоротника.
А песня все летела.
Не догнать ее, не перегнать.
Коротка вражья рука - не поймать ей песню.
ПРОИСШЕСТВИЕ С ДЕДОВЫМ СКАКУНОМ
А лес сгущался, и теснее становилось от медностволых сосен и хмурых елей.
И велел Семка-матрос остановиться отряду на привал. Кругом густой непроходимый лес. Никакому немцу сюда не пробраться. Почти со всех сторон болота, а в болоте, известное дело, только дикой птице летать да прыткому лесному зверю с кочки на кочку перепрыгивать.
Принялись партизаны рыть землянки, шалаши ладить на случай дождя.
На вековой сосне, что взметнулась мачтою над всем лесом, партизаны соорудили сторожевой пост. Человеку там очень удобно было укрываться: на верхушке темнело гнездо аиста. Частенько карабкался на то дерево Миколка и, прислушиваясь к невозмутимому клекоту аистов, озирал всю лесную округу, приглядывался к дальним дорогам, которые видны были сверху как на ладони. По тем дорогам пробирались в лес, а потом отыскивали отряд и жаловались на грабителей-немцев крестьяне. Тогда поднимался отряд в погоню за кайзеровскими солдатами, обезоруживал их и отбирал крестьянское добро.
А в ночную пору уходили из лесу группы партизан, налетали они на имения панов-богатеев, подсыпали им перцу. Дед Астап кое-когда хаживал в разведку. Он уже совсем недурно держался в седле, даже научился стрелять на скаку, но сабля все так и не могла дождаться своей очереди: в деле она еще не бывала. И дед Астап в основном упражнялся в рубке лозы. Правду сказать, не очень-то у него и получалось. Даже тонюсенький прутик и тот после первого взмаха дедовой сабли оставался цел-целехонек.
- Нелегкая, брат, задача для старого николаевского артиллериста - привыкать к сабле… Я уж и сам в толк не возьму: то ли сабля у меня не ахти какая, то ли рука ослабела на старости лет, - говаривал в свое оправдание дед Астап.
А оправдывался он потому, что сабля все же подрывала его авторитет: никто в отряде не считал деда удалым кавалеристом - рубакой. Но не сдавался дед, нет, упрямо старался приловчиться к сабле. Часами напролет мог дед Астап рубить ивовые прутья. Правда, рубкой занимался "в пешем строю". Запросто даже полено разрубал саблей. А как только садился на коня, словно забывал все, чему научился на земле.
Преодолел-таки дед робость и пустил однажды своего скакуна-рысака во весь опор, по-молодецки выхватил из ножен саблю и ну махать ею, норовя покрепче ударить по березе. Напрягся, вскинул руку над головой, крякнул - да как рубанет! Свист в воздухе. Конь под дедом - на дыбы. Оглянулся дед Астап, видит - половины хвоста у коня как не бывало, словно кто косою отхватил. Глянул вперед - у коня одно ухо вздрагивает, а второго и в помине нету.
И без того крутого нрава, дедов скакун, лишившись уха, вдруг вытянул шею, остатки хвоста - трубой, да в, галоп. Мчится по лесу, копытами едва земли касается. У деда Астапа - душа в пятки.
Скачет дед ни жив ни мертв, только борода по ветру развевается. Ему бы закричать "спасайте!", да к лицу ли бывалому воину призывать людей на выручку! Вцепился в гриву, держится. А конь давай подпрыгивать, задние ноги кверху подбрасывать. Дед не удержался и птахой взлетел в воздух.
Хорошо еще, что носился конь-рысак вокруг большущей березы: ухватился дед за толстый сук, повис на нем. Дрыгает ногами, а коня и след простыл…
Следил Миколка за джигитовкой деда, и сжималось у него сердце от боли. А что, как останется Миколкин батя сиротою, Миколка лишится самого верного своего друга! И когда увидел деда на суку, развернул тачанку да к березе. Подкатил, верному своему другу слезть с высокого сука помогает. Дед Астап потирает поясницу, крякает, почем зря кроет скакуна:
- Да разве ж это конь? Волкодав, а не конь, седока на себе удержать не может!.. Вот, помню, в турецкую войну были у нас кони, так то ж кони!..
У Миколки было свое мнение насчет коней и седоков, но на сей раз он решил не спорить с дедом. Зачем огорчать старика, у того и так невесело на душе.
А дедов рысак, набегавшись вдоволь по лесным опушкам, вернулся к хозяину, одноухий, с обкорнанным хвостом. Партизаны, посмеиваясь, глядели то на коня, то на кавалериста и спрашивали:
- Что ж это случилось с твоим скакуном, дед Астап?
А тот - и оком не моргнет, сам сокрушается:
- Да не иначе где-нибудь сучком прищемило… Ну, и оторвало… слуховой орган скакуну…
Дед Астап порой любил вставить в речь какое-нибудь ученое словцо. И заслышав этот его "слуховой орган", партизаны о подробностях уже не расспрашивали. А может быть, и не хотели они обижать деда Астапа. Только
Семка-матрос хитро подмигнул ему и спросил:
- Ну, а сучок тот уцелел, интересно?
С той поры и остыл дед Астап к кавалерийскому делу. А тут еще случились такие события, что хоть дед и вышел из них победителем, но окончательно решил перейти в пехотинцы. И не потому, что любил он ходить пешком по земле, а просто не с его, дедовым, здоровьем совершать кавалерийские рейды да атаки.
Довелось однажды деду Астапу поехать в разведку. Поехали втроем: Семка-матрос, Миколка и дед - проверить, правда ли, что в ближних деревнях немецкие всадники объявились. Только они прискакали на окраину леса, видят - прямо перед ними восемь немецких всадников.
Тотчас приказал Семка-матрос, чтобы без промедлений дед с Миколкой в лесу прятались. Не идти же втроем на восьмерых! Но тут с дедом что-то такое стало твориться, что и не поймешь, в своем ли он уме. Правда, дед отчасти был и не виноват, - началось все с коня. То ли заслышал он лихое ржание своих бывших немецких дружков, то ли еще какая блажь взбрела в лошадиную голову, но только выказал дедов скакун явное намерение ринуться, вперед, навстречу немцам.
Дед Астап и так и этак дергал за уздечку, на кулак наматывал поводья, натягивал, стараясь повернуть в лес. И все попусту! Уже через какую-нибудь минуту мчался он во весь опор на немцев, все еще в глубине души надеясь укротить непокорного своего скакуна. Но до Миколки донеслось только одно-единственное: "Спасай, Семка, старого артиллериста!" И вдруг… "Ура-а!" - закричал дед. Миколка ушам не верит. А лес эхом отвечает на дедово "ура!".
Дед Астап, видя, что встречи ему с немцами хочешь не хочешь, а не миновать, пришпорил в отчаянии скакуна своего носками сапог, выхватил из ножен саблю и с криком "ура!" ринулся на врага.
Глянули ему вслед Семка-матрос и Миколка, оторопели.
- С ума сошел дед! - выкрикнул Семка, выхватил из кармана гранату и ринулся вслед рубаке-кавалеристу. Разве можно оставлять партизанского деда в беде!
Видят немецкие всадники: летят на них какие-то удалые кавалеристы, саблями размахивают, "ура" кричат. Да еще из лесу скачет и третий - Миколка. И этот третий из карабина вовсю палит.
Переполошились немцы, засуетились. А заслышали Миколкину стрельбу и вовсе испугались. Подумали, что вот сейчас выскочит из лесу несметное партизанское войско. Пришпорили они коней да давай улепетывать - от греха подальше!
Но не таков был дед Астап, чтобы прервать атаку на противника в самом разгаре! И хоть тысячи проклятий сыпались на одноухого скакуна, хоть готов был дед отсечь ему и второе ухо за такое самовольство, но все же потрясал он саблею высоко над головой. А раз сабля "наголо", так уж тут не останавливайся, тут уж лети вперед и вперед. И налетает дед Астап на немцев, и кричит хриплым голосом:
- Сдавайтесь, пока удрать не успели!
Что делать немцам, когда такое невезение им выпало?! Бросили карабины на землю, руки вверх задрали - сдаемся, мол.
И под конвоем деда Астапа, Миколки и Семки-матроса были доставлены в партизанский лагерь восемь немецких всадников. С оружием. В амуниции. И при конях.
Так ни с того ни с сего, ринувшись в кавалерийскую атаку на немцев, дед Астап вышел из нее победителем. И авторитет его снова пошел в гору, и никто не смел больше напоминать ему про ту джигитовку, что обошлась скакуну-рысаку дорогой ценой - потерял он ухо и половину хвоста.
Да зато в тот же день свалился дед, захворал. Три дня провалялся. И потом рассказывал:
- Думал, не видать мне больше Миколки из-за этого чертова немецкого скакуна. Он, знай, прет на кавалерийский отряд, несет меня во весь опор! Ну, думаю, смерть в двух шагах, и нет никакого от нее спасения. Я тогда на солдатскую хитрость и отважился: как гаркну во весь голос, самому страшновато стало. А тут и Семка-матрос подоспел! А тут и Миколка палит из своей "орудии" трофейной! Ну, думаю, теперь выставляй против нас хоть дивизию с самим генералом! Я им такое покажу, вовек не забудут. Даром, что ли, у меня в руках турецкая сабля!..
Разгорячился дед, упомянул про саблю свою, да еще турецкой назвал ее, и покраснел немного, осекся. Неловко ему стало: все же хватил через край, ведь сабля-то оказалась грозной не столько для противника, сколько для хвоста и ушей дедова скакуна!
Миколка кинулся на выручку, нарушил неловкое молчание:
- Да ты плюнь, дедушка, на ту старую историю! Подумаешь! Что было, то сплыло. Зато вышел ты победителем! Восьмерых немцев в плен захватил!
- Конечно, захватил, - взбодрился дед и задымил трубкой.
Но впредь участвовать в кавалерийских атаках дед Астап отказался. Что ни говорите - тяжеловата сабля для его руки. Да и скакун-рысак пригодится кому помоложе…
- Орудию бы мне! Показал бы я вам, как надо воевать! - приговаривал дед Астап и мечтательно щурил глаза, вспоминая о своей артиллерийской доблести на той, давнишней войне, о грозном оружии, перед которым выбрасывали белый флаг даже турки-янычары.
И сбылись-таки мечты и надежды дедовы, и снова стал дед Астап заядлым артиллеристом, да еще как помог партизанам в их борьбе против немцев.
Однако и об этом речь впереди.
ПАРТИЗАНСКИЙ БРОНЕНОСЕЦ
Пока партизанили Миколка и дед Астап, на родной их железнодорожной станции и в городе жизнь настала совсем скверная. Тюрьма была переполнена, а рабочих все продолжали арестовывать. Многих угоняли на каторжные работы и в концентрационные лагери. Вокруг депо и вокзала стояли часовые и расхаживали патрули. Рабочие работали под строгим надзором. А машинисты, так те водили поезда только под конвоем. И за малейшую провинность угрожал расстрел на месте.
Получали рабочие за свой труд гроши, и семьи голодали. Станционные ребятишки с тоской смотрели вслед эшелонам с хлебом, с тушами мяса, с мешками сахара. Кайзеровская армия грабила народ и все награбленное в городах и в деревнях отсылала в свою Германию.
Но как ни горька была жизнь, рабочие и не думали покоряться врагу. Вредили как только могли проклятым захватчикам, пришедшим, чтоб задушить Советскую власть. Портились паровозы. Сходили с рельсов вагоны. Машинисты вдруг останавливали в лесу поезда, и партизаны, перебив охрану, раздавали крестьянам отнятый у них немцами скот. Создавались вооруженные рабочие дружины.
Не отставала от взрослых и детвора. Частенько можно было увидеть кого-нибудь из Миколкиных приятелей на подножках вагонов. И не просто катались они, а подсыпали в буксы вагонов песок, разливали у кондукторов и смазчиков мазут, чтобы нечем было смазывать колеса.
Всей этой борьбой рабочих руководили большевики. Такие, как Миколкин отец, - помощник машиниста Андрей. Он скрывался в подполье, и даже самые близкие его товарищи порой удивлялись, как умеет он ускользать прямо из-под носа немецких сыщиков.
В ответ на лютые зверства кайзеровских солдат поднимались рабочие на решительный бой. И тогда начали понимать враги, что не сломить им рабочей силы.
Вот и теперь получил Семка-матрос записку из города. Не простую записку, зашифрованную. Прочитал он ее, задумался. Созвал на совет партизан своих. И деда Астапа пригласил, и Миколку. И услышал Миколка, что предстоит отряду совершить налет на город и на станцию, чтобы проучить зарвавшихся пришельцев. Думу думали партизаны, решали, как им нападать на вражеский гарнизон.
До полночи не давал Миколка покоя деду разными своими советами. Надоел даже.
Деду Астапу было лестно, что советовался с ним Семка-матрос, и сердито отмахивался он от Миколки:
- Отцепись ты от меня! Мал еще военные дела вершить! Тебе вон по воронам из карабина палить да штыком канавки в песке копать…
И кивнул на Миколкино боевое оружие, на штык трофейный. Обиделся Миколка, даже рассердился на деда и пренебрежительно ответил ему:
- А ты, видать, не так уж и хорошо знаешь меня! Может, я воевать умею почище кого другого… Вспомни, кто спал возле пакгауза, а кто в пакгауз пробрался и людей освободил? Ага! Припоминаешь! Ну, а кто ухо кавалерийскому скакуну начисто саблей отбрил?
Скривил губы дед Астап, задетый за живое, на попятную пошел, стал искать примирения с Миколкой:
- Ну и чего это ты разошелся так! Разве я говорил, что храбрости у тебя нету? Никогда такое и в голову мне не придет… Ну давай, выкладывай, что ты там надумал?
- А вот и надумал…
И поведал Миколка деду Астапу свой план.
- Видишь ли, дедусь, сил у нас еще маловато да оружия не ахти как много… Не пойдем мы на хитрость, ничего путного и не получится, пожалуй!
Был Миколкин план очень простым. Забираясь на сосну, Миколка частенько видел, как проплывали по Днепру пароходы. На мачтах у них трепетали на ветру немецкие флаги, а на палубах были видны кайзеровские солдаты с пулеметами. На иных пароходах были установлены даже орудия.
- Раздобыть бы нам такой пароходишко, а там уж дали б мы чесу немчуре… - восторженно прошептал Миколка.
- А что ты думаешь! - увлекся планом дед Астап. - Да ты у меня почище Наполеона!.. Да что там Наполеон!.. Ты просто, ну, как сказать…
- Сын большевика, - подсказал Миколка.
- Так оно и есть! - согласился дед Астап и пошел поговорить по душам с Семкой-матросом.
А с утра отправились дед Астап с Миколкой на разведку в город. Запрягли они лошадь в самую обыкновенную крестьянскую телегу, вскинули полмешка муки, прихватили десяток яиц. Дед еще и петуха раздобыл для такой важной боевой операции. И все это делалось, чтобы немцы приняли наших разведчиков за деревенских людей, направляющихся в город на базар.
И поехали.
До города добрались без особых приключений. Только один раз, правда, задержали их немецкие патрульные и хотели было в обоз погнать. Да пригодились прихваченные на всякий случай яйца. Сунул их дед Астап солдатам, те и пропустили телегу дальше.
Так и уехали.
Чтобы не думать не гадать, что делать с мукой и прочими припасами, решили завернуть на станцию и отдать все Миколкиной матери.
- Небось, забыла уже, как хлеб пахнет… Расплакалась Миколкина мать от нежданной этой встречи.
- А я-то думала уже, что и косточек твоих не соберу! Что ни день, одно только и слышишь: "Расстрел… расстрел…" Вот и отца в глаза не видела сколько, скрывается где-то… Разве это жизнь! Да тебе в твои годы только в игрушки играть бы…
- Некогда, мать, игры играть, - строго промолвил Миколка.
И полными страдания, заплаканными глазами посмотрела на сына Миколкина мать.
- Утри слезы-то! Некогда, мать, плакать! Накрывай лучше на стол храбрым большевикам! - солидно сказал Миколка и принялся резать хлеб. - А ты, дед, сало достал бы из торбы.
Незаметно настала пора прощаться. Миколкина мать все просила деда Астапа, чтобы следил за внуком, чтобы от беды оберегал.
- Ладно, будет тебе надрывать сердце. Мы уж как-нибудь друг за дружку постоим, в обиду не дадим один другого…
И отправились наши разведчики к пристани. По дороге дед Астап заглянул к Миколкиному старшему брату, потом забежал на телеграф к знакомому телеграфисту. И всюду у него были дела.
- Ты уж простучи по телеграфной линии на разъезд, что, дескать, выезжаем мы с Миколкой. А уж с разъезда передадут в отряд…