- Иду это я, значит, прямо на жандарма, а он - в струнку передо мною… Так и вытянулся, так и замер… Видит, следовательно, герой идет… А то еще генерал мне навстречу… старенький такой. Ну я, значит, под козырек ему. А он, видно, сослепу не разглядел хорошенько, стал "во фрунт" да на всю платформу: "Здравия желаю, ваше высокопревосходительство!" Это мне, значит… Вот оно как! Верно, подумал, что я поважнее его генерал буду… Да перед всеми людьми, перед всей нашей станцией. Вот что такое - николаевский солдат! Вот что значит - медали…
Тут дед горделиво стукал себя в грудь, чтобы медали те зазвенели, чтобы видели их все и знали, какой он, дед Астап, есть герой на свете: его даже сам жандарм боится, под козырек берет, и генерал "во фрунт" становится…
Отец и мать только делали вид, будто слушают деда: им уж не привыкать к его похвальбе. А Миколка пускался в спор, не верил.
- Ох и обманщик ты, дедушка!
- Это как так - обманщик? - Дед даже на табуретку опускался от злости.
- А так! Врешь ты все… Видел я, как ты шапку перед жандармом ломал. Даже крякнул еще, так низко поклонился ему. А перед начальником депо ты вообще без шапки ходишь… Вон когда дождь был, так ведь ты перед ним без шапки и ходил. Аж с лысины у тебя текло…
Снести такую обиду дед не мог. Он торопливо хватался за ремень и, придерживая одной рукой штаны, готовые вот-вот сползти, грозно размахивал другой и двигался на Миколку.
- Я тебе покажу, как деда лгуном называть! Я тебе покажу, как срамить героя турецкой войны, старого николаевского воина! Да я, можно сказать, вот этой самой рукой сотни врагов уложил, батальоны турок перебил…
- Опять врешь! Говорил дивизии, а теперь - батальоны! - кричал Миколка и стремглав выскакивал из вагона, прячась за ближайшей будкой стрелочника.
Дед туда не побежит. Не в его-то годы прыгать через рельсы и шпалы, да и штаны того и гляди потеряешь без ремня. Поэтому дед становился обычно в дверях вагона и, потрясая кулаком, пускался в долгий спор с Миколкой. Миколка огрызался:
- Ты, дедушка, комара не убьешь, не то что турка!
- А за какие-такие доблести тогда мне медали дадены?
- Известно за какие! За лягушек…
- За каких-таких лягушек? - недоумевал дед, успевший обычно начисто забыть эту шутку.
- А за тех лягушек, которых ты гонял из-под пушек…
Громко прокричав это, Миколка считал за лучшее отступить еще на одну позицию, подальше от вагона. "Правда, едва ли дед пустится вдогонку, но - как знать, всякое может случиться", - думал Миколка и удалялся от будки стрелочника. В душе он начинал жалеть деда.
"Видать, переборщил я малость… Рассердится дед не на шутку".
Так оно и бывало. Дед в гневе не находил себе места. Это ж надо - усомниться в его былой отваге!
Наворчавшись вдосталь, дед менял тактику. Он и виду не показывал, что очень обижен. Начинал хлопотать возле самовара, колол лучину, - как ни в чем не бывало занимался мирными домашними делами. А сам между тем глаз с того дерзкого озорника, с Миколки, не сводил. И как только тот оказывался возле вагона, дед, словно ничего между ними и не было, окликал Миколку.
- Внучек!
- Чего?
- А не попить ли нам с тобой чайку? Миколка на минуту задумывается. Что ни
говори, а чай соблазняет. Дед опять:
- Внучек! Баранки у меня есть… Свежие… А пахнут как, пахнут-то…
- Ну? - удивляется Миколка. - Неужели с маком?
- С маком, внучек, с маком! Ох, что за баранки! Так попьем, говоришь, чайку-то?
- А что ты думал, дедушка! Давай себе и попьем…
И поднимается Миколка на порог вагона, предвкушая, как он расправится с маковыми баранками. Они-то уж, если на то пошло, вкуснее "заячьего хлеба", вкуснее любого лакомства.
И тут-то начинаются эти самые дедовы "баранки с маком". Да еще с каким маком!
- Иди, иди, котик мой, угощу тебя!
И дедовы руки внезапно хватают Миколку за вихры. Тут только спохватится Миколка, сообразит, что попался. Но поздно. Костлявые руки деда Астапа цепкие: попадешься - не вырвешься. А дед дергает за вихры да приговаривает:
- Это тебе за лягушек! А это за пушки! Вот - с маком! Не потешайся над стариком! Не издевайся над родным дедом! Не дразни доблестного николаевского артиллериста!
Миколка уже вопит на весь вагон, уже заступается мать:
- Брось ты, человече, над ребенком измываться!
Но это лишь добавляет масла в огонь. Дед обрушивается на обоих.
- Я вам всем покажу, как героя-воина обижать! Я вам покажу, как турок бьют… Я вам покажу, как пушки заряжают… Узнаете вы у меня, что такое картечь!
Так постигал Миколка артиллерийское дело. И, видя, что все пути к отступлению отрезаны, шел на мировую.
- Помилуй, дедушка, сдаюсь!
- Ага! Сдаешься? Давно бы так! Говори, значит, кто я такой есть?
- Герой турецкой войны…
- Ну?
- И императорских орденов…
- Ну?
- Смешно, дедушка!
- Что ты смешного тут нашел, супостат?
- Ну кавалер… орденов кавалер… Вон у стрелочниковой Зоськи есть кавалер, так он же молодой! А тут дед - и кавалер. Смех - да и только!
- "Смех - да и только!"- передразнивает дед, остывая, и пускается в невеселые рассуждения: - Мал ты еще, в толк не возьмешь никак, что за кавалер и почему. Полюбуйся вот, у меня два собственных ордена, а это значит, что я императорский кавалер… Медали такие даются за проявленную в боях исключительную храбрость… - Дед говорит, словно читает наизусть. - Мне за мою исключительную, значит, храбрость. Понял?
- А разве я говорю, что нет? - успокаивает его Миколка. - Известно, за храбрость! Храбрей тебя, дедушка, поди, на всей турецкой войне не было, - лукаво добавляет он.
А это деду слаще меда. Он даже присядет и начинает разглаживать седую бороду. Она у деда довольно неказиста: с одной стороны густая, с другой - реденькая. А он знай поглаживает, осанку важную принимает. И медали снимает, внуку показывает:
- Видишь, это вот - царь Николай… А вот тут написано: "За храбрость"!
- А почему борода у царя такая потешная, на щеке обрывается?
- Глупый, да разве ж это борода? Это баки!
- А почему баки?
- Почему да почему! Потому… Это у мужика борода, а у панов-господ, значит, бакенбарды. Все генералы и офицеры такие баки носили. Даже из нашего брата-солдата кое-кто, - те, что посноровистее. Ну, а если сноровки у кого в жизни нет, баки тому только помеха: вцепится офицер, до последнего волоска повыдергает… Вот и у меня борода когда-то пострадала, наполовину выдрали…
- За храбрость, должно? - некстати спрашивал Миколка.
- Ну вот, поди поговори с тобой…
И заводил тут дед долгий разговор про то, что такое есть храбрость. И не простая там какая-нибудь, а храбрость николаевского артиллериста, который войны прошел и турецкие крепости брал.
Слушал Миколка внимательно, чтобы извлечь из той храбрости хоть кое-какую пользу для себя. А дед Астап любит, когда его подолгу слушают. И за это, глядишь, даже угостит чем-нибудь. Вот и теперь, подробно рассказав о падении турецких крепостей под ударами николаевских артиллеристов, он стал таким добрым, что предложил Миколке:
- А не пойти ли нам на станцию баранок купить?
Миколка от такого не откажется никогда. Идут они на станцию. Дед подолгу торгуется там с буфетчицей, выбирает баранки покрупнее и помягче да чтоб побольше маку на них было.
Так и мирились дед с внуком. И уж не перечил Миколка деду, и признавал его храбрейшим из храбрых, хоть втайне и сомневался в особой отваге императорского кавалера.
А тут еще произошел один случай, из-за которого потерял Миколка всякую веру в дедову храбрость.
Как-то ночью все проснулись от громких криков.
Кричал дед:
- Спасайте скорее!
Мать бросилась к лампе, все не могла никак найти ее в темноте, чтобы зажечь побыстрей. А дед не унимался:
- Скорей! Скорей! Ой, помогите!
- Что с тобой, дедушка? - кинулся к нему Миколка, спотыкаясь о табуретки.
- Ой, пропадаю! Зверюга какая-то в бороду вцепилась, стрижет, как тупыми ножницами… Не иначе - скорпион…
Миколка сразу сообразил, в чем дело, да скорехонько к деду: хвать его за бороду. Дед орать пуще прежнего:
- Беги отсюда, внучек, беги! Зверюга и тебе пальцы отгрызет!
Но Миколка тем временем уже держал "зверюгу" в руках, только из дедовой бороды выпутать ее не мог. Тут мать зажгла наконец лампу, и все увидели в дедовой бороде обыкновенного рака. В темноте заполз тот деду в бороду и запутался в ней. Едва успокоился дед Астап, пока Миколка выпутывал речного бродягу-тихохода.
- Это ж надо! Сплю я себе и вдруг слышу - шевелится что-то в бороде. Я цап рукой, а он, зверюга, как щипнет за палец, а потом за горло. Ну, думаю, сейчас голову отгрызет!
Злая спросонья мать на Миколку набросилась:
- Вечно вы с отцом раков в дом напускаете! А вот переловить потом всех до единого, так вас нету… Ох, Миколка! Из-за этого чертова рака мог деда в могилу загнать…
И смех, как говорится, и грех…
А дед Астап с той поры спокойно не мог глядеть на раков. Узнав, что днем рыболовы побывали на речке, спать не ложился и объявлял забастовку. И приходилось Миколке меняться местами с дедом, уступать ему свой топчан, а самому ложиться на полу. Ничего веселого в этом не было. Брел Миколка на дедово место и бурчал:
- А еще старый вояка! Еще из пушек по турецким крепостям стрелял!
- Пушки и раки - разные, брат, штуки, - вздыхал, оправдываясь, дед Астап.
- А еще храбрым называется! Я вон и то храбрее тебя: раков не боюсь!
- Ну что ж, против раков ты храбрец, - соглашался дед с Миколкой и долго еще кряхтел, устраиваясь на топчане.
Приключилась с дедом и еще одна история. Это когда ходили на рыбалку. Правда, и Миколка с отцом тоже набрались тогда страху не на шутку, но больше всех досталось все же деду. Пошли они как-то в свободный день рыбу ловить на речку. Хотя дед и не был особым любителем, но поскольку делать ему было нечего и хотелось поразмяться, присоединился он к рыболовам. Те в воде бредут, а дед знай себе на бережку прохлаждается да советы дает.
- Оттуда, оттуда заходи! Там самая рыба ходит! - командует дед и трубкой попыхивает.
Сперва Миколка с отцом топтуху по заводям потаскали, а потом взялись руками плотву ловить в корягах. И нащупал тут Миколкин отец не иначе как налима. Налим - рыба скользкая, это все знают, руками ее нелегко брать. Крикнули они деду, - налим, дескать, - а сами все в корягах шарят.
- Ну и здоровый же, фунтов на шесть будет! - говорит Миколка, норовя покрепче вцепиться в проворную рыбину. Да только как ты ее ни бери, выскальзывает она - и все тут! Ускользнет от Миколки, к отцу ближе под корягу забивается. От того - опять к Миколке.
- За жабры его, за жабры, гада этакого! - опять советует дед Астап.
- Ну ясно, не за хвост же! - отвечает отец и еще усердней шарит под корягой.
Ничего не получается! А дед уже и на месте не устоит: так хочется ему заполучить того налима. Надо заметить, что дед издавна любил рыбу, да еще такую, как жареный налим.
- Рыба, она, братцы, всегда рыба! Это тебе не какие-то там раки, от которых ни мяса, ни вкуса, одно только безобразие да еще бороде моей беспокойство…
И вот заходил-забегал дед по берегу. И трубка у него давно погасла, а он знай себе руками машет да рыболовов укоряет:
- Э-эх! А еще рыболовы! Вам - рыбу?! Вам только тараканов гонять!
- Сам вот поймай его! - рассерчал не на шутку отец.
- Я-то поймаю!
- Ну так попробуй.
- А что ты думаешь? И попробую… Он у меня никуда не уйдет. Не то что у вас, недотеп…
И дед решительно сбросил штаны, перекинул их через плечо, - на берегу оставь, так еще какой-нибудь озорник-пастушок украдет, - и отважно шагнул в воду.
- Ну где он тут, ваш налим? Подать его сюда, я с ним в два счета управлюсь, с супостатом этаким!
Миколка даже удивился необычной дедовой прыти - дед так засуетился возле коряги, что вокруг вода забурлила. И вскоре дед выкрикнул, торжествуя:
- Ага! Попался-таки! От моих рук не уйдешь, нет, не на такого напал! А вы - недотепы!
Миколка с отцом опешили, смущенно переглянулись. Ай да дед! И кто мог ждать от него такой прыти!
Наверно, костлявым пальцам старика ловче справиться с ускользающим налимом, потому и не увильнуть теперь рыбе.
А дед не спешил, тащил налима потихоньку. Может, просто осторожничал, чтобы не упустить добычу, а может, нарочно старался продлить минуты своего торжества.
Вот над водой уже показалось, всплеснув, что-то живое. Миколка хотел было крикнуть, что налим будет, не иначе, фунтов пятнадцать, а то и больше.
Но тут события приняли совершенно неожиданный оборот.
Только это дед, сияя от удовольствия и поглядывая искоса на Миколку, выволок своего налима из воды, увидели ту рыбу Миколкин отец и сам Миколка, да как сиганули
на берег. Одни брызги вразлет да круги по воде. Побледнел Миколка, отдышаться не может. Выскочил на берег, оглядывается.
Стоит дед в речке, смотрит на них, удивляется: с чего бы это они драпака дали? Тут как закричит Миколка не своим голосом:
- Спасайся, дедуся, пока не поздно!
Взглянул тогда дед Астап на своего налима - и едва не обомлел. Покачнулся, за коряги хватается, рубаху выше пояса намочил. А потом как швырнет "налима" да как даст стрекача на берег, - аж штаны потерял, споткнувшись о корягу. Поплыли они, распластавшись по воде во всю свою ширь. Едва поймал их после Миколка, пустившись вдогонку на лодке.
Когда отдышались все и прошел испуг, дед в сердцах накинулся на Миколку и на его отца.
- И какой бес погнал вас ту змеюку ловить? - сердито размахивал он руками.
- А тебя - какой?
Дед притих на какую-то минутку. Все же конфуз получился: все, казалось бы, шло так гладко - и на тебе! Вместо налима выловили ужа. А еще советовал, а еще похвалялся…
После этого случая дед Астап поклялся никогда и ни за что в речку больше не лазить. И если уж выпадало ему все-таки рыбачить вместе с Миколкой и его отцом, дед держался подальше от них, терпеливо дожидаясь, когда топтуху вытянут на берег. Издалека кричал-выспрашивал:
- Ну, что там - щука или окунь?
- А ты подойди да посмотри!
- Довольно с меня, насмотрелся вдосталь!..
Честно говоря, и Миколка с отцом не отваживались больше на ощупь охотиться на налимов, да и по раковым норам остерегались лазить.
- Чего доброго и оттуда выволочешь какого черта полосатого!
А дед, знай себе, приговаривал:
- Дождался наконец и я покою, хоть высплюсь как следует!
После всех этих приключений с дедовым раком и тем налимом-ужом пошли на убыль и прежние стычки деда Астапа с Миколкой насчет того, кто из них все же храбрее. Оба сошлись на том, что храбрости у них - у того и у другого - хоть отбавляй.
И стали они с той поры самыми закадычными друзьями и в долгие зимние вечера и так и сяк прикидывали, как бы это совместными силами отомстить, посчитаться с тем "буржуем" за Миколкину картинную галерею. Мечтали о весенней поре, когда зазвенят ручьи, когда затрубят журавли и в зелень оденутся леса. Прикидывали-мечтали так, и однажды чуть ли не в один голос решили - станут они завзятыми охотниками: уток будут стрелять и разную иную живность. Тем более что было у деда славное ружье, а висело оно пока на стене безо всякой пользы. Правда, ружье старенькое, постарше самого деда, и порядком заржавело оно, утратив свой грозный вид. Да как-никак стрелять стреляло, а это для ружья - немаловажное достоинство.
Когда мимо вагона, Миколкиной хаты на колесах, проносились тяжелые товарные поезда, подрагивало на стене то ружье. И дед косился на него. Потому что висело оно заряженное, и сколько ни бился дед, пытаясь разрядить ружье, ничего у него из этого не выходило. И чтобы не натворить какой беды своей "орудией", дед Астап обернул курки тряпицей и замотал сверху проволокой: так-то надежнее, так не сумеет какой-нибудь озорник-неслух, вроде Миколки, открыть ненароком пальбу.
Заманчивая стрельба-ружье у деда. И нет ничего удивительного в том, что Миколка, коротая холодные зимние вечера в своем вагоне, так нетерпеливо ждал прихода весны. И тепло тогда. И утки летают над болотом. И леса полны всякой живности…
Вот славная пора настанет!
ИСТОРИЯ С ДЕДОВОЙ "ОРУДИЕЙ"
И настала она, пришла наконец весна. Закурилось над путями прогретое солнцем живое марево. А к вечеру хрустели льдинки в лужицах, и остро пахло оттаявшей землей, мазутом и каменным углем. Громче, заливистей гудели паровозы, и фонари светили у них по-новому, по-весеннему. И сами паровозы становились куда красивее: не было и следа тех ржавых ледяных сосулек, что свисали зимой под дышлами и под цилиндрами, не осталось и в помине намерзшей грязи, копоти. Крутые бока паровозов лоснились на солнце и, кажется, вздрагивали, готовые вздохнуть во всю силу стальных цилиндров и полететь к далекому горизонту быстрее ветра и птицы…
А в небе курлыкали журавли и блестели в лучах солнца, словно сорвал кто-то с телеграфного столба связку фарфоровых изоляторов и забросил их высоко-высоко в бездонную голубизну.
Разве бывает когда-нибудь лучше, чем весной! И дышать легко, и на ногах как-то тверже держишься. Теплынь вокруг. И нет нужды сидеть день-деньской в тесном вагоне и дышать гарью от каменного угля в железной печурке.
Деду Астапу тоже приволье. Выберется из вагона, присядет где-нибудь на штабель теплых шпал, греет на солнце старые свои кости и все турецкую войну вспоминает. Как только примется дед за турок, Миколка уши навострит, присоседится.
- Ну так что же, дедусь, пора уж нам с тобой на охоту отправляться!
- А как же иначе! Вот просохнет земля и отправимся…
И занялось над станцией долгожданное утро. Дед торжественно снял со стены ружье, вооружился плоскогубцами и долго раскручивал проволоку, ни на шаг не подпуская к себе Миколку.
- Бабахнет, чего доброго, - лучше в сторонке постой!
Однако стрельба вела себя мирно, бабахать не собиралась. Раскрутив проволоку и вызволив курки, дед извлек из тайника мешочек, похожий на кисет: с порохом и пистонами. Кликнули с собой и небольшую собачонку Жевжика. Жевжик взвизгнул от радости, вскинул хвост пистолетом и важно затрусил впереди охотников, на ходу успевая обнюхать каждый попутный столб и каждый пенек. Сердило это деда Астапа, и то и дело слышался его властный окрик:
- Пшел, пшел! Зайцев гоняй, лоботряс этакий!
Судя по всему, особых охотничьих способностей у Жевжика не было, и он носился из стороны в сторону, гоняясь за первой попавшейся птицей.
Вскоре Жевжик пропал из виду. Прыгая по болотным кочкам, он с лаем гонял какую-то пташку.
Долго бродили наши охотники, ноги промочили, но никакой добычи им так и не попадалось. Ни заяц не набегал на них, ни утка не пролетала. Только и обнаружили коршуна, что кружил над лесом, спускаясь все ниже и ниже. Да и тот вскоре сел на высокую ольху посреди болота.
- А что, дедушка, давай коршуна подстрелим.
- А что ты думаешь! Вот возьмем да и пальнем!