Что было потом с "буржуем", Миколка не знал. Но гордость испытывал превеликую, - что ни говори, а отомстил он ненавистному толстяку за все свои обиды.
- Будет знать, как жалеть краску для нашего брата-рабочего!
ЦАРСКИЕ ОРЛЫ
Не только бог досаждал Миколке, случались у него неприятности и еще из-за одной важной персоны. Персоной этой был царь. Наслышался о нем Миколка и дома, и в школе. В школе-то и молитву заставляли учить специальную, просить бога помочь его императорскому величеству, чтоб охранял он его жизнь и даровал победу над супостатами.
"Что это за величество такое, за которое все молятся?"- думал Миколка и, придя домой, приставал к деду с расспросами про царя.
- Ого! Царь - это, братец, царь и есть, а не какой-нибудь шаляй-валяй… Он тебе, скажем, садится ужинать, а вокруг тысяча слуг так и вьется. Тысяча - не меньше! - уверял Миколку дед, будто сам воочию видел, как ужинает царь. - И каждый норовит угодить: один колбасу тащит, второй водку по стаканам разливает, третий селедочку режет, четвертый соленые огурцы из бочки вылавливает…
- А пятый? - спрашивает Миколка.
- Пятый? Ну, и пятому есть забота: скажем, блины сметаной поливать, оладьи горяченькие на стол доставлять или, скажем, капусту тушеную…
Дед на ходу припоминал разные яства, чтобы в точности определить, чем занимается каждый царский слуга.
- А ест царь, к примеру, каленый горох? - спрашивал Миколка, имея в виду свое излюбленное лакомство.
Дед Астап долго почесывал затылок, не зная, что и сказать в ответ. Но не ронять же было деду в Миколкиных глазах свой авторитет! И поэтому решительно объявлял:
- А что ты думаешь! Наверняка ест… Еще как! Ему, брат, все нипочем. Захотелось ему гороха - поест гороха; захотелось сметаны - тут как тут ему сметана. Царь еще только подумает про ту сметану, а слуга уже подлетает к нему с полным жбаном. Ешь, императорское величество, сколько тебе хочется… Только, я полагаю, царю и без гороха твоего сытно живется. Горох все-таки еда не господская…
Миколка тут же бросался в спор:
- Не может быть, чтобы он горох не ел! Да на свете нет ничего вкуснее гороха. Что он дурак, этот царь, что ли?
- Да нет, видать, не дурак… Он, брат, и хитрющий - все знает: кто где живет и что думает. Вот и про нас с тобой, значит, знает. Сидит себе на троне в Петербурге, а потом как глянет на карту, видит - станция наша… И сразу в голове у него думка появляется: "Ага! Да там у меня старый герой турецкой войны Астап живет с внуком Миколкой. А показать их мне, пусть предстанут перед мои царские очи!.." И что ты думаешь? У него это - раз плюнуть! И все-то он может сделать. Захочет покарать, глазом не моргнет, скажет: "А ну, подать сюда мне Миколку, я его жизни лишу за непослушание!" И чик-чирик - нет головы у Миколки… А захочет помиловать, скажет: "Чего тебе надобно, Миколка, - золотые дворцы-палаты или чудо-камень самоцвет?"
- Куда они мне, дворцы золотые! - вздыхает Миколка. - Вот бы хатенку нам, да потеплее, побольше этой. Чтобы тебе не спать на полу да не простужаться всем в зимние холода…
- Смотри ты, эк хватил! Хатенку - это, брат ты мой, царю куда труднее, чем дворцы-палаты… Негоже царю такой мелочью заниматься…
Миколка недоверчиво косился на деда: такие порядки ему не по нраву.
На том разговор с дедом про царя и кончался. Миколка подступал к отцу и его расспрашивал, что это за важная птица такая - императорское величество. Отец только посмеивался над россказнями деда:
- Ты его, Миколка, побольше слушай, он тебе и не таких сказок насочиняет. Не хуже, чем про турецкую войну. Царь народ чаще всего пулями жалует, вот этого-то гороха ему не жалко…
Пули и горох - не сразу и разберет Миколка, что тут к чему. Спросить бы еще отца, да тот не очень любит распространяться про царя.
- Отстань ты со своим царем! Трутни они, все цари, кровопийцы…
- Как буржуи?
- Еще бы! Царь над всеми буржуями буржуй. Одного поля ягоды.
А к кому еще сунешься с тем царем? К попу в школе, что ли? Глядишь, получится так же, как с Адамом и Евой. А то еще хуже…
Но вскоре выпало Миколке познакомиться с царем. Да как еще! Никому теперь не пожелает Миколка сводить знакомство с его императорским величеством.
Однажды утром от вагона к вагону прошел слушок, что, мол, завтра сам царь через станцию будет ехать. Слухам можно было бы и не поверить, да к вечеру в Миколкину хату на колесах ввалились солдаты и два жандарма. И так в каждый вагон поселка. Отцу и деду выдали специальные железные жетоны. Их надо было прикрепить на груди: жетоны служили вместо пропусков в депо и на станцию. Чтобы сразу было видно, что человек служит на железной дороге и ему дозволяется ходить по путям. Без надобности ходить по путям было строго-настрого запрещено, а на станцию показываться просто так - и подавно. И еще велели вокруг вагонов посыпать желтым песочком.
Матери предстояло целый экзамен выдержать: приказали ей отмыть начисто вагон снаружи, свежими занавесками окна и двери прикрыть, чтоб царь - упаси боже! - не увидел рваное тряпье, чтобы не испортилось настроение у его императорского величества.
И еще - не торчать в окнах, в дверях, не глазеть на царя: иначе - "стрелять будем"!
- И смотри у меня, голодранца этого из дому не выпускай, попадется он царю на глаза - в Сибирь тогда загоним! - прохрипел жандарм, ткнув пальцем в Миколку.
"Видно, побаивается царь меня, раз уж и взглянуть на меня не решится", - подумал Миколка, но смолчал, ничего не сказал.
И как проснулся Миколка, сразу - к окну, давай караулить, скоро ли царский поезд к станции подойдет. Куда ни посмотрит - всюду снуют рабочие, а их подгоняют жандармы. Чистят, подметают рабочие все пути, закрывают и запирают стрелки, наглухо забивают их костылями. Это, значит, чтоб никто не смог повернуть стрелку туда, куда не надо.
Товарные составы отправили в тупики. А утренний пассажирский как прибыл на третий путь, так и остался там стоять. Пассажиров высадили из вагонов и загнали на станцию.
- Тоже, видать, чтобы царю на глаза не попадались, - сообразил Миколка.
На переезде через железнодорожные пути тоже не утихала работа. И там скопилось множество солдат и жандармов. Задерживали любого и каждого - конного и пешего - и отгоняли в сторону, к оврагу. Никому не позволяли переходить через линию. Хлопот - полон рот и у солдат, и у жандармов. И откуда их столько набралось! Вдоль всей дороги рыскают, как собаки, гоняются за каждым человеком, теснят от железной дороги.
И вдруг загремел впереди поезд, ворвался на станцию - и дальше. Все окна в вагонах изнутри были завешены белоснежными занавесками, и сколько ни силился Миколка хоть что-нибудь разглядеть в том поезде, ничего не увидел.
Когда миновал последний вагон царского поезда, Миколка шагнул было за порог, да тут же его солдат цап за руку.
- Ты куда, постреленок? А ну - назад! Оказывается, через станцию проследовал
поезд с царскими генералами и слугами, и ходить по путям еще не разрешалось. Лишь полчаса спустя показался наконец и царский поезд. Вели его сразу два паровоза, и на переднем распахнул свои крылья большущий двуглавый орел. Очень даже похожий на того, что был нарисован на Миколкином вагоне прямо над надписью "40 человек, 8 лошадей". Только этот был уж больно велик и сверкал так, что Миколка во все глаза уставился на него и на какое-то мгновение даже забыл и про царя того.
Необычно красивые вагоны были прицеплены к паровозам, все с широкими окнами, похожими на большие зеркала. Поезд двигался осторожно, замедляя ход на стрелках, точно телега с молоком или с горшками.
Миколка пялит глаза на зеркальные окна, боится прозевать-проморгать царя или хотя бы маленьких царят-царевичей. Да разве их разглядишь на таком расстоянии! А поезд все тянется потихоньку, не спеша. И тогда, не долго думая, Миколка молнией ринулся к вагонам. Как же так, - быть рядом с царским поездом и не повидать его императорское величество?!
Миколка уже через пути перемахнул, когда за ним погнались сразу два жандарма. Орут, заглушая стук колес:
- Стой! Ни с места! Стрелять будем!..
Миколка на бегу заметил, как шевельнулась занавеска в одном окне проплывавшего мимо вагона и чьи-то круглые от испуга глаза спрятались за нею. Чтобы не попасть в лапы жандармов, Миколка сжался в комок, сиганул на подножку вагона, рванул ручку двери и шмыгнул в коридорчик-тамбур.
"Проеду за станцию, - успокаивал он себя, - а там и спрыгну возле семафора…"
Только он принял это решение, как руки ему заломили за спину двое солдат-часовых, которых он не успел рассмотреть в полумраке тамбура. А какой-то седой-седой, весь в золоте, в медалях, в звездах да в расшитых эполетах навел дрожащей рукой на Миколку наган и, пятясь назад, взвизгнул не своим голосом:
- Руки вверх! Руки вверх!
А где же ты поднимешь эти руки вверх, когда они скручены у тебя за спиной, да так, что костям больно,
- Не двигаться! Застрелю! - не унимался старик. - Связать преступника! Обыскать! Изъять оружие!
Крепко-накрепко связали руки Миколке, ремни так и впились в тело. Повалили его на пол, давай обыскивать. Да что вы найдете у Миколки в карманах! Высыпалось из них десятка два разных пуговиц, две небольшие гайки, осколок зеленого стекла от бутылки, надгрызенный кусочек сахара да зачерствелая корка "заячьего хлеба".
Седой генерал, а может и министр, - не до того было Миколке, чтоб разбирать, кто он такой, - все еще угрожая наганом, рукой в перчатке осторожно дотронулся до пуговиц, до гаек. И тотчас отдернул руку, словно испугался, что вдруг взорвутся пуговицы и разнесут в щепки весь царский поезд.
- Что это такое? - сурово спросил он Миколку.
- Пуговицы… До которой вы дотронулись, так это от штанов деда Астапа, а вот эти…
- Молчать! - завопил седой генерал, да так, что у Миколки дух в груди сперло. - А это еще что такое? - И ткнул пальцем в корку "заячьего хлеба".
Со страху едва слышно шевелит губами Миколка, ни жив ни мертв под грозным дулом нагана:
- "Заячий хлеб"…
- Обнюхать! - приказал солдатам седой.
Те давай по очереди принюхиваться, потом положили корку на место, вытянулись в струнку, щелкнули каблуками и гаркнули, как по команде:
- Хлеб, ваше сиятельство!
Седой недоверчиво покосился на хлеб, дотронулся до корки пальцем и, сморщив нос, распорядился:
- Сложите все назад в карман преступника. А его самого доставить ко мне на допрос…
И вот стоит Миколка перед генералом, а может, и перед самим министром, и с горькой тоской думает про деда: "Эх, дедуся, и когда меня отпустят к тебе! Скорей бы уж вернуться к мамке с батей…"
А поезд знай себе вперед движется. Только слышно, как постукивают колеса: "Тик-так-так, тик-так-так…" Окно занавеской задернуто, ничего не увидишь. По обе стороны Миколки застыли солдаты, за локти его придерживают. Генерал сурово спрашивает:
- Итак, зачем же ты забрался в вагон?
- Повидать хотелось, - не раздумывая, выпалил Миколка.
К нему мало-помалу возвращалась храбрость. Чего ему тут бояться-то! Он, небось, раков у деда в бороде ловить не боялся среди ночи! Да и не так уж страшен этот седой генерал. Скажи ты - ну никак не сообразит, что перед ним обыкновенные пуговицы от дедовых штанов и корка "заячьего хлеба". А разобраться, так ведь он, пожалуй, сам побаивается Миколки, иначе не стал бы наганом угрожать.
- Кого же ты повидать хотел?
- Царя! Кого же еще? С царем хотелось познакомиться.
- Ах ты арестант! - побагровел седой от злости и от злости же принялся бороду теребить. - Ладно, я тебе покажу царя, да так покажу, что ты вовек не забудешь про это знакомство…
На соседней станции поезд замедлил ход и остановился. Пока паровоз набирал воду и топливо, в генеральское купе прибежали жандармы и забрали с собой Миколку. Долго его расспрашивали, кто он да откуда и чей сын. Долго звонили на Миколкину станцию, а напоследок сказали:
- Так, значит, царя хочешь повидать?
- Не нужен мне теперь ваш царь, мне бы к дедушке поскорей, к маме.
- Нет! Отчего ж тебе царя не повидать? Приказано познакомить тебя как следует…
И познакомили, и показали Миколке такого царя, что и по сей день не очень-то любит он вспоминать об этом. И наревелся вдоволь, и накричался до хрипоты. Так исполосовали мальчишку, места живого не оставили. А один жандарм все пряжкой от ремня норовил…
Чуть живого отправили Миколку на родную его станцию попутным товарняком. Поручили главному кондуктору передать тамошнему жандарму. И вот уже "свой" жандарм принялся вразумлять Миколку затрещинами:
- Это тебе за покушение на священную особу царя-императора! Это тебе за пуговицы от штанов деда Астапа, коими ты нанес оскорбление их сиятельству, великому князю… А это - за то, что я теперь получу нагоняй из-за тебя!..
Ох, как хотелось Миколке съездить по зубам жандарму: он уж и гайки нащупал в кармане, но сил недоставало поднять руку.
Еле живой добрался он до своей хатки на колесах, к деду Астапу, к матери, к бате. Переполох поднялся. Раздели Миколку, стали теплой водой примочки делать. Дед осмотрел рубцы и побелел.
- Гляньте-ка! По всей спине будто орлы царские припечатаны! Не иначе, казенной пряжкой кто-то старался…
И на следующий день, вооружившись суковатой палкой, отправился дед на станцию, прямо к "своему" жандарму. Отлупил его как Сидорову козу! Ножны от шашки в щепки изломал, наган отнял и закинул в мусорный ящик. И хотя вся станция и все депо громко одобряли деда за такую его баталию-сражение, все-таки арестовали старика и посадили в тюрьму. Правда, через месяц выпустили по причине дряхлости на волю, но со службы в депо прогнали как "опасного преступника".
Дед сперва хорохорился, заверял всех, что его выпустили из тюрьмы потому, дескать, что он герой и у него две медали за турецкую войну. Миколкин отец положил конец дедовой похвальбе, хмуро бросив:
- Да кончай ты, батька, свои турецкие басни. Герой! Не нам с тобой покамест ходить в героях, а медали эти, погляди, с теми же орлами, что на спине у Миколки были… Подари ты их ему, пусть забавляется. Нечего под старость лет побрякушки таскать.
Смолчал тогда дед, не ответил на эти слова ничего. Но, видно, согласился с сыном.
И главная причина такой сговорчивости была, конечно, в тех орлах. Не мог забыть дед исполосованной казенными пряжками Миколкиной спины.
Вот так и познакомился Миколка с царем.
ТЯЖЕЛАЯ ПОРА
Со стороны посмотреть, так жизнь у Миколки вроде бы совсем веселая и беззаботная. То раков он ловит, то с дедом охотой промышляет, то лакомится "заячьим хлебом", то, наконец, с "его императорским величеством" знакомство сводит, лично самому Николаю Второму, самодержцу российскому, руку пожать собирается.
Но это лишь кажется так.
Не очень-то и много веселого бывает в Миколкиной жизни. Всю зиму мерз он в холодном и тесном вагоне, мечтая о теплых днях. Вдобавок к холодам донимал и голод, особенно когда началась война.
А тут еще новая беда обрушилась на Миколкину семью. Однажды в полночь ворвались в вагон жандармы, разбудили всех. Искали что-то. Даже деда подняли с пола и перетрясли мешок с соломой, что служил старику периной.
Дед спросонья был зол й мрачен, с жандармами пререкался.
- И что вы ищете там, где ничего не клали?
Один из жандармов, тот, которого некогда отлупил дед на станции, толкнул его в грудь:
- Отойди в сторону, старый пес!
Дед стерпеть такого унижения не мог, засуетился возле своего сундучка, приговаривая под нос:
- Я тебе покажу, кто из нас старый пес! Я старый царский воин! У меня царские награды есть… Да я на турков…
- Оставь ты свои побрякушки, - прервал деда Миколкин отец. - Знаю, медали хочешь им показать. Наплевать им на твои солдатские медали! У них у самих вон мундиры бляхами увешаны. Одна только разница, что ты своей кровью медали заслужил, а они их нашей кровью добывают… Присматривай за внуком, дед, пусть растет человеком…
Ничего не нашли жандармы, но все равно арестовали отца и увели. А за что, за какие такие дела? Украл что-нибудь Миколкин отец, убил кого? Да никогда ничего дурного не делал он и не помышлял. А вот взяли и в тюрьму посадили, как вора последнего.
И уже на следующее утро заявился тот самый станционный жандарм. Распахнув настежь двери, скомандовал:
- А ну, выметайтесь из вагона, чтоб и духу вашего тут не было!
Мать сперва ничего не поняла, спросила только:
- Как так - выметайтесь?
- А так! - осклабился жандарм и, схватив с гвоздя дедово пальтишко, швырнул на рельсы.
- А где же нам теперь жить? - снова спросила Миколкина мать, не понимая, почему жандарм выгоняет их из домика на колесах.
Ничего не сказал в ответ жандарм, а только принялся выбрасывать за порог нехитрый скарб Миколкиной семьи.