- Довольны, правда, - отозвалась круглолицая женщина с ясными синими глазами (по этим глазам я сразу решила, что это мать Саши Гая). - Мой говорит: у нас учительница добрая, зовёт всех по именам, на уроках шутит, смеётся и объясняет понятно.
- Это всё хорошо, а всё-таки с ними надо построже.
Это сказал человек, которого я тоже "узнала": его смуглое, цыганское лицо и угольно-чёрные волосы в первую же секунду напомнили мне Серёжу Селиванова. И говорил Серёжа таким же неторопливым, солидным не по возрасту баском, должно быть в подражание отцу.
Слова Селиванова заставили всех присутствующих обернуться к нему.
- Ну, не скажите, - возразила женщина в пуховом платке, - это как с кем.
- С такими, как мой, определённо строгость нужна, - настаивал Селиванов. - Да я полагаю, что и всем не помешает. Мальчикам нужна крепкая рука, твёрдая дисциплина, это уж верно… Я вас попрошу, - обратился он ко мне, - если мой малый станет вольничать, вы мне дайте знать. Мы ему трёпку - и порядок!
- Хорошо, что вы меня предупредили, - ответила я, уже не смущаясь. - Теперь я к вам за помощью не обращусь, как бы мне с вашим Серёжей ни было трудно. Разве можно бить ребёнка?
- А что же? Меня в детстве ещё как секли - и ничего, вырос человеком.
Я не успела возразить. Вместо меня ответила худенькая женщина, до сих пор молча сидевшая в углу:
- Это вы оставьте. Теперь не прежнее время, теперь в школе не допускают таких наказаний, чтобы унижать детей.
- Дома - не в школе, - спокойно возразил Селиванов. - Ничего тут унизительного нет. Отец - не чужой человек, почему же не поучить парня? Для его же пользы делается.
- Хороша польза! - насмешливо воскликнула мать Саши. - Нет, товарищ, это вы напрасно. Или, может, вы шутите?
- Зачем шутить! Я только думаю, вы меня не так понимаете. Я же не говорю, что надо истязать: поучить - значит, в меру, для острастки.
- Так вот, - заговорила я наконец: - только в том случае я смогу обращаться к вам, товарищи, за советом и помощью, если все вы мне обещаете, что никакого такого "ученья" не будет и в помине.
- Вы очень молодая ещё, - без раздражения, как будто даже сочувственно сказал мне Селиванов, - потому судить не можете…
- Молодость - не порок, - сдержанно произнёс высокий человек в очках. - И мы видим сейчас, что молодость рассуждает разумно и справедливо.
Я с благодарностью посмотрела на него. Селиванов пожал плечами, но чувствовал себя, повидимому, неловко: слишком ясно было, что все остальные с ним несогласны.
Когда деловая часть кончилась, я объявила наше собрание закрытым, и тут все подошли к моему столу.
- Давайте познакомимся! - сказал человек в очках. - Моя фамилия Горюнов, я отец Толи.
- А я мать Саши Гая, - подхватила синеглазая женщина, подтверждая мою догадку.
- А я Румянцева, - представилась худенькая, которая тоже спорила с Селивановым. - Как у вас мой Володя, не очень озорничает?
Она была совсем молодая, небольшого роста, - её можно было принять за девочку, и у меня мелькнула мысль, что Володя скоро перерастёт её.
Совсем иначе выглядела мать Киры Глазкова: пожилая, немного сутулая, она зябко куталась в пуховый платок; волосы у неё были почти совсем седые. Я уже знала, что у неё пятеро детей, Кира - младший. Но взгляд у этой пожилой, утомлённой женщины был совсем как у её одиннадцатилетнего сына. Сидя на собрании, она вопросительно и словно удивлённо смотрела прямо в лицо каждому выступавшему. И мне подумалось: "Слушает совсем как Кира!"
- Я все ваши дела знаю, - весело сказала мать Гая. - К нам каждый день мальчики ходят, я их разговоры слышу. Иногда, знаете, даже кажется, что своими глазами всё видела: и как десять одинаковых плёнок вам принесли, и как в Третьяковскую галлерею ходили…
- И газету какую хорошую выпустили, - вставила Румянцева. - Мне Володя все уши прожужжал.
- Покажите нам газеты, интересно посмотреть, - попросила Выручка.
Я открыла шкаф, извлекла оттуда две газеты, потом показала последний номер, три дня назад вывешенный рядом с доской.
Родители с любопытством проглядывали заметки, смеялись остроумным карикатурам нашего художника, Толи Горюнова. То и дело слышался чей-нибудь удивлённый и довольный возглас: мать узнавала сына или находила его имя под какой-нибудь заметкой.
- Вот как! А мой, оказывается, стихи сочинил! - изумлённо воскликнула Ильинская, увидев подпись Вити под стихами:
Вот известный наш атлет -
Это Боря-самолёт:
Он и ловкий, он и гордый,
У него во всём рекорды.Он вратарь, и он бегун,
Он и лыжник, и прыгун,
И, как чайка над морями,
Он летает над скамьями.
Тут же красовалось очень похожее изображение Бори Левина - действительно ловкого гимнаста, который в последнее время увлекался прыжками через все подходящие и неподходящие препятствия. Такие заметки - рисунок с текстом - пользовались у нас большой популярностью, стихи распевались, как частушки, а неожиданности вроде "скамьями" и "атлёт" никого не смущали.
Потом я показала лучшие тетради, пояснила, за что ставится пятёрка, за что - тройка.
- А вот у Вани ошибок нет, а четвёрка стоит - это почему же? - ревниво спросила Выручка.
- А клякса? И вот ещё "не" пропустил. За это отметка снижается, - ответила я.
- Это хорошо, что вы с ними строго насчёт аккуратности, - сказала мать Киры Глазкова. - Мои старшие, когда учились, такими неряхами были - беда! И нос всегда в чернилах и тетрадка в пятнах. И Кирюша раньше тоже был такой, а теперь, смотрю, почище стал писать - и матери поглядеть не совестно.
- А как ведёт себя Боря? - с некоторой опаской в голосе опросила Левина. - Я вижу, он у вас тут над скамьями летает?
- На уроках хорошо, а в перемену с ним иной раз сладу нет, - призналась я. - Страшный драчун!
- Это "он и ловкий, он и гордый"? И говорит: "Сперва я дал ему сдачи"? - спросил Горюнов, и все засмеялись.
- Он самый. Он всегда начинает с того, что даёт сдачи.
- А знаете, ребята его любят, - сказала мать Гая. - Саша рассказывает, что Боря делится с ребятами марками, книги даёт читать. Саша про него говорит: "Горячий, а товарищ хороший".
- Да, про марки и мне Кирюша говорил, - поддержала Глазкова. - Мой ведь тоже марочник. Только, видно, ни ему, ни Боре такой коллекции не собрать, как У Морозова. Тот чуть не с шести лет собирает.
- А я и не знала, что Морозов собирает марки! - удивилась я.
- Как же! - сказал Горюнов. - У него превосходная коллекция, очень обширная и собрана с большим знанием дела.
"Какой скрытный! - подумала я. - Ведь ни разу ни единым словом не обмолвился".
- А мой Сергей - охотник, - сказал Селиванов. - Он заметку написал в газету, да постеснялся отдать. Вот, я захватил для вас. - И он, неловко улыбнувшись, протянул мне листок, исписанный крупным косым Серёжиным почерком.
…Дома я первым делом достала из портфеля листок, который дал мне Селиванов. Вот что я прочла:
"Прошлым летом мы жили в деревне у дедушка. Ружья у меня своего нету. Стану просить у отца, а он даст и скажет: "Бери, только всё равно ничего не убьёшь". А я скажу: "Убью". А он смеётся и говорит: "Конечно, свои ноги убьёшь".
Когда идёшь на охоту, встанешь утром рано - и сразу к озеру. Смотришь, утки плавают. Сидишь, поджидаешь. Только они на тебя поплывут, сердце так и замрёт. Ну, думаешь, сейчас! Но вдруг снялись утки и полетели на другое озеро. Встанешь с горем, идёшь на другое озеро, там их нет. На третьем тоже нет. Плюнешь и пойдёшь домой. По дороге заглянешь на первое озеро, где утром был. Утки там. Сядешь, притаишься. Смотришь, утки поплыли к другому берегу. Досада берёт. Только захотел встать, вдруг кто-то бах по уткам! Они на меня. Я вскинул ружьё - бах! - и промазал. Улетели. Иду домой, прихожу уже вечером. Садимся ужинать всей семьёй. Отец говорит: "Вкусный ужин с утятиной". Все смеются, а у меня только уши горят.
Помню, когда мне было восемь лет, я купил снегиря за три рубля. Посадил его в клетку - и на печку, чтоб отец не увидел. Сидим мы вечером, а снегирь и запел. Отец говорит: "Что это у тебя за птица?" А я говорю: "Нет, это, верно, на улице". Потом опять снегирь запел. Я тогда сознался и снял его с печки. А отец не заругал, только засмеялся и говорит: "Ладно, держи птиц, только больше не ври".
Долго я сидела над Серёжиным листком и всё думала, какое у меня поверхностное представление о людях. По словам Селиванова на собрании, я решила, что он человек грубый, жёсткий. А со страничек Серёжиной заметки смотрел совсем другой человек, не такой, каким я его представляла.
Однажды после занятий ко мне подошёл в коридоре невысокий смуглый человек с пристальным взглядом зорких, глубоко посаженных глаз.
- Вы будете Марина Николаевна?
- Да, я.
- А я отец Виктора Ильинского.
- Очень рада.
Мы обменялись рукопожатием. Я пригласила его в учительскую; мы сели на диван, и я выжидательно посмотрела на Ильинского, не понимая, что могло привести его ко мне.
- Видите ли, Марина Николаевна… - помолчав, заговорил он. - Я вас хотел спросить, как Виктор ведёт себя в школе.
- Прекрасно. Ни на что не могу пожаловаться, - ответила я.
- А с товарищами как?
- По-моему, хорошо. Они его уважают. Он ведь у нас вожатый звена. Учится тоже хорошо - впрочем, это вы по табелю знаете.
- Это-то я действительно знаю, - задумчиво повторил Ильинский. - А пришёл я к вам вот почему. Виктор, по-моему, очень загордился. Приходит из школы и каждый раз объявляет: "Вожатый сказал, что у меня хорошие организаторские способности. А ещё он говорит, что я очень инициативный. А Марина Николаевна сказала, что у меня прямо математическая шишка!" Я, понятно, рад, что он способный… Только, знаете, боюсь - не зазнался бы. И товарищи любить не станут, и характер испортится. Мне жена давно уже толкует: "Зайди к учительнице, что-то уж больно Виктор воображать о себе стал. Вчера бабушке нагрубил, сегодня за хлебом не пошёл: "У меня, говорит, сбор отряда, это поважнее вашей булочной!"
Я слушала и удивлялась. В школе Виктор был неизменно вежлив с учителями и спокойно-дружелюбен с товарищами. Я не замечала в нём ни зазнайства, ни желания верховодить.
"Эх, - сердито подумала я, - целый день проводишь с ними в школе, думаешь о них дома, а ничего, в сущности, ещё не знаешь! Непременно надо побывать у всех дома, поглядеть, каковы они в семье, а то получается, что видишь только половину правды".
В гостях у Саши Гая
И случилось так, что дня через два после этого разговора ко мне в перемену подошёл Саша Гай и сказал смущённо:
- Марина Николаевна, к нам дедушка из Тулы приехал… мамин отец… Он говорит: "Передай своей учительнице, что я хочу с ней познакомиться и приглашаю к нам в гости".
Саша проговорил всё это негромко, запинаясь и при этом смотрел на меня чуть испуганно: не обижусь ли я, не рассержусь ли.
- Передай дедушке большое спасибо и скажи, что я завтра непременно к вам приду, - ответила я.
На другой день (это было воскресенье) я выгладила свою самую нарядную блузку, и Татьяна Ивановна повязала мне мой любимый галстук - синий с горошками.
Татьяна Ивановна и Галя всегда принимают близко к сердцу всё, что со мною происходит. С тех пор как погиб брат и я осталась одна, Галина бабушка сделала меня членом своей семьи.
Ещё во время войны, возвращаясь домой из института или из читальни, я находила в кресле чайник, надёжно укутанный тёплым платком, и под подушкой - кашу. В воскресенье меня звали обедать или, не спрашиваясь, устраивали обед у меня в комнате. Просто Татьяна Ивановна входила с кастрюлей и говорила: "Ну вот, нынче обедаем у тебя".
Так же просто, не сговариваясь, она оставляла у меня Галю, если ей надо было куда-нибудь уйти, и так же, не заводя со мною предварительных обсуждений, однажды собственноручно побелила мою комнату. В один прекрасный день, когда я вернулась из института, оказалось, что дома у меня всё перевёрнуто вверх дном, а Татьяна Ивановна водрузила на стол табуретку и стоит на этом сооружении с огромной кистью в руках, критически разглядывая последний недомазанный угол. Видя, что я остолбенела на пороге, она сказала только:
"Что смотришь? У меня там в комнате суп, раздевайся и ешь".
И вот сейчас она тем же критическим взглядом окинула меня с головы до ног и сказала:
- Сходи, сходи в гости. Нечего всё время сидеть, уткнувшись носом в книжку… Галя, принеси-ка мамин флакончик, сейчас мы её надушим.
Что и говорить, сборы получились торжественные и немножко забавные, но ведь я и правда так давно не бывала в гостях! Мне было приятно, что иду я в семью Гай не по делу, а именно в гости. Приятно, что вот приехал из Тулы Сашин дедушка и хочет познакомиться со мной, Сашиной учительницей.
Саша ждал у парадной двери и, увидев меня, весь просиял. Пока мы поднимались на четвёртый этаж, он не умолкал ни на минуту:
- А я думал, вы не придёте! А дедушка говорит: "Раз сказала, что придёт, значит придёт". А я говорю: "А может, Марина Николаевна сегодня занята?" А он говорит: "Раз Марина Николаевна обещала, значит…" - Тут Саша энергично нажал кнопку, и звонок отчаянно задребезжал.
Дверь открыла Сашина мама.
- Ему уж не терпелось - раз двадцать выбегал вас встречать, - говорила она, здороваясь, и провела меня в просторную комнату с высоким потолком.
Я сразу почувствовала здесь спокойный и добрый уют. Посреди комнаты стоит большой стол, покрытый пёстрой скатертью, рассчитанный на многолюдную семью. На стене, на потемневшем холсте в старинной раме, мчатся к зубчатому лесу воины на таких лихих, длинногривых, крутошеих конях, какие бывают только в сказках… Из-за стола мне навстречу поднимается худощавый седой человек.
- Здравствуйте, будем знакомы! - дружелюбно говорит он, протягивая тёмную крепкую руку. - Иван Ильич. А вас Марина Николаевна зовут, правильно?
Меня усадили за стол. Иван Ильич сел напротив. Саша стал подле него и пристально смотрел на меня, стараясь угадать, нравится ли мне дедушка.
- Вот приехал навестить своих… с лета не виделись, - сказал Иван Ильич, внимательно глядя на меня. - А какая вы молоденькая, я смотрю! Сколько ж вам лет?
- Двадцать два, - отвечаю я и вдруг чувствую, что это в самом деле что-то немного.
- Двадцать два! И образование какое же?
- Высшее. Я педагогический институт окончила.
- В двадцать два года - институт… А я к двадцати двум годам уже одиннадцать лет на заводе проработал. И образование имел три класса приходской школы, - задумчиво говорит Иван Ильич. - Мне сейчас шестьдесят один, а я на своём заводе уже пятьдесят лет работаю. Тульский оружейный - знаете? Бывали у нас в Туле?
- Нет, не приходилось.
- Приезжайте. Будущим летом приезжайте. У нас хорошо. Сад есть. Он хоть и в ладонь величиной, а всё в нём найдётся - и крыжовник, и клубника, и смородина, и цветы. Помнишь, какие цветы, а, Сашок?
- Вы бы поглядели, Марина Николаевна! - с жаром подхватывает Саша. - Там и анютины глазки, и розы, и гвоздика! А на самой большой клумбе посерёдке - каны, - знаете, такие красные-красные…
- Мы с ним любим в саду работать. Всё лето в земле копались, как кроты, - усмехается Иван Ильич.
Улыбается он совсем молодо, несмотря на седые усы; его светлые, чуть прищуренные глаза тоже молодые и, похоже, не нуждаются в помощи очков. И я спрашиваю, кажется, в точности таким же тоном, как и меня иной раз спрашивает о чём-нибудь во время урока Саша:
- Иван Ильич, а что же вы делали на заводе, когда вам было одиннадцать лет?
- Начинал мальчиком на побегушках, - неторопливо поясняет он. - Потом стал работать сдельно, присматривался ко всему, приноравливался. Подзатыльников в ту пору тоже получил немало. К девятьсот десятому году был уже мастером. А теперь помощник начальника цеха.
- У дедушки за пятьдесят лет, кроме праздников, такого дня не было, чтобы он на завод не пошёл. Сейчас у него отпуск, - вставляет Саша.
- Да, это правда. Не упомню такого случая, чтобы на завод не пошёл. В сорок первом году в первый раз такое вышло: немцы были уже под самой Тулой, на Косой горе. Лучшее оборудование, ценные станки - это мы всё отправили на Урал. Завод стоял. Утро настаёт, а тебе итти некуда, и такая пустота - куда деваться, не знаю, всё из рук валится… Тяжело было. Словно кого похоронил.
Он умолк на минуту, вспоминая недавнее, но уже такое далёкое время - первые месяцы войны… Лицо его стало строже, словно вдруг похудело, резко обозначились не замеченные мною прежде морщины, и я впервые поняла, что передо мною старик, много видевший, много перенёсший.
- И тут, в самые эти тяжёлые дни, присылают за мной с завода, - продолжал он. - Меня как раз дома не было, прихожу - мне супруга говорит: "За тобой присылали, директор просит на завод притти". Я тут же, не заходя в дом, - на завод. Меня без всякого пропустили к директору. Встал он мне навстречу, поздоровался и говорит: "Надо завод восстанавливать, Иван Ильич". А я ему: "Спасибо за память, я хоть сейчас готов". Пошли мы по заводу. В цехах стужа, окон нет, полкорпуса льдом заросло. А станки стоят… всё лом, всё лом один, ветхость негодная! Вставили мы кое-как стёкла, соорудили печки-времянки, сбили лёд, стали ремонтировать станки. Легко сказать - "восстановить", а каково это было делать! Ни напильников, ни резцов, ни фрез, ни одного исправного станка - ничего не было. Из-под снега откапывали негодный инструмент, бросовые детали, разыскивали всё, что только можно было, и если хоть малость было похоже на станок, ремонтировали и тащили на завод - на салазках, на тачках, кто как мог…
- Мама рассказывала про него: домой придёт, а руки у него обмороженные, распухли все, - негромко говорит мать Саши.
- А другие как же? - мягко возражает Иван Ильич. - Я, другой, третий - каждый помогал. И сами себе не верили, удивлялись, радовались: откуда всё взялось? Отремонтировали всё, что было свалено в лом.
Каждая вещь на своём месте, не тесно и разумно: у каждого отделения свой угол. Уж токарные станки - так токарные, фрезерные - так фрезерные. И в самую осаду, когда немец был на подступах к городу, завод наш работал во всю силу. Люди приходили, спрашивали: кто так спланировал, кто так сделал? А нам никто не планировал, мы всё сами. И на заводе у сына то же самое было. Он у меня тоже оружейник. Мы все оружейники, весь род…
Пока Иван Ильич рассказывал, Ольга Ивановна, мать Саши, накрыла на стол, налила нам чаю. Саша помогал хозяйничать: быстро и без лишнего шума принёс ей посуду, бегал на кухню и делал всё, как в школе, - охотно, без напряжения. Но каждую минуту, когда Саша был в комнате, он прислушивался к разговору, хотя по всему было видно: рассказы эти он слышит не в первый раз.
В передней снова задребезжал звонок - пришёл отец Саши, высокий, светловолосый, с подстриженными, как у тестя, тоже начинающими седеть усами. Он весело поздоровался, быстро прошёл на кухню умыться и затем присоединился к нам. Немного позже пришёл старший брат Саши - ученик восьмого класса нашей школы.