Мы как раз вовремя подоспели. Последняя кабина была свободна. Только мы сели, колесо тронулось. И-их ты! Ух и здорово! Поднимаемся-поднимаемся-поднимаемся… И все у тебя внутри уходит вниз. А потом опускаемся-опускаемся-опускаемся… И все у тебя внутри уходит вверх. Ну прямо как на самолете! Вверх - как высоту набираешь. Вниз - как на посадку идешь. (Я же все-таки летал - что вы думали! - на "кукурузнике" сельхозавиации, который наши поля опрыскивал.)
Да еще стоит колесо на высокой круче над Днепром. И видно с него далеко-далеко, как с самолета. Внизу Подол, и Днепр, и ширь Левобережья, которое до самого горизонта простерлось. А вон Труханов остров… Пляж. Ну и людей же там! Песка даже не видно. И ступить-то, наверно, некуда. Как они там не раздавят друг друга! Ого! А это что такое, между деревьев?… Держите меня! Да это… парашютная вышка! Ну точно! Она!
Вот бы мне с этой вышки прыгнуть! Мне просто нельзя не прыгнуть. Летчику с парашютом прыгать - все равно что моряку плавать.
- Явочка! - говорю. - Видишь вон ту вышку? Давай с нее прыгнем!
- Давай! А что? - сразу соглашается Ява. Он хоть и не собирается в летчики, но с чего-нибудь прыгнуть, куда-нибудь кинуться или выкинуть какую-нибудь штуку он всегда "за"!
Глава IV
Пляж. Карусели. Утопленник. Незнакомец из тринадцатой квартиры
И вот мы бежим по лестнице из "Городка развлечений" вниз к набережной. Хорошая лестница. Только слишком длинная. Хоть и вниз бежишь, а все равно запыхиваешься.
- Чего бежать? Не успеем, что ли? - говорю, а сам думаю: "Нужно силы для прыжка беречь. Кто знает, как оно там будет? Все-таки первый раз!"
Сбавили мы скорость. Пошли шагом.
Внизу не то ворота, не то беседка - что за штука? И на ней огромная колонна с какой-то бабалухой на конце.
- Постой, - говорит Ява. - Тут что-то написано.
Ява любит читать всякие исторические и мемориальные надписи. Подходим. К стене прикреплена мраморная дощечка:
ПАМЯТНИК
В ЗНАК ПРЕДОСТАВЛЕНИЯ КИЕВУ
МАГДЕБУРГСКОГО ПРАВА
Сооружен в 1802 году
Архитектор
А. И. МЕЛЕНСКИЙ.
Вот никогда бы не подумал, что это памятник! Ведь памятник - это или конный или пеший, но всегда какой-нибудь герой… полководец или гений. А тут какое-то Магдебургское право! Ну и ну!…
Надпись на мемориальной доске была не единственной. Кроме нее, еще было много надписей. Но уже от руки и значительно более позднего происхождения. Все "Магдебургское право" было густо исписано довольно-таки однотипными формулами: "Коля + Оля = любовь", "Вася + Тася = любовь", "Юра + Нюра = любовь" и т. д.
А один какой-то намалевал во-о-от такими буквищами свою формулу, аж метра на три от земли: "Жека + Лёха = любовь". Наверно, ему пришлось принести для этого из дому стремянку. Ведь не могло же у него быть такое длинное тело! По-человечески его, должно быть, звали Алеша, а ее Женя; писал он по-русски и не знал, дурачок, что по-украински "леха" - "свинья". И вышло, что он сам себя обозвал свиньей.
То, что никто из них не имел пятерки по чистописанию, было сразу видно - таких кривулей они навыводили. И еще было ясно, что друг друга они, может, и любили, но больше не любили никого, потому что так испоганили памятник - смотреть тошно.
- И зачем только их грамоте учили! - с чувством сказал Ява.
"Смотри ты, какой правильный! А не ты ли, дорогой Явочка, писал мелом на сарае за школой разные лозунги против завуча Саввы Кононовича?" - подумал я. Но сказать не сказал. Ведь и сам я был грешен: писал на заборе всякие глупости. А ведь это вон как нехорошо. Больше не буду!
Исполненные благородных чувств, мы направились к пешеходному мосту, что ведет на Труханов остров. По мосту непрерывным потоком шли люди. Куда ж это они? Там ведь и так ни стать, ни сесть… Ох, не иначе, как раздавят там кого-нибудь сегодня. Не иначе, как будут жертвы!
Жертвы… Чем ближе мы подходим к парашютной вышке, тем сильнее шевелится в моей груди что-то паршивое-препаршивое, скользкое и холодное. Высока все-таки, холера!… Это тебе не ива, с которой мы в речку ныряем. Если не раскроется парашют, то только - ляп! - и квакнешь…
Интересно, бывает так, что не раскрывается парашют на парашютной вышке?… Бывают ли там несчастные случаи? И жертвы…
Мы перешли мост, свернули влево, к вышке. Интересно, о чем сейчас думает Ява? Что-то очень уж бодро он идет, очень уж бодро. Так серьезные люди не ходят в первый раз с парашютом прыгать.
Приглядываюсь я к парашютной вышке. Что-то не видно, чтобы кто-то с нее прыгал. Может, уже сегодня была какая-то жертва… А мы, два дурака, идем…
Умные люди вон в пинг-понг играют, в настольный теннис - совсем безопасная игра, полностью гарантирует жизнь. Стоит двадцать столов, и белые пластмассовые шарики так и скачут по ним, как пузыри во время дождя…
А вот и парашютная вышка. Ты смотри - нет ничего. И парашюта не видно. А канат, на котором он должен висеть, заброшен куда-то наверх.
Недалеко от вышки сидел под деревом какой-то полуголый пожилой дяденька в парусиновых брюках. Уже то, что он был не в трусах, а в брюках, заставило меня подумать, что это кто-то из администрации.
Я подошел и спросил:
- Скажите, пожалуйста, а вышка разве не работает?
Дяденька взглянул на меня и хмыкнул:
- Чего ж не работает? Работает. Только видишь - нет парашюта. Кто-то украл, говорят. А без парашюта с нее прыгать опасно. А впрочем, попробуйте, хлопцы. Я вижу, вы такие герои, что вам и парашют не нужен.
Мы поняли, что дяденька шутит. Ну конечно же, не работает вышка, не работает… Ур-р…
- Вот жалость, - сказал я.
Рядом с вышкой была карусель. Я сначала подумал - карусель как карусель, обычная. А потом присмотрелся - э, нет, не совсем обычная. На высоком железном столбе огромное колесо, а к тому колесу на длинных цепях сиденья подвешены. Крутится колесо, и сиденья крутятся, в сторону отклоняясь, - вроде того, как консервную банку на проволоке над головой раскручивать.
Глянул я на Яву:
- Давай?
- Давай.
Выскребли мы последние копейки. Заплатили. Сели. Поехали! Сперва потихоньку-потихоньку. Потом все быстрее, быстрее…
- Ого-го-го-го-о!… - кричу я.
Радость рвется наружу. Ну и лихая карусель! Совсем ты как птица летишь по воздуху, как будто и не держит тебя ничто… Ух-ух-ух!…
- Др-р-р-р!… - Это я. Рокот мотора изображаю. Будто лечу на сверхзвуковом истребителе. - Та-та-та-та-та-та-та!… - из пулемета стреляю по Яве.
Ява оборачивается и тоже:
- Та-та-та-та-та!…
- Иду на таран! - кричу, подлетаю к Яве - шарах его сзади! - и он отлетает от меня. А потом подлетает и - шарах меня! - и я отлетаю…
И-их!… Вот карусель! Ну и карусель! И никаких тебе несчастных случаев! Никаких жертв! Цепь такая, что вола выдержит.
Вот так бы летал и летал… Целый день бы летал…
А тут вдруг тише… И еще тише… И совсем - стоп!
- Приехали! Вылезайте!
- Тю! Так мало?
- Если хотите еще, пожалуйста - платите деньги и карусельтесь сколько вам влезет.
Де-е-ньги! Где же нам взять эти деньги, если они вот тут, в животе! И зачем мы столько мороженого слопали! Мы ведь могли меньше на две-три порции! Как раз бы на карусель. А теперь из-за этого паршивого мороженого приходится отказаться от такого для меня необходимого, такого летческого развлечения.
Эх, дурак я, дурак! Ну, у Явы ухо, ему нужно! А я чего? Чего я-то? Вот бы на мне и сэкономить. Пусть бы Ява один ел. Мороженого и в Васюковке сколько хочешь. А такую карусель когда еще поставят? Я уж к тому времени и вырасту…
Ява, видя мое настроение, сочувственно вздыхает и говорит:
- Идем хоть искупаемся…
- А! - машу я рукой. - Что мне купаться! Что я, в Киев купаться приехал? Я дома во-о как накупаться могу… Да и где тут купаться? Среди людей, как в лесу, заблудишься. До воды не доберешься. Да и воды уж у берега не осталось - одни люди…
Но это я только так сказал, чтобы досаду на чем-то сорвать. Быть на киевском пляже и не искупаться мог только какой-нибудь хворый или ненормальный. Особенно в такую жарищу. И вот стали мы пробиваться к воде.
Я не могу себе точно представить, что такое миллион человек. Но уж если представлять, то, пожалуй, нужно вспомнить киевский пляж. По-моему, там было не меньше! Кто не верит, пусть проверит.
Это было похоже на какой-то гигантский базар. Только разве что все голые и не торгуют. Никогда я не видел столько голых людей сразу. Ну, приходилось видеть одного, двух, трех… Ну, два-три десятка - в бане. А тут миллион голых! Даже не верится, что такое бывает.
Древние люди, которые адское пекло выдумали, были просто без всякой фантазии. Разве ж у них пекло?! Вот киевский пляж в жаркий выходной день - вот это пекло! Уж тут и вправду пекутся и жарятся на солнце. Половина людей лежит нагишом молча, без движения, закрыв глаза, как мертвые. Лишь по тому, как колышутся их животы, можно понять, что они еще живы, еще дышат. Другая половина непрерывно что-то ест - жует, глотает, чавкает, пьет молоко из треугольных пакетов, пиво и лимонад из бутылок.
Кажется, что эта половина пришла на пляж специально, чтобы поесть. И только небольшая частица людей барахтается в воде. Но и этой небольшой частицы достаточно, чтобы вытеснить телами половину воды из Днепра. Еще одна незначительная частица все время куда-то идет. Идет, переступая через тела, наступая на чьи-то ноги, руки, головы и на другие места. Но и этой незначительной частицы достаточно, чтобы создать впечатление вокзальной толкучки. А вон - хоп! хоп! хоп! - под деревьями волейбол. Стоят в кружок и лупят по мячу. И нет того, чтобы нормально играть, а всё стараются так, чтобы кому-нибудь в голову угодить. Разноцветные мячи не столько в воздухе летают, сколько по песку катаются, через людей перескакивая. Такой уж это пляжный волейбол.
А вон "геркулесы" ходят, важничая, то и дело напружинивая мышцы и грудь колесом выставляя. И у каждого на руке номерок на резинке от гардероба, будто все "геркулесы" кем-то пронумерованы.
- Здорово, Гарик!
- Привет, Шурик!
- Чао, Марик!
Эти "геркулесы" друг с другом здороваются, не останавливаясь и не поворачивая головы, чтобы не утратить стройность фигуры. И все эти пронумерованные марики, гарики и шурики, похожие своей важностью на индюков, отличались от остальных людей тем, что были разрисованы татуировками. Татуировки были у них где хочешь - на руках, на груди, на ногах и даже на спине. И что только не было выколото! И корабли, и орлы, и звери, и женщины, и кинжалы, и разные мудрые изречения, например: "Смерть за измену", или что-нибудь в этом роде. Это во-первых. А во-вторых, у всех что-нибудь висело на шее. Какая-нибудь цепочка, а на ней или подковка, или бляха, или какая-нибудь женская брошка, или ключ, или даже… крестик. И чудно было видеть этот крестик на груди, где выколот пиратский корабль, кинжал да еще и "Смерть за измену". Ясно, что этот крестик ничего общего с богом не имел, что это было просто модно.
"Чего доброго, у них еще и поповская ряса в моду войдет, - подумал я. - И будут ходить тогда киевские гарики в поповских рясах по Крещатику…"
А вон какой дядька чудной. Там, где у людей волосы (на голове, например), у него лысина, а там, где у всех голо (на спине, например), у него густая рыжая шерсть, как у медведя. А он лежит, загорает. Вот чудак! Ну как же ему загореть? Солнце ведь к телу сквозь этот мех не пробьется!
А вон старикан какой! Из воды выскочил и ну гимнастику делать: и приседает, и на руках от земли отжимается, и подпрыгивает, как хлопчик. Сам худущий, сверху лысина, а по бокам головы длинные волосы до самых плеч. И улыбается во весь рот, подмаргивая кому-то. Ну и дед!… Тю! Вы гляньте только, что там делается! Старая бабуся, седая и сморщенная, в теннис… или, как его, в бадминтон ракеткой вымахивает. Так вымахивает, аж в глазах рябит. Ого-го! Интересно было бы посмотреть на нашу бабку Триндичку с такой ракеткой. Все село бы сбежалось. А тут никто и внимания не обращает.
Интересные старики и старушки в Киеве. Какие-то ребячливые. Будто старые дети. А молодые парни наоборот. Вон идут двое. Ну, лет по двадцать, не больше. И оба с бородами. Чудеса!
А вон какая-то тетя спит под деревом. Завернулась с головой в одеяло и храпит. И чего она на пляж пришла, непонятно. Дома под одеялом лучше выспаться можно.
А сколько детей! Сколько детей на пляже! Только и слышишь:
- Сема, выйди из воды! Выйди из воды, Сема!
- Галочка, не заплывай! Плыви назад!
- Саша, где твои тапочки? Где твои тапочки, я спрашиваю!
- Алик, сними мокрые трусы.
- Толя, отдай ему мяч. Толя! Это ж не твой мяч, это его мяч.
- Яша, за такую вредность ты больше купаться не будешь. Не будешь… за вредность.
- Фаня, ты опять насыпала песку в мои туфли? А ну-ка высыпь сейчас же!
- Деточка, ну съешь яичко! Одно только яичко! - говорит толстая тетя в полосатом купальнике, протягивая облупленное яйцо щекастому здоровяку лет двенадцати.
Тот воротит нос и морщится - не хочет.
- Деточка, ну съешь, прошу тебя! - умоляет тетя.
А из воды восторженно верещит худенький, как воробей, мальчишка лет шести:
- Мамо, вода! Мамо, Днипро! Мамо, я купаюсь! Мамо, вода! - как будто он никогда в жизни воды не видел и не купался никогда.
Мы подошли к самой воде и начали выбирать место, где можно положить вещи, когда разденешься. Между прочим, глядя на Днепр, который кишел людьми, я подумал: "Вот если б кто-нибудь тонул, а мы бы его спасли! Лучше бы, конечно, чтобы какой-нибудь ребенок тонул - легче спасать…"
Это была наша постоянная, пока еще не осуществленная мечта - кого-нибудь спасти и вообще стать героями. Особенно хорошо было бы вот так, при всех, чтоб видели… Чего бы вон тому шустрому пискуну не забулькать, например… Мы бы его в миг - раз! - и будь здоров. И в "Вечернем Киеве" на следующий день заголовок: "Юные герои из Васюковки".
- Из "Вечернего Киева" как раз интересовались вчера… - услышал я вдруг веселый голос. И вздрогнул: уж не подслушал ли кто-нибудь мои мысли?
Нет, это просто разговаривали двое мужчин. Один, невысокий, круглолицый, стоял по колено в воде. Другой, широкоплечий, с крючковатым носом, стоял на песке у самой воды. Он был уже одет (возможно, шел домой), но еще не обулся - ботинки держал в руке.
- Все расспрашивали про роль царя, - продолжал круглолицый. - Нет, отвечаю, нечего еще говорить. Как будет готово, тогда и приходите.
- Правильно, - поддержал горбоносый. - Никогда не нужно рассказывать заранее. Я терпеть не могу, когда вот так делятся творческими планами, обещают, берут обязательства, а потом… пшик! - и ничего нет. Ну, ни пуха ни пера! Я побегу, а то уж и так на радио запаздываю… Бывай! Привет Галинке. Я забегу на днях… Дом я помню… А квартира, если не ошибаюсь, тринадцатая? Так?
- Так-так! Тринадцатая! Заходи обязательно! Бывай! - радостно улыбаясь, крикнул круглолицый, а когда горбоносый отошел, негромко, но так, что мы слышали, буркнул: - К черту!
Мы с Явой переглянулись и заулыбались. Мы знали, что когда говорят "ни пуха ни пера", нужно посылать к черту, но чтобы это делал взрослый, в первый раз слышали.
Круглолицый артист сделал торопливо несколько шагов, собираясь нырнуть, и вдруг остановился, вскинув руки:
- Ух ты! Часы забыл снять! - Обернулся, увидел нас: - Хлопчики, будьте добры, положите вон там, на серые брюки, чтобы мне не возвращаться, - и протянул часы.
Я стоял ближе к нему, я и взял. А артист сразу - бух в воду! И поплыл кролем, вспенивая воду ногами, как моторная лодка. Здорово плавает… Несколько секунд мы смотрели, как он плывет. И вдруг где-то слева раздался вопль:
- Утонул! Утонул!… Утопленника вытащили!
- Где? Где? - так и подскочили мы.
И кинулись туда, куда уже бежали люди.
А что? Если бы при вас закричали "утонул", вы бы разве стояли на месте? Тем более, если вы только что мечтали кого-нибудь спасти! Да и к тому же еще учтите, что вы никогда не видали настоящего живого утопленника… То есть не живого, конечно… а вообще… ну, одним словом, утопленника.
- Где? Где? Где? - шныряли мы среди людей, стараясь что-нибудь увидеть.
Но люди стояли плотно, и никакого утопленника не было видно.
Тогда мы бросились на четвереньки - и между ногами, между ногами, как щенята… Наконец увидели. На песке лежал навзничь кто-то огромный и длинный, а на нем верхом сидел худенький и остроносый, уже немолодой человек с кустиком седоватых волос на груди. И делал искусственное дыхание. Раз! Два! Раз! Два! Методом Сильвестрова.
- Теперь дайте мне, - сказал загорелый крепыш-спасатель, который только что подплыл на своей лодке. Видно, ему было очень неловко из-за того, что не он вытаскивал утопленника, а самый обыкновенный человек, да еще и такой неказистый…
Мы пригляделись к утопленнику. Это наверняка был один из тех самых гариков-мариков, потому что на шее у него висела на цепочке подкова, а на руке было выколото сердце, пробитое стрелой, и под ним изречение: "С юных лет счастья нет".
Дважды сменялись остроносый со спасателем, а утопленник все не оживал. В толпе гомонили:
- Такой молодой…
- Вот беда!
- Да как же это случилось?!
- Говорят, заплыл за буек, а там его то ли судорога схватила, то ли еще что…
- Ох уж этот Днепр, сколько он жизней уносит!
И вдруг утопленник открыл глаза. В толпе возбужденно загудели.
Утопленник поднял голову, обвел людей мутным взглядом и оперся на локти. Остроносый, который как раз делал ему искусственное дыхание и сидел на нем, втянул носом воздух, поморщился и воскликнул:
- Так он же пьяный!
Спасатель тоже наклонился к утопленнику!
- Ну точно! Разит, как из бочки!
- Ах ты черт!
- Ну и сукин сын!
- Нализался - и в воду…
- В такую жарищу пить - гробовое дело!
- Вот тебе и судорога…
- Такой молодой! - слышалось вокруг.
Остроносый, все еще сидя на воскресшем пьяном "утопленнике", смотрел-смотрел на него, а потом поднял руку и - хлоп! хлоп! - ему по морде, аж зазвенело.
- Правильно!
- Так его!
- Чтоб знал, как пить! Как людей нервировать!
- Думали, несчастная жертва, а он…
- Еще ему! Еще!
- И мы добавим!
Настроение у толпы сразу изменилось, напряжение спало.
Остроносый резко поднялся, перешагнул через "утопленника" и пошел прочь. Толпа расступилась перед ним, давая дорогу.
- Ничего, мы его в вытрезвитель отвезем, там с ним поговорят, - бодро сказал спасатель, беря "утопленника" под мышки и ведя к лодке. - Ты бы хоть спасибо сказал человеку, который тебя вытащил!
- Хоть бы фамилию узнал!