Он встал. Ростом он был мне до уха. Смуглый, перемазанный землей, худущий. Трикотажные трусики болтались вокруг него, как коротенькая юбочка. Он подошел сзади, взялся за наплечник... Отцепил.
Потом он сел на корточки над моим снаряжением.
– Ты сам делал эти железины?
– А кто? Пушкин, что ли?
– Чиво говоришь?
Была у него, наверно, привычка – так спрашивать. Спрашивал он быстро, будто чвиркал по-птичьи.
Я хотел ответить как-нибудь сурово. Но возбуждение от "шмелиного" страха прошло. И злости не осталось. Чего я, в самом деле, на него гавкаю? Ведь не он шмеля мне подпустил.
– Сам, конечно, – сказал я. – Все пальцы поотбивал, пока сделал. Думаешь, легко?
Он не ответил. Сидел, покачивая головой, разглядывал. Потом поднял лицо.
– Ты один играл, да?
И тут я начал врать. Неловко было почему-то говорить, что один. Я насочинял, что играли мы в рыцарей, много ребят, и что я пошел в разведку и за мной погнались враги и я сорвался с откоса. А сейчас мне играть надоело, пусть считается, что я пропал без вести. И пока эта "безвесть" тянется, можно подкрепиться.
Я достал из-под рубашки плоский газетный сверток с двумя ломтиками хлеба, пересыпанными внутри сахарным песком – свой обычный "сухой паек", который брал с собой, надолго уходя из дома.
Я увидел, как незнакомый мальчишка облизнулся и отвернулся.
И тогда я сказал ему, как когда-то, зимой сорок пятого, мне сказал Павлик:
– Хочешь хлебушка?
Он быстро кивнул, он хотел.
Этот похожий на перемазанного углем цыпленка семилетний мальчишка, которого звали Южка, всегда хотел есть. Но был он самолюбивый...
...Однажды мы с Южкой, ползая на четвереньках, клеили на полу большой змей из газеты. Пришла на обед мама. Я думал, что будет нахлобучка за грязь и мусор, но мама сказала:
– У меня два билета на "Золушку". Такой чудесный фильм. Надо тебе, Владик, посмотреть наконец. И Южка это кино, наверно, не видел, да?
Я знал, что Южка был в кино два раза в жизни. Один раз смотрел комедию "Петер", а второй – "Сердца четырех". И мама это знала.
Сейчас у Южки даже уши побелели от волненья. Он согнулся над змеем и тихо сказал:
– Я не пойду...
– Ну вот, – огорченно сказала мама. – Значит, я зря старалась? Специально два билета выпросила. Это нам на работе бесплатно выдавали, для детей сотрудников.
Никогда билетов на маминой работе не давали, это я точно знал. Но Южка не знал. Он поверил.
– Тогда я... ладно, – прошептал он. И начал суетливо подбирать обрезки и дранки.
Вот такой уж он был, Южка. Купленный за деньги билет ни за что бы не взял: он не хотел никаких подарков. Мама однажды решила отдать ему рубашку, из которой я вырос, но он так отчаянно отказывался, что нам даже неловко стало.
А бесплатный билет – это пустяк. Он же ничего не стоит...
По дороге в кинотеатр Южка и я заскочили к нему домой. Он решил обуться: боялся, что в темноте отдавят босые ноги. Я в дом не пошел. Сидел во дворе на рассохшейся бочке и время от времени покрикивал:
– Южка! Скоро ты?
Он сперва отвечал, что скоро, а потом примолк. Доносилось их открытого окна непонятное побрякиванье и всплески.
–Южка!
В окне появилась его бабушка, Ванда Казимировна.
– Владек! Пожалуйста, дай время. Я не могу, чтобы он шел с тобой в кино в таком ужасном виде!
На волосах у Ванды Казимировны блестели клочья мыльной пены.
Прошла еще целая бесконечность: минут пять, наверно.
– Южка! – с угрозой завопил я.
Ванда Казимировна опять возникла в окне.
– Владек! Он сказал твоей маме спасибо за билет?
– Сказал! Два раза! Ну, Ванда Казимировна! Мы же опо-зда-ем!!
Наконец он вышел.
– Ой-я... – вырвалось у меня.
Что это был за Южка! В белом костюмчике с вышитым воротом, в голубых носочках и почти новых сандаликах, важный и серьезный. Я не думал никогда, что он может быть таким отглаженным и чистым. Недаром бабушка столько времени его драила. Если раньше Южкины локти и колени были похожи на печеную картошку, то сейчас, после чистки, они горели, как спелые помидоры.
Ванда Казимировна третий раз высунулась в окно. Над головой у нее всплыл и бесшумно взорвался мыльный пузырь.
– Юзек! Послушай меня. Веди себя аккуратно. То последний твой убранок, больше ты никакой одежды не имеешь...
Ну, про кино рассказывать нечего. Все его, наверно, видели. Нам оно так понравилось, что хоть десять раз смотри без перерыва. Но не думайте, что мы, когда шли домой, криком перебивали друг друга: "А как он там!.. А помнишь!.." Мы вспоминали молча.
Пока шел фильм, по улицам прошумел веселый дождь. Сверкали тополя, блестели на новом асфальте лужицы. У меня вертелась в голове Золушкина песня про доброго жука, и было хорошо. Я шлепал подошвами по лужам, стряхивал капли с веток. А Южка поглядывал осуждающе и шагал в сторонке. Он берег от брызг единственный свой "убранок".
На углу нашей улицы повстречались нам Петька Лапин, Майка и Марик.
– Айда, – деловито сказала Майка.
Я поинтересовался, куда это "айда".
Нам объяснили, что Вовка Каранкевич с Вокзальной улицы нагло похвалялся, что их ребята в любой момент могут навтыкать нам в футболе десять "банок" за полчаса.
Такое нахальство требовало моментального отпора. Пятеро наших уже ушли на Вокзальную – договариваться об игре. Мы должны были пополнить команду.
– Айда, – решил я. И с сомнением взглянул на Южку. От него толку было мало. Особенно сейчас. Но Южка сказал, что будет сидеть на заборе и свистеть изо всех сил, чтобы подбодрить наших игроков.
Когда мы пришли на Вокзальную, оказалось, что все готово. На широкой, поросшей редкими травинками дороге были размечены палками ворота. Вовка Каранкевич зубами затягивал шнурок на драном, кое-как залатанном мяче. Лёвка Аронов доказывал Дыркнабу, что лучше всех будет стоять в воротах.
И тут закапризничал Толька. Он сказал, что не будет играть со мной на одном краю.
– Мячик не пасует никому, только сам водится. Да еще в тот раз ботинком по ноге мне врезал.
Это была такая неправда! Я в тот раз и не в ботинках играл, а в сандалиях. Мне еще от мамы попало за то, что подошва оторвалась. И никогда я не водился один! Просто Толька мяч упустит, а потом на всех орет.
– Ты на других не вали, если ноги кривые, – сдержанно отозвался я. Толька обиделся. Он заявил, что ноги кривые не у него, а у меня и сейчас он их выпрямит.
Я сказал, что выпрямил один такой, потом самого лечили полгода.
– Иди сюда, – позвал он. – Поглядим, кого будут лечить.
– Иди сам, если надо.
Он пошел. Во мне тревожно зазвенели боевые струнки. Я снял свой флотский ремень и, не оглядываясь, потянул Южке: правила не позволяли драться в широких ремнях с пряжками.
Толька приближался. Я уже прикидывал, как ткнуть его головой в грудь, но между нами встала Майка.
– Вы что? С крыши попадали? Проиграть хотите? Петухи заморские!
Мы с Толькой показали друг другу кулаки и разошлись.
Южку посадили на забор. Чтобы он не перемазался о сырые доски, под него подстелили чью-то рубашку.
– Свисти громче, – сказал я.
И началась битва.
Мы сошлись так, что в небо взлетели брызги, травинки и мелкие комья грязи. Ни крика, ни слова, только топот и сопенье. Мяч несколько раз побывал в луже, набух и стал опасным.
"Вокзальщики" прорвали фронт. Вовка Каранкевич обошел Дыркнаба и мчался с мячом, как буря.
И вот он ударил!
Он всегда бил, как пушка, но неточно. Мяч с шелестом набрал высоту и угодил в собственный Вовкин двор. А по пути смахнул с забора Южку.
Мы постояли секунду и бросились во двор, застревая в калитке.
Южка был невредим. Он стоял на морковной грядке в позе вратаря, попустившего неожиданный гол. И моргал.
– Живой, – выдохнул Дыркнаб.
Живой-то живой, но на что была похожа его рубашка! Круглый след мяча окружали длинные следы брызг. Будто на Южкиной груди разбилось маленькое черное солнце.
Южку вывели на улицу. Он отдышался наконец после удара, взглянул на рубашку и молча начал ронять слезы.
Какая уж тут игра!
– Балда, лупишь сам не зная куда, – сказала Майка. Это Каранкевичу. А потом Южке: – Ладно, не реви. Это же простая грязь. Я отстираю.
Мы договорились, что матч перенесем на завтра, и пошли к Майке. Она забрала рубашку, оставила нас на веранде, сунула нам шашки, чтобы не скучали, и ушла.
Мы ленивыми щелчками гоняли шашки по доске – играли в "чапаевцев". Не хотелось играть. Южку, видимо, беспокоила судьба рубашки. У меня просто не было настроения.
Из кухни долетал вкусный запах: Майкина бабушка что-то пекла. Кажется, овсяное печенье. Я глотал слюнки. И Южка тоже. Ведь мы, торопясь в кино, не пообедали. Я, конечно, мог бы уйти домой, но неловко было бросать Южку.
Майкина бабушка внесла тарелку с маленькими поджаристыми кружочками и поставила на перила в другом конце веранды. Я почувствовал, что мой желудок совершенно пуст и стенки его со скрипом трутся друг о друга, как мокрая резина.
Я не знаю, что чувствовал Южка, но играть нам совершенно расхотелось. Я смахнул шашки с доски и стал укладывать в коробку. Южка неловко начал помогать и зацепил коробку – шашки застучали по полу. Разлетелись по всей веранде.
Мы с Южкой бросились собирать их. Несколько шашек укатились в дальний край веранды, к перилам, на которых стояла тарелка. Я заметил, как Южка, оказавшись там, вдруг стремительно выпрямился, схватил кружочек печенья, сунул в рот и тут же согнулся опять. Будто вытаскивал шашку из щели под плинтусом. Он все же не выдержал, оглянулся. Мы встретились глазами. Южка понял, что я все видел. У него покраснели не только уши. Покраснела вся голая спина с торчащими лопатками. Он суетливо двигал колючими локтями и... глотал.
Я сказал, будто совершенно ничего не заметил:
–Южка, откуда у тебя такой шрам под лопаткой?
– Чиво говоришь? – сдавленно пискнул он, не оборачиваясь.
– Говорю, откуда такой шрам? Зашивали, да?
Он судорожно глотнул опять.
– Это... еще там, давно. Когда война началась... Когда дом разбомбили, разодрало острой щепкой... Я не помню даже, сразу сделался без памяти...
Он вдруг встал, повернулся ко мне, лицо у него было мокрое. В каждом кулаке он отчаянно сжимал круглую шашку. Словно этим стискиваньем пальцев он хотел задавить в себе великий стыд, от того, что голод в нем оказался сильнее гордости и толкнул... вот на такое...
Я сказал грубовато:
– Ладно, Южка, не роняй слезы, больше войны никогда не будет.
Это звучало, вроде бы как утешение: мол, не будет больше бомбежек и не грозят тебе никакие раны. Но он понял меня до конца: "Не будет войны, не будет опасностей и не будет голода, а нынешний остаточный послевоенный голод скоро кончится и не придется украдкой таскать с чужой тарелки печенинки, а за этот случай я тебя, Южка, ничуть не корю, потому что понимаю, знаю сам, как порой голодные судороги скручивают кишки, а Майкина бабка могла бы не ставить тут свое печенье, не дразнить такими запахами людей, а сказать: "Угощайтесь, ребятки..."
Кстати, через минуту она так и сделала...
Отрывок про Южку – это уже не из "Камня с берега моря", а из "Тени Каравеллы". Недаром здесь меня зовут уже не Андрейкой, а Владиком... Теперь перечитал и пожалел, что эта история не вошла в окончательный вариант повести, а Южка появился там лишь мельком и не совсем в том облике, как задумывалось сперва.
В семь взойдет Юпитер
В детстве я был лунатиком. Не в том смысле, что при полнолунии бродил по заборам и крышам, а в том, что я очень любил Луну. И как сказочное светило (временами круглое, временами рогатое), и как небесное тело, на которое когда-нибудь полетят земляне, чтобы отыскать среди загадочных кольцевых кратеров множество тайн.
Была заветная мечта – посмотреть хотя бы однажды на Луну в сильный телескоп: вдруг увижу что-нибудь необычное, такие подробности, которые раньше не замечали астрономы! В бинокль я разглядывал Луну довольно часто, и меня просто умиляли рельефные горные кольца – такие они были необычные, кругленькие, аккуратные. Я знал, что их называют цирками, и придумывал сказки, где в этих цирках выступали лунные акробаты, фокусники и клоуны... Но глянуть в телескоп мне в школьные годы не удалось ни разу. И поэтому, сделавшись взрослым и окончив университет, я купил себе очень сильную подзорную трубу – почти настоящий телескоп. Я и знакомые ребята из моего (тогда еще очень молодого) мушкетерского отряда часто сидели в сумерках на дворе и разглядывали в эту трубу небесные светила. Уже не только Луну, но и Юпитер, с его спутниками, и похожую на маленький полумесяц Венеру, и Сатурн с его крохотным кольцом... У меня даже сохранилась любительская кинопленка 1964 года, на которой мальчишки разглядывают в мой телескоп половинку Луны, повисшую в послезакатном небе. Есть там и кадр, снятый через окуляр – эта самая половинка во весь экран. Большущая, ноздреватая, похожая на свежую краюху...
Однажды, возвращаясь от знакомых, я познакомился с десятилетним Виталиком, который томился на лестничной площадке, не решаясь выйти на улицу, потому что там его караулили ехидные девчонки. Конечно, мне он не признался в таком страхе, но я это понял и сам. Потому что мне самому в детстве не раз доставалось от таких вот зловредных созданий с косами и бантиками (я их боялся даже больше, чем мальчишек-хулиганов). Я проводил Виталика до булочной, и на этом коротком пути мы успели о многом поговорить и понять друг друга. Оказывается, он любил заезды и планеты и мечтал научиться по-мушкетерски сражаться на шпагах. Естественно, скоро он оказался в моем отряде. И со шпагами познакомился, и в телескоп смотрел не раз на Луну и планеты... А у меня в голове, разумеется, начал складываться сюжет, где были и вредные девчонки, и подзорная труба, и мое знакомство с этим мальчишкой, и многое другое, что случилось с Виталиком за почти десять лет его тогдашней жизни.
В 1965 году я написал первую часть, которая, которая, кстати говоря, может показаться отдельной законченной повестью.
Золотое семечко
1
Это был Большой Железный Грохот. От него дребезжали стекла, мелко дрожала листва и бросались в стороны редкие прохожие. А сытые коты-тунеядцы, которые любят дремать на лавочках, с коротким ракетным свистом взлетали на заборы. Вздыбившись, они смотрели на мостовую. В желтых округлившихся глазах у них мерцали ужас и ненависть.
Виталька – легкий, а булыжники на мостовой – крупные. Корыто отчаянно тряслось и прыгало, сидеть в нем было страшно неудобно. Однако Виталька сидел и улыбался. Улыбка не исчезла даже тогда, когда он попробовал на скорости слизнуть с колена кровяные капли и прикусил язык. Все равно жизнь была прекрасна. Да здравствует корыто!
Виталька нашел его там, где недавно стоял старый двухэтажный дом. Дом снесли, но расчистить место для новой стройки еще не успели: на площадке, окруженной временным заборчиком, громоздились кучи штукатурки, гнилых досок и кирпичей.
Виталька зашел сюда просто так. Увидел дыру в заборе – и пролез. И здесь, среди кирпичного мусора, он увидел корыто.
Оно было не очень новое, но почти совсем крепкое. Только немножко помятое, и на дне две дырки величиной с металлический рубль.
Виталька стоял на кирпичах, как археолог над разрытым сокровищем. Он думал, для чего это сокровище приспособить.
Весной можно было бы чем-нибудь залепить дыры и пуститься в плавание по большой траншее, которую строители почему-то забыли зарыть. Зимой корыто могло пригодиться для скоростных спусков по Тобольскому переулку. Но сейчас на линии снежных трасс буйно росли лопухи, а на дне траншеи валялись битые стеклянные банки. Был конец июля.
В задумчивости Виталька почесал подбородок о плечо и поднял глаза. Небо по краям повыцвело от жары, но в зените оставалось голубым и ярким. Даже глаза резало от такого света. У Витальки выступили слезы и радужными каплями закачались на кончиках ресниц.
Так бывало всегда: если от яркого света, резкого ветра или еще от чего-нибудь выжимались из глаз слезинки, они цеплялись за ресницы и пригибали их вниз, как маленькие стеклянные гирьки. Это потому, что Виталькины ресницы удивительно длинные и прямые. Мамина знакомая как-то сказала: "Они ржаные". Виталька понял эти слова позднее, когда увидел колосья ржи с длинными желтыми волосками.
"Ржаные" ресницы доставляли много неприятностей, особенно зимой, когда ветер и мороз склеивали их тонкими льдинками. Однажды Виталька решил раз и навсегда избавиться от такого неудобства, но мама вовремя заметила и отобрала ножницы...
Виталька смахнул блестящие капли и снова глянул вверх. Тогда в безоблачной синей пустоте он увидел черного коршуна.
Птица с неподвижными крыльями выводила плавные круги. Это было похоже на медленный птичий танец. Танец хищника. Зачем коршун здесь кружит? Вот он прямо над головой. Что высматривает? Виталька оглянулся. Даже воробьев не видно. Ни одного. Ничего живого. Только он, Виталька, один живой среди обломков и щебня.
Острая тоска вдруг уколола Витальку. Само собой придумалось, что нет ни улиц, ни новых корпусов, ни башенных кранов, а есть горячая пустыня, в которой он да злая птица. И еще представилось, что коршун, страшно вырастая на лету, ринется к земле, вгонит крючковатые когти Витальке в плечо и спину и рванет его, совсем легонького, вверх...
Конечно, в первую секунду подумал Виталька об оружии. Но не было ни ружья, ни рогатки. Тогда пришла мысль об укрытии. С тревогой, будто и впрямь нависла опасность, завертел Виталька головой. И взгляд его опять зацепился за корыто.
Ура! Корыто – надежный щит! Корыто – железная броня!
Корыто – крыша.
Мысли у Витальки сразу прыгнули в другую сторону. Он радостно вцепился в находку и попробовал вытянуть из-под кирпичей. Но, кроме кирпичей, там была еще деревянная балка. С ней Виталька справиться не мог. Рванул, упал, ободрал колено и помчался за помощью.
Он скакал по асфальту и радовался, потому что все обстояло чудесно. Жгучей пустыни на самом деле не было, черный коршун не посмел бы даже напасть на кота Стефана, а корыто очень пригодится двум неплохим людям.