Следующую остановку она сделала в аптеке. Просочиться следом было невозможно: над дверью висел колокольчик. Шурка глядел через окно. Он видел, как аптекарь вскинул брови, потом долго отсчитывал упаковки с таблетками. Перетянул их резинкой. Заболела? – удивился Шурка. Но сообразил, что это витамины. Понятно: в последнее время тетя выглядела серой и усталой.
Может, выскочить, заорать "Ура! Поздравляю!" – и помочь с пакетами? Вон как она для них старается. Аж в спине перегнулась, и лицо красное.
Но Нат Пинкертон победил.
Тетя шла и шла. Великий сыщик с нежностью смотрел на ее согнутую спину. Ах, тетечка Верочка! – радовался он, ведя след. И представлял: печенье в вазочке, шоколад в другой, из сушеных фруктов – компот, а карамель можно и так. Праздничный стол был готов.
Но тетя Вера все не шла в сторону дома. Сворачивала в переулки. Снова выходила на широкие улицы. Брела дальше. Что это она носится как угорелая, недоумевал Пинкертон, и так ведь всего много. Он уже сам устал.
Наконец тетя Вера замедлила шаг. Бросила взгляд через плечо, потом другой. Шурка замер за фонарным столбом, вжал живот. Потом осторожно высунул нос.
Тетя вошла на почту. Самое главное отделение. Главпочтамт.
Шурка приметил толстую старуху в цветастом платье. Неслышно пристроился за ней. Юркнул внутрь. Шмыгнул за столб. В центре огромного гулкого зала крыша была стеклянной: на звонком полу в шашечку стояли большие и легкие солнечные кубы. На скамейках люди обмахивались газетами.
Тетя Вера встала в очередь. Шурка дожидался, пока она подойдет к окошку.
Она что-то сказала. Ей что-то сказали. Шурка осторожно проскользнул за другой столб – поближе.
Блеснула лысина: мужчина в черных нарукавниках перегнулся из-за прилавка, посмотрел, кивнул. Ушел. Пришел. Поставил на прилавок небольшой ящик.
– Красноярский край? – уточнил он.
Тетя Вера поставила в ящик один пакет. Уложила другой. Скормила ящику сушеные яблоки. И изюм. И печенье. Шурка глазам своим не верил. Поверху легли меховые рукавицы.
– Готово?
Тетя Вера кивнула. Лысый приемщик быстро накрыл все это крышкой с клыками гвоздей и бахнул несколько раз молотком. Холщовый мешок чулком наполз на ящик. Приемщик быстро прихватил края грубыми стежками, щелкнул ножницами. Вкусно зашипел сургуч. Лысый ляпнул его на коробку палочкой – тут, здесь, там. Стукнул по нему печатью – тут, здесь, там.
Тетя Вера протянула радужные бумажки.
– Почтовые переводы в другом окне.
Лысый крякнул и перетащил тетину коробку – уже не тетину – к другим.
Шурка беспомощным взглядом проводил ее навсегда. Этого не может быть, думал он. Обида стиснула желудок. Допустим, он ослышался. Не в Красноярский край, а в Краснодарский. Какая разница? Ни там, ни там у них все равно никого не было. Ослышался или нет, но посылка оставалась посылкой. И радужные бумажки были деньгами и ничем другим.
Для кого-то чужого тетя Вера почему-то нашла и вкусненькое, и деньги. А им, родным людям, только и твердит: дороговато, денег нет. Нет?!
Шурка обозлился. Настоящая, родная мама так бы никогда не поступила!
И вдруг в голове охнуло. Стало так ясно, будто кто-то сказал ему в самые уши. Шурка не успел подумать "не может быть", не успел заткнуть этот голос, как он с той же окончательной ясной силой рявкнул: может.
У тети Веры была своя тайная жизнь. И хорошей эта тайна не была.
Глава 3
– Это точно здесь? – спросила Таня.
– Точно-точно, – заверила ее Люська. – Ну? Чувствуешь?
Таня не чувствовала ничего.
– Да ты глаза закрой! – приказала Люська.
И Таня закрыла.
– Ну?
Таня слышала негромкий плеск воды – не звонкий, как в центре Ленинграда, а вялый, плюхающий. Пованивало. Больше Таня не ощутила ничего.
Ей надоело, и она открыла глаза. Вода в канале была мутной, бурой. Он и назывался подходяще: Обводный. Вода несла мусор. Дома на набережной напротив были как запыленные животные, которые много дней шли на водопой, пришли – и обнаружили, что пить эту воду нельзя. Стоят и не верят. А сил пошевелиться, сделать что-нибудь уже нет. Каменными хоботами тянулись вверх трубы.
– Как? Тянет? – спросила Люська, не поворачивая головы. Она крепко зажмурила глаза.
– Куда?
– В воду кинуться.
Таня скривилась от отвращения. Мимо проплыло вздутое нечто; не хотелось и думать, что именно.
– Нет, – честно призналась она.
– Должно. – И замогильным голосом начала: – Раньше здесь было кладбище.
Дура какая, подумала Таня.
– Люська, ладно. А эта Котя – она…
– Да погоди ты! Карельское. Древнее, – не унималась Люська. – И рабочие его нашли, когда копали, и выбросили все на свалку. А камни на поребрик пустили.
– Брехня, – оборвала ее Таня. Ее интересовало другое: – А кого еще Котя пригласила?
Люська лишь пожала плечами, словно отмахиваясь.
– И не брехня. Говорю же – советские рабочие. Как кладбище разрушили, так в то же лето люди начали здесь кидаться в воду.
– Скажи, а Котя…
Люська распахнула глаза.
– Не брехня, говорю! Почти сто человек убились. Мне мать рассказывала. Это в двадцать третьем году было. А в тридцать третьем снова – бабах! Опять все кидаться начали. Милиция даже дежурила. И все без толку. Больше сотни тут утопилось.
Таня посмотрела на сонную мутную воду. Утонуть здесь? Наглотаться этой воды? Ее передернуло.
В Люськиной истории не все концы сходились с концами.
– И что, милиция дежурила – и никого не спасли? Это как?
– Кого-то спасли. Расспросили. Так там еще хуже: они, говорят, кидаться и не думали. А только шли мимо, и вдруг тошно им стало, и будто толкал кто-то: кинься да кинься.
– Это тебе тоже мама рассказала?
– Ну.
Мать у Люськи работала на заводе, читать почти не умела и даже в церковь бегала. С ней все было ясно.
– Так что мы Коте подарим?
Денег у Тани не было, просить тетю Веру было бессмысленно.
Люська опять пожала плечами. Но уже с другим выражением.
– А ей подарки ни к чему.
– День рождения же, – удивилась Таня.
– А они богатенькие.
Таня хотела возразить: что за чушь? В Советском Союзе богатых нет, все равны. Но Люська неожиданно согласилась:
– Вообще ты права.
Подняла пятерню, загнула мизинец.
– Первый раз в двадцать третьем году, так?
Загнула безымянный палец.
– Потом в тридцать третьем.
И радостно объявила:
– Ничего здесь сейчас и не будет! Два года еще ждать, ясно? Придем сюда в сорок третьем.
– Ха.
– Чего?
– В сорок третьем нам будет пятнадцать.
Она хотела сказать: некогда будет всякими глупостями заниматься.
– Танюша! – удивленно окликнул голос позади.
Таня обернулась.
Павел Андреевич держал велосипед за рога. Похоже, он только что вывел его из парадной. От улыбки, как обычно, расходились лучики-морщины.
– Как ты здесь оказалась? – весело удивился он.
Павел Андреевич был учителем. В прежней Таниной школе. Еще до всего.
– Вы кто? – набычилась Люська.
В школе Павла Андреевича обожали. Он был, как говорили, нормальный. Не то что остальные учителя. Он все понимал.
Таня обрадовалась. Ей хотелось спросить его, как там эта, как тот, как все.
Внезапно Павел Андреевич приоткрыл дверь в подъезд, сунул голову, покрутил туда-сюда. Убедился: никого. И вынырнул обратно совершенно другим человеком.
– А ты уже вернулась от мамы?
Слова у Тани замерзли во рту. А Павел Андреевич все так же улыбался.
– Тетя твоя сказала, что вас всех троих к маме отослала.
– К маме? – удивленно переспросила Люська и посмотрела на Таню.
Павел Андреевич не унимался:
– Куда твои тетя с дядей переехали? Не знаешь?
Таня покачала головой: нет.
"Говорят, твои родители – враги народа", – просвистел в ушах у Тани давний шепоток соседей в их прежней квартире. И учителей в их прежней школе. Стоял с ними Павел Андреевич? Ей тогда казалось, что нет. Теперь – что стоял. Вот почему они переехали.
Вопросы не иссякали.
– Она где теперь живет, твоя тетя?
Но Таня только таращилась.
– Не больно ты разговорчивая, – засмеялся Павел Андреевич. – А подружка твоя что молчит? Немая?
Люська ответила угрюмым взглядом. Она не любила таких взрослых. Улыбался Павел Андреевич по-прежнему, а в глазах – волчий огонек.
Таня только плечами смогла пожать.
– А где твоя тетя теперь работает?
– Я не знаю, – выдавила Таня.
Так вот почему тетя Вера забросила свои кисточки и краски. Вот почему нашла работу на заводе. И дядя Яша тоже. Вот почему.
– А мама твоя ей пишет? А папа? – все наседал Павел Андреевич.
В груди у Тани сердце закувыркалось – не вздохнуть. Таня поняла: значит, да! Тетя Вера знает, где мама. И где папа. Но опять помотала головой, как лошадь, которую донимают мухи.
– Ты что, не знаешь, где твоя мама? А подружка твоя? – Павел Андреевич обернулся к Люське. – Знает?
Никто в новой школе и в новой квартире не знал, что Таниных маму и папу арестовали три года назад. И с тех пор о них никто ничего не знал. "Тетя Вера знает!" – стучало у Тани в висках.
Люська ответила тупой гримасой.
– А ты где живешь теперь? А братья твои? – все капал и капал Тане на голову голос Павла Андреевича. Мягкий, липкий, ядовитый, как смола с дерева анчар. Стихотворение про анчар учили в школе наизусть.
– Я не знаю, где мама, – резко ответила Таня. – И где тетя с дядей живут – не знаю. Ни про кого не знаю.
– Как это?
– А так! Я из детдома!!! – заорала она.
Павел Андреевич отпрянул. Таня подскочила и лягнула велосипед. Цепь жалобно брякнула. Учитель ахнул. Люська плюнула на велосипед, прыснула и, хохоча, помчалась за Таней по грязноватой набережной. Ветер попробовал догнать их, но раздумал, уронил на асфальт обрывок мятой бумаги и крик Павла Андреевича "Бандитки!" – и погнал дальше одну только серую пыль.
Глава 4
Наконец момент попался подходящий: патефон водил иглой, но не мог добыть из пластинки ни звука. Только потрескивание. Оно тонуло в рокоте разговоров: вечер был в разгаре – говорили все сразу и вразнобой.
И Таня тоже задала вопрос:
– Это твоя бабушка?
Вообще-то ей наплевать было. Но портрет висел прямо перед ней. И надо было все-таки что-то сказать Коте, раз уж пришла в гости. Тем более что не нравилась ей эта Котя. И она Коте тоже не нравилась – Таня это точно знала. В таких случаях нужно быть особенно вежливой.
– Чего?! – протянула Котя.
– Вон там, – показала Таня.
Дама на портрете была словно упакована в шуршащую розовую бумагу и перетянута пополам золотым пояском. Масса взбитых надо лбом кудрей перекликалась с массой кудрявых кружев на груди.
– Понятия не имею, – легко ответила Котя. – Буржуйка какая-то.
– Эй, заводи машинку! – крикнул Витька.
– Как это? – удивилась Таня.
Котя вынула из конверта другую пластинку.
– Какая разница. Буржуев же давно прогнали.
Таня опять посмотрела на портрет. Она узнала и диван с желтой полосатой обивкой, и напольные часы. Даже обои – сейчас вытертые и побледневшие – были те же. Женщина на картине явно позировала в этой самой комнате! Только теперь здесь жила Котина семья.
– Но… – решила уточнить Таня.
И получила под столом пинок.
– Прогнали и все отдали простому народу, – бойко, как учили в школе, ответила Люська. – Все поровну поделили. Власть – народу, дворцы – рабочим.
И выразительно на Таню поглядела: зачем пристала с ерундой?
– Танцы! – выкрикнула Котя.
Все засуетились. Мальчишки стали сдвигать мебель. Ее в комнате было много, и вся тяжелая, красноватая, в завитушках. Схватились за стол. Клякнули, накренясь, бутылки. Их тут же схватили, переставили на пол. Стол, треща ножками по паркету, отъехал к окну.
– Ой, вы его потом как было поставьте, а то мать прибьет, – пропищала Котя, расправляя локоны.
– Гляньте! – мальчишки перегнулись через стол. Все разом завопили, замахали руками. Чья-то рука уже дергала шпингалет. Окно распахнулось. Дунуло пронзительно-прохладным воздухом, ворвался равномерный хруст множества шагов, а на улицу вылетела, кувыркаясь, музыка.
– Что там? Что там? – подтянулись к окну остальные.
– Слоники, – ответил Генка. И, перегнувшись через подоконник, завопил: – Эй, слоники!
Серые резиновые морды поднялись как одна. Мальчишки с хохотом присели. Таня замешкалась, так и осталась стоять. Сделалось жутко, как во сне. Пел и дудел граммофон. Напрасно он звал потанцевать – морды шагали, не останавливались. Вверх таращились без выражения одинаковые круглые глаза-иллюминаторы. Гофрированные шланги-хоботы спускались к поясу.
Таня помахала им рукой. Ей тоже кто-то махнул из строя. Жуткое ощущение прошло.
Мальчишки позади осмелели. Теперь они свистели и гикали вслед строю.
– Опять учения, – махнул рукой кто-то.
Мимо проплыл транспарант "Осоавиахим. Ленинград. 1941".
– Закрывай, закрывай, комаров напустишь! – крикнул кто-то.
Окно закрыли. Хотя какие тут комары? Самый центр города – вокруг один камень да влажный ветер с Невы.
На миг все примолкли. Слоники почему-то оставили неприятное впечатление.
– От кого обороняться-то? Финнам накостыляли, больше не сунутся. С кем еще?
– С Германией мир.
– С марсианами!
– Дурак.
– Война неизбежна, – важно, но вместе с тем задиристо объявил кто-то. – Мы в кольце капиталистических врагов.
Таня вспомнила недавний фильм в кинотеатре – "Если завтра война". Черным железным роем по натянутой простыне летели советские самолеты. Враги уже ощупывали границы, о диверсантах то и дело писали в газетах. Но советские пограничники ловили их всех. При помощи советских граждан и даже детей.
– Пусть только сунутся. Просто смешно.
Самолеты в кино это доказывали.
– Мальчик, передайте папиросы, – велел голос слева.
Папироса, правда, была на всех одна, но турецкая, с золотым пояском.
– У отца стянула, что ли?
– Моя, – соврала Котя.
Втянув дым, папиросу передавали друг другу осторожно, двумя пальцами. Выражение лица себе все придавали заправское. Хмурились, щурились сквозь клубы дыма. Про войну уже забыли. Каждый боялся опозориться – закашляться. Сизые клубы плавали под розовым абажуром.
Котя опустила иглу. Патефон задорно заиграл, закурлыкал. Неприятное чувство прошло совсем.
– Танцуют все! – объявила Котя.
Люська наклонилась к Коте, что-то зашептала. Та кивнула.
– Таня, пойдем со мной, – странным голосом сказала Люська.
– Куда? – но тут же соскользнула с тугой диванной подушки.
Они с Люськой договорились: вместе сюда приходят, вместе уходят, вместе и если что. Сейчас явно наступило "если что".
В коридоре было темно. За дверью приглушенно трубил и гремел патефон.
– Соседи-то не жалуются, – с удивлением отметила Таня.
– Дура, у них нет соседей.
– Как это?
– А так, что вся квартира их, – и Люська толкнула дверь.
– Ладно выдумывать-то, – снисходительно бросила Таня.
Соседи были у всех. Общая кухня, общая ванная, общий туалет, общий коридор, который мыли по очереди, – и много-много комнат с соседями: старыми, молодыми, тихими, крикливыми – всякими.
Люська нащупала выключатель. Зажегся свет.
– И эта комната тоже их? – не поверила Таня.
Расставил ноги мольберт. Пахло знакомо – скипидаром, маслом, красками. Так раньше пахло у тети Веры. Раньше. В прежней комнате, в окнах которой голубела гигантская опрокинутая чаша – мечеть. Пока тете Вере и дяде Яше не пришлось прятаться.
– А здесь кто живет?
– Лютик.
Таня скривилась.
– Лютик?
Лютик был братом Коти. Тощий, долговязый, с длинным толстым носом, под которым свисали толстые губы, и маленькими черными глазками у самого носа, похожий на лося. По общему приговору девочек – урод. Голос у него был тоже уродский: Лютик словно не говорил, а гудел.
– Дура, говорю же: все их! И кухня, и ванная, и коридор. Вся квартира их.
Краски… Они лежали повсюду. На подоконнике, на полу, на столе. Топорщились стоймя кисти.
Люська скинула туфли.
– И куда на таких лыжах танцевать?
Туфли были старшей сестры и держались только потому, что Люська напихала внутрь газету.
– Ты что, там снять не могла? Под столом? – напустилась на нее Таня.
– А дырки я где сниму?
Из чулок высовывались большие, не слишком чистые пальцы. Люська пошевелила ими. Нырнула под юбку, стала отстегивать и скатывать вниз чулки. "Тебя-я-я-я, Рио-Рита…" – томно звал из другой комнаты патефон. Танцевать в дырявых чулках, конечно, было нельзя.
– Что, и у Коти своя комната? – все не могла поверить Таня.
Красок у Лютика было много. "Они богатенькие", – вспомнила Таня Люськины слова. Краски в тюбиках, выдавленных и почти целых, краски в фарфоровых глазочках, в прямоугольных ванночках, в пузырьках. А вот у тети Веры не было теперь в жизни ничего хорошего. Из-за них с Шуркой и Бобкой. Из-за того, что сделали с мамой и папой. Таня испытала странное желание – взять тетю Веру "на ручки", как любил когда-то проситься Бобка. Только Бобка был маленький, мягкий, а тетя Вера – высокая, прямая, жесткая, и взять ее "на ручки" можно было бы только сложив в несколько раз, как столярный метр.
Таню осенило.
– Ну, идешь? – Люся выжидательно повернулась к Тане. Чулки она запихнула в карман.
В приоткрытую дверь уже ворвалась, запрыгала, заплясала музыка.
– Знаешь, ты иди. А я тоже чулки сниму – и за тобой.
Глава 5
Шурка знал: первым делом надо все обыскать. Нужны были факты. Твердые. Как маленький железный пистолет – он видел такой в кино. Про диверсантов. Диверсанты обманом завлекали на свою сторону советских людей.
У Шурки свело живот. Мог у тети Веры быть пистолет? Могли ее обмануть и завлечь? А если он его найдет, то что? И знает ли об этом дядя Яша? А Таня – догадывается?
Он опять обернулся. Тетя Вера спала так, будто ее сбросили на кровать с самолета. Даже туфли не сняла. От задернутых штор в комнате стоял полумрак. Так ли спит человек, чья совесть чиста? А человек, которому нет покоя даже во сне? Лицо тети Веры казалось каменным. По нему совершенно ничего нельзя было понять.
Шурка тихо-тихо подошел к комоду. Взялся за ручку. Сглотнул. Ему показалось, что он предает тетю Веру. Пальцы нерешительно погладили прохладный никелированный грибок и отпустили. "Опять трусишь, опять?!" – прикрикнул он на себя. И тут же себе объяснил, что не в этом дело. Вначале нужно спросить, подумать…
Шурка на цыпочках отошел к окну. Кашлянул, как бы обозначая, что без стука он не входит. А потом проскользнул за штору.
В комнате было прохладно и сумрачно, а здесь, на широком ленинградском подоконнике, сиял день. Таня сидела боком, привалив колени к нагретому стеклу. На коленях лежала раскрытая книга.