– Догадалась. Тебе и хочется денег, и нельзя рисковать. Это никакая не трусость. Тебе, Иван, неплохо бы взять с Тома пример. – И Софья принялась демонстративно щекотать младенца, который, не умея еще смеяться, стал корчить забавные рожицы и сучить ножками.
– Погоди-ка, у вас что, будет ребенок? – дошло, наконец, до Ивана.
– Я не хотел тебе раньше времени говорить, – признался Молинари.
– Ну, так это же ничему не мешает, и вряд ли у нас в ближайшее время будет другая возможность столько заработать, – пробормотал Штарк.
– Да уж, ничему не мешает, это точно… – Сарказм в голосе Софьи не сулил Ивану ничего хорошего.
– Если ты против, я не буду в этом участвовать.
– Я ни за что не стану мешать тебе играть в твои мальчуковые игрушки. Том, ты же видишь, он уже ввязался. Конечно, решай сам, но уж если так, я бы очень хотела, чтобы ты ему помогал. Без тебя он точно вляпается во что-нибудь нехорошее.
Штарк чувствовал себя кругом виноватым. Но охота за яйцами манила его, и он решил быть эгоистом.
– Ну, так что? Играем или нет?
Молинари долго молчал, переводя взгляд с Ивана на Софью, потом на Алю.
– Ты прав насчет денег. Наверное, я все равно не смог бы отказаться. Только надо бы понять, кому понадобилось воровать яйцо у Винника.
– А я бы занялся следующими яйцами. Нам же за них платят, а не за поиск вора.
– Вор тоже ими займется, подозреваю, – возразил Молинари.
– Знаешь, к вору у Винника есть вопросы. Вот пусть он его и ищет, заодно нам будет меньше мешать. Пойду распечатаю договор.
2. "Розово-лиловое с тремя миниатюрами", 1897
Москва, 21 марта 2013 года
– С ворами я разберусь, – Винник сердито расхаживал по кабинету. – Но, как вы понимаете, это все меняет. Нам с вами придется действовать очень быстро, потому что, похоже, у нас есть конкуренты.
– Вы не допускаете, что это единичная кража? – спросил Штарк.
– Допускаю. Но тут такое дело… Мне сегодня сказали, что Вексельберг продает свою коллекцию. Не спрашивайте, кто сказал и кому продает. На второй вопрос я и сам ответа не знаю. Неспроста все это. Кажется, кто-то очень хочет собрать все яйца, которые до сих пор не в музеях. Так что ускоряемся. – Он дважды хлопнул в ладоши: мол, не спать! – Вы принесли договор? "Херувима" в список яиц добавлять не будем, он не ваша забота.
Пробежав документ по диагонали, Винник размашисто расписался на всех трех экземплярах.
– Успели что-нибудь прочесть про Марию Федоровну?
– Да, кое-что, – отвечал Иван. Он вчера полночи просидел в Интернете, надергал каких-то случайных сведений, заказал несколько книг, полистал "яичную энциклопедию", выданную Винником.
– И какие соображения?
– Я бы поискал каких-нибудь родственников или знакомых великой княжны Ксении – это она могла выставить яйцо в Лондоне. Но вряд ли она сама его продала – оно и для нее могло иметь сентиментальную ценность, как для матери. Я прочел, что она была близка с Николаем II. Ксения умерла в 1960-м, а вот ее сын, князь Василий, в 1961-м продал на аукционе другое яйцо, "Георгиевское".
– Неплохо для одного вечера, – снисходительно похвалил Винник Ивана. – Но князь Василий Александрович, кажется, давно умер.
– Дочь его Наталья Васильевна жива, – отвечал Штарк. Он и вправду неплохо подготовился к разговору. – В Калифорнии. У нее там бизнес: торгует всем необходимым для ремонта. Можем к ней поехать на этой неделе, расспросить…
– Завтра, поезжайте завтра, – Винник продолжал расхаживать. – И будьте очень внимательны; сообщите мне сразу, если заметите, что вас кто-то пасет. Это пока только интуиция, но… Сукины дети! – И финансист изо всех сил хватил кулаком по столу.
Лондон, 1935 год
Князь Феликс Юсупов был снова при деньгах и потому беззаботен. Благодарить за это следовало – кого же еще! – Гришку Распутина, которого князь Феликс сперва отравил, потом застрелил, потом избил, но так и не сумел отправить на тот свет – пришлось товарищам князя по конспирации дострелить и утопить "старца".
Американские жиды из "Метро Голдвин Майер" сняли паскудный фильм под названием "Распутин и императрица". Юсупов был в нем выведен под именем князя Чегодаева, а его невесту, княжну Наталью, Распутин по сюжету обольщал, в чем она потом со слезами исповедалась жениху. Ирине, княгине Юсуповой, сразу советовали подать на мерзавцев в суд за клевету. Но дочь великой княгини Ксении и внучка Александра III была женщиной тихой и к скандалам не склонной. Она сперва хотела увидеть фильм и дождалась, пока он доберется до Европы, – оборотистые жиды к тому времени, конечно, уже покрыли свои расходы на съемки.
Выйдя из зала, княгиня была уже тверда в намерении судиться. Оставалось одолжить денег на адвокатов. Князю все отказывали, только барон Эрлангер поверил, наконец, и Юсуповы наняли отличного адвоката сэра Патрика Хэйстингса. У американцев адвокат тоже был сэр и королевский советник, сам Уильям Джоуит, так что мелочиться здесь было нельзя.
Исход дела отнюдь не выглядел предрешенным. Джоуит как мог убедительно доказывал, что княжна Наталья – это никакая не Ирина Александровна Юсупова. Он говорил, что всякий, кто не слеп, увидит, что такая женщина не могла иметь ничего общего с этим грязным крестьянином. Он терзал ее пять часов, заставлял признать отсутствие всякого сходства с героиней фильма, оспаривал даже тот факт, что убийца Распутина Чегодаев списан с князя Феликса. Мол, на экране он брутальный армейский офицер, а князь-то Феликс – едва ли не женственный, тонкокостный, да еще и ценитель искусства, – ну точно совсем другой человек! А как, спросил сэр Уильям, был на самом деле убит Распутин? Вероятно, он надеялся, что и здесь какие-то подробности не совпадут.
– А вы не у меня, вы у мужа спросите, – посоветовала Ирина Александровна.
Эту историю князь Феликс умел рассказывать чрезвычайно эффектно. А поскольку сценарист, явно читавший книжку, которую князь лет семь назад выпустил о Распутине, не дал себе труда ничего переиначить, тут-то и наступил переломный момент в процессе.
Юсупов в красках, на отличном английском повествовал, как он втерся в доверие к "старцу", как Распутин полюбил слушать его пение под гитару, как все время звал к цыганам и лез целоваться, вызывая у князя дрожь отвращения. Как согласился приехать к Юсупову на Мойку, съел щедро сдобренные цианидом пирожные, напился отравленной мадеры и – пожаловался на щекотку в горле. Судья не перебивал, да и сэр Уильям, казалось, забыл, кого он представляет на этом суде, и слушал с открытым ртом. Когда князь Феликс поведал, как Распутин вдруг посмотрел на него взглядом, полным жаркой ненависти, и начал гипнотизировать – но потом так же неожиданно перестал и потребовал еще мадеры, тишина в полном зале суда стала не менее напряженной, чем почти двадцать лет назад в том роковом подвале. А потом был тот первый выстрел в упор, в сердце, и доктор Лазоверт констатировал смерть… Но снова открылся левый глаз на одутловатом лице страшного мужика, и он в последний раз попытался задушить своего убийцу, а потом – бежать… пока не догнали его во дворе пули Пуришкевича.
Еще два дня допрашивали свидетелей, но уже было ясно: сценарий фильма до тонкостей повторяет реальные события, а значит, и в его героях могут увидеть реальных персонажей. Опомнившийся сэр Уильям Джоуит пытался еще возразить, что кинематографическая княжна Наталья не сдалась Распутину, а подверглась насилию, и, значит, ее поведение никак не может бросить тень на Ирину Юсупову. Но тут уж сэр Патрик Хэйстингс возразил, что и в этом случае окружение княгини вполне может отвернуться от нее. Судья с ним согласился, и вот самоуверенные жидки принуждены уничтожить все копии фильма и выплатить княгине 25 000 фунтов – огромную сумму, в 50 раз больше, чем стоило все наследство, оставленное в Лондоне последним царем теще Юсупова, великой княгине Ксении Александровне.
Но не сразу, не сразу, в судах ничего никогда сразу не делается. Еще им с Ириной пришлось в Париже прятаться от кредиторов на барже – те, стервятники, не желали упустить момент, когда обнищавший князь, некогда самый богатый человек в России после царя, получит американские отступные. Но уж когда прошли все апелляции и деньги, наконец, материализовались, их хватило не только чтобы раздать долги и выкупить фамильные драгоценности из заклада – Ирина мудро вложила немаленький остаток в ценные бумаги.
Так что в Лондон, на выставку русского искусства на Белгрейв Сквер, они с женой прибыли в безмятежном расположении духа. Звездой этой выставки должна была стать юсуповская жемчужина "Перегрина", в XIV веке относившаяся к сокровищам испанской короны, а по легенде, даже принадлежавшая некогда самой Клеопатре, царице египетской. А может быть, и не относившаяся и не принадлежавшая – англичане утверждают, что настоящая "Перегрина" весом в 56 карат находится у них, в семье Гамильтон, – но все равно удивительная.
Лондонская выставка была особенная – не то что цирковые представления, которые устраивал в Америке вокруг своих ворованных русских сокровищ еще один жидок, Арманд Хаммер. Много в последнее время развелось "коллекционеров", купивших драгоценности русских знатных семей у воров. Сами они, не раз говорил князь Феликс, ничем этих воров не лучше. И вспоминал, как одна английская знакомая похвасталась его теще, великой княжне Ксении, своим приобретением – шкатулкой Фаберже из розовой яшмы с императорской короной, выложенной на крышке брильянтами и изумрудами.
– Чьи же это инициалы на крышке? – полюбопытствовала знакомая.
– Мои, – отвечала Ксения Александровна. – Это моя вещь.
– Хм, интересно, – сказала приятельница, возвращая шкатулку в шкаф.
Нет, выставка на Белгрейв Сквер была не для таких, с позволения сказать, ценителей прекрасного. Здесь были представлены вещи, законно приобретенные до большевистского мятежа – или уже после, но тоже законно, – у истинных владельцев. По крайней мере, так князю объяснили устроители, зная немного его историю: и вскрытые большевиками тайники в оставленных имениях, и долгие годы, прожитые в Лондоне, Париже и Нью-Йорке на деньги – гроши, в сущности – от распродажи фамильных драгоценностей, и несчастную судьбу модного дома "Ирфе" – "Ирина + Феликс".
На выставку князь явился без лишней помпы; Ирина отправилась обсуждать возможное открытие парфюмерного бутика "Ирфе" в Лондоне – только эта линия семейного дела была еще жива, – а Феликсу не хотелось скучных переговоров, и он пошел обозреть экспозицию, так сказать, неофициально.
Никто не заметил его появления – заслушались добровольного гида, княгиню Александру Лобанову-Ростовскую, более известную в свете под именем "Фафка".
– Однажды Клеопатра растворила драгоценную жемчужину в уксусе, – рассказывала она доверительно, будто сама при этом присутствовала.
– Зачем? – пискнул девичий голос из собравшейся вокруг Фафки толпы.
– Чтобы поразить Антония своим презрением к роскоши, – княгиня метнула суровый взгляд в перебившую ее посетительницу. – И вот, – во время этой драматической паузы князь Феликс представил себе барабанную дробь, – эта жемчужина перед вами!
Толпа притиснулась поближе к стеклянной витрине, а князь Феликс не вполне аристократично прыснул в рукав пиджака. Да, ради такого дивертисмента стоило лично везти жемчужину в Лондон! Мы еще сравним ее с местной "Перегриной"…
Фафка услышала его хихиканье, обернулась, узнала, просияла. Но все же проявила такт, не стала представлять своим экскурсантам владельца "растворенной в уксусе" жемчужины. Прохаживаясь вдоль шкафов с экспонатами, князь слышал, как она расписывает свой петербургский дворец, который от края до края пройти можно было лишь за неделю, и улыбался. Наконец, посетители наслушались, назадавались всласть дурацких вопросов про жизнь петербургского света, на которые Лобанова-Ростовская неизменно отвечала с достоинством, но совершенную чепуху. Освободившись, маленькая бывшая фрейлина великой княгини Елизаветы подошла к Юсупову. На ее забавной обезьяньей мордашке едва помещалась широкая улыбка.
– Если бы я знала, что ты придешь, я бы ни за что не стала паясничать, – сказала Фафка вместо приветствия; они знали друг друга с детства.
– Да что ты, мне очень понравилось. И про жемчужину, и про дворец. Кто сможет теперь доказать, что это неправда, пусть первый бросит в тебя камень.
Фафка снова улыбнулась, но на этот раз грустно.
– Да, наше время – это теперь все равно что времена Клеопатры. Мы и сами сданы в музей, а не только наши вещи.
– Ну уж нет, я в экспонаты пока не собираюсь, – возразил князь Феликс. – А вот ты, я смотрю, тут освоилась. Хочу настоящую экскурсию. Без этих твоих фокусов. А?
– Хорошо. Ну, ты же знаешь, кто устроители выставки?
– Со мной от них связывался господин Половцов. Он был, кажется, товарищем министра иностранных дел.
– А ты знаешь, что при Керенском он взялся описать все сокровища в Гатчинском дворце? И даже при большевиках продолжал, хоть и недолго? Я слышала, из России он бежал не с пустыми руками.
Юсупов поморщился.
– Наверняка сплетни, Фафка. От большевиков и ноги-то нелегко было унести.
– Ну и неважно. Главный устроитель, впрочем, не он, а один местный жидок, Эммануэль Сноумэн. Он не от большевиков бегал, а к большевикам. Вот, посмотри, это яйцо Фаберже в форме лаврового дерева – подарок государя матушке, императрице Марии Федоровне. Но выставила его здесь не великая княгиня Ксения, которая должны была его унаследовать по смерти вдовствующей императрицы. Сноумэн купил яйцо в Москве: он туда специально ездил и, я слышала, привез чуть ли не дюжину императорских яиц.
Этот рассказ так сильно расходился с тем, что говорил ему о выставке Половцов, что князь Феликс опешил. Что же, и здесь, как везде, – бал правят воры и мошенники?
– Это еще что, – продолжала Лобанова-Ростовская, наслаждаясь его замешательством. – Вот это большое яйцо с беседкой внутри: видишь, беседка – на самом деле часы? Государь подарил его государыне Александре Федоровне. А здесь его выставила сама королева Мэри, патронесса этой выставки, известная фабержистка. Так как ты думаешь, у кого она его купила? Все у того же мистера Сноумэна!
– Королева? – пробормотал князь Феликс.
Уже во второй раз за день ему вспомнился анекдот о шкатулке великой княгини Ксении. Ведь она живет недалеко от Виндзора, во Фрогмор-коттедже, пожалованном ей мужем королевы Мэри, Георгом V. Вполне можно себе представить, как приходит она в гости к их величествам – и узнает в коллекции какую-нибудь из своих вещей. И королеву это совершенно не тревожит. Впрочем, вспомнилось ему также, что тетка жены, великая княгиня Ольга, рассказывала о "склонности милой Мэй к дорогим вещицам". Мол, те, к кому тогда еще не королева, а принцесса собиралась в гости, прятали красивые безделушки, чтобы она не начала выпрашивать и не поставила хозяев в неудобное положение.
– Что-то ты приуныл, – Фафка толкнула князя острым локотком. – Может, тебе рассказали, что здесь все сокровища – законно приобретенные? Ну так Сноумэн это всем рассказывает. Он ведь тоже законный покупатель: Советы теперь признаны всеми странами, и все, что они, хм, конфисковали – теперь их собственность, которую они имеют право продавать.
– Ворье, – громко и ясно произнес князь Феликс. – Заберу "Перегрину"! Какой стыд!
– Вот и скажи об этом королеве, она сюда собирается, – предложила Фафка насмешливо. – Твоя щепетильность, право слово, старомодна. Сама великая княгиня Ксения не стесняется выставлять здесь те немногие сокровища, которые у нее остались. Вот яйцо с Георгиевским крестом – император подарил его матушке по случаю своего награждения за посещение фронта. А теперь оно у великой княгини. И еще вот это яичко, бледно-лиловой эмали, – взгляни, какие миленькие миниатюры в него были вложены: сам император, императрица и маленькая великая княжна Ольга. Говорят, это ее самый первый портрет. Тоже великая княгиня Ксения решила показать публике, впервые! Мистер Сноумэн умеет быть очень убедительным, ведь у него в клиентах королева, а великая княгиня зависит от ее гостеприимства. Ах, что это я, – Ксения Александровна ведь твоя теща! – В шутливом ужасе Лобанова-Ростовская закрыла рот ладошкой.
– Да, мы с Ириной собирались сегодня ее навестить, – сказал Юсупов несколько растерянно. В Фафкиной трескотне слишком много титулов, но она в чем-то права: этот новый мир совсем не похож на наш, подумал он.
Ирине князь идти на выставку отсоветовал, но жемчужину забирать не стал. И за ужином у тещи намеренно не упоминал о Сноумэне и о выставке на Белгрейв Сквер.
Вечер у великой княгини получился тягостный. Окна были плотно зашторены, отчего небольшая комната казалась особенно тесно уставленной. Ксении Александровне не приходилось пока самолично убирать в доме, как одно время делала Ирина, когда они сидели без гроша в Нью-Йорке, – но на всем в скромном жилище Ксении, и на старомодной громоздкой мебели, и на гравюрах с видами Петербурга, даже на многочисленных иконах в красном углу, будто бы лежал слой пыли. Но, может быть, это просто печальный вид хозяйки вызывал у князя Феликса такую иллюзию.
А деликатность его оказалась излишней. Ксения сама заговорила о драгоценностях Романовых.
– Ты знаешь, – с грустью сказала она Ирине, – я продала большую часть матушкиного наследства. Тебе повезло с Феликсом, а твои братья бедствуют. Мне нужны деньги, чтобы им помогать.
– Я знаю, мама, – Ирина встала, чтобы обнять мать. – Мы, конечно же, не в претензии.
– Но я оставила кое-что, дорогое для меня, – продолжала Ксения. – Вы уже были на выставке?
– Я был, – коротко ответил Юсупов.
– Значит, ты видел там яйца. "Георгиевское", потом еще с тремя миниатюрами… Вы знаете, я очень любила Ники. Он был такой нежный, такой ранимый… Совсем не приспособленный для той ужасной ответственности, которую на себя взвалил. Мне так жалко его, словно его убили только вчера. И детей, детей, – вы даже не представляете себе, как я до сих пор по ним плачу. – Сестра свергнутого царя и правда всплакнула, утирая нос кружевным платочком. – Эти яйца я никогда не продам. Не могу и мысли допустить, что они достанутся Мэй и я увижу их у нее в шкафу.
Князю Феликсу было наплевать на яйца. Ему вспомнился Распутин, говоривший об императоре почти теми же словами, которые он сейчас услышал от тещи. Мол, не царь это никакой, а дитя божье. Распутин хотел, чтобы Николай отрекся от престола в пользу жены. Так вышло бы еще хуже – народ ненавидел императрицу, думал теперь Юсупов. Но все-таки… ведь говорил тогда чертов мужик, что без него, Распутина, лишатся "папа с мамой", как называл он августейшую чету, и престола, и сына.
"И вот этот новый мир, – подумалось князю, может быть, впервые так ясно, – ведь это я помог его сотворить".
Но уже через мгновение он подобрал вилку и с аппетитом принялся за еду, хотя говядина была, надо признать, довольно жесткой. Ни Ирина, ни Ксения не успели заметить его кратковременного уныния. Князь Феликс Юсупов не склонен был к рефлексии, иначе она давно бы его убила.