* * *
Я торопился к маме. Она очень ждала меня. Это я знал… И мое нетерпение тоже было таким напряженным, что я бессознательно, не отдавая себе в этом отчета, оттягивал встречу. По пути я решил задержаться возле дома, где жил Олег.
Таксист был рассержен непредвиденной остановкой. А когда я вышел из машины и направился к дому, он проводил меня взглядом, полным сомнений: приду ли обратно? Не сбегу ли, не расплатившись?
Чтобы успокоить его, я вернулся и как задаток положил на заднее сиденье букет, купленный на привокзальном базаре.
Потом я вошел в парадное. Все было так же… Только стены покрасили в другой цвет.
Подниматься на третий этаж я не стал: Олега и его родных там уже давно не было. Они уехали к себе домой, в Белоруссию. Мы переписывались…
Я вернулся к машине. И едва успел хлопнуть дверцей, как таксист резко рванул с места. Так он выразил свое недовольство.
Я бы мог объяснить таксисту, что хочу хоть на время вернуть свое прошлое. Но вид его не располагал к откровенности.
В первое же утро после приезда, по дороге в школу, мы с мамой забежали на почту. Отец должен был писать до востребования. Так мы условились.
- Я чувствую: нас будет ждать письмо! - все четырнадцать дней в эшелоне говорила мне мама, без конца перечитывая те письма, которые мы успели получить от отца в Москве.
На почте ничего не было.
- Теперь мы с тобой так и будем жить: от письма до письма, - грустно сказала она. - Надо привыкать. Что тут поделаешь!
Она попросила, чтобы мне выдавали "корреспонденцию", которая будет приходить на ее имя. Мама собиралась, я понял, пропадать на стройке целыми сутками, а почта работала лишь до семи часов.
Когда мы вышли на улицу, мама спросила:
- Тебе кажется, я часто огорчала его?
Я не знал, что ответить. Тогда она продолжала:
- Сейчас страшны только те раны, которые может получить о н. Или получал прежде. От меня, например… Только те раны опасны. А мы с тобой неплохо устроились.
- Хорошо, что он может быть… абсолютно спокоен, - машинально повторил я то, что слышал от нее во дворе училища медсестер, где мы с отцом расставались.
- Спокоен? Разве там, где он… бывает спокойствие? Ты вообще представляешь, что там происходит?
- Представляю.
- Это невозможно себе представить! - Мама резко остановилась, будто демонстративно поднялась с дивана или со стула, как это бывало раньше. Каждый день заходи на почту. Каждый день! Я должна знать, есть письмо или нет.
- Я буду заходить. Обязательно!
Она пошла дальше.
- Я всегда знала, что перенести самую тяжкую болезнь легче, чем переживать болезнь ближнего. Но я не представляла, что это такое беспрерывное ожидание беды. Теперь нельзя давать себе отдыха… ни на минуту!
- Ни на минуту?!
- Чтоб некогда было сходить с ума… - Она вынула из сумочки фотографию, где отец был совсем молодым и веселым. - Он всегда был беззащитней меня. Так казалось в будничной жизни. Мужчины берут на себя самые страшные тяготы века, а зубной боли они боятся. Это известно. Я обязана быть… рядом с ним… Пусть даже здесь!
- И я тоже.
- Нет… Ты ребенок! Мы идем с тобой в школу. Прямо сейчас! Никто не может лишить тебя этого. Детство не повторяется.
- И старость не повторяется.
- Хватит с нее одного раза! А перед Алешей я все-таки виновата.
- В чем?
- Сильнее, чем я люблю его… особенно вот сейчас, любить, мне кажется, невозможно. Он не узнал этого.
- А меня? - тихо и бестактно полюбопытствовал я.
- Это другое. Материнство… выше любви.
Я успокоился.
- Мне всегда хотелось доказать ему… Дать почувствовать, - виновато продолжала она. - Но я не спешила. В педагогических целях. Какая нелепость! Лучше поздно, чем никогда? Нет уж, Дима… С добром надо спешить, а то оно может остаться без адресата. Ты согласен?
- Согласен.
- Если это случится, я не прощу себе. Нет, не то… Я просто не вынесу.
Через двадцать дней, когда я зашел на почту, где меня уже знали, бледная девушка в окошке на миг оживилась и сказала:
- Сегодня вам есть…
Она перебрала несколько писем пальцами, которые казались очень тонкими из-за припухших суставов. Было холодно, почти как на улице. Руки у девушки, конечно, замерзли, но не покраснели, как мои, а были прозрачными, обесцвеченными.
Она протянула конверт без марки.
Я сразу, не отходя от окошка, разорвал конверт. Вынул листок, на котором было что-то напечатано типографским шрифтом. Только имя, отчество и фамилия отца были написаны чернилами, от руки. Я прочитал раза три или четыре спокойно. И только с пятого раза понял, что мой отец пропал без вести.
На улице ждал Олег. Я выбежал с белым листком в руке. Олег прочитал… Нос его сморщился, словно от внезапного света, глаза стали еще больше, круглее. У него были две младшие сестры - и он умел утешать.
- Пропал? Это слово имеет несколько значений. Ты вспомни… "Пропал" в смысле погиб тут не подходит. Здесь другое значение: он исчез, о нем ничего не знают. И все…
Как старший брат, он умел втолковывать, объяснять.
- А если погиб… так и пишут: "погиб"? - спросил я.
- Так и пишут. Это называется похоронкой. А тут извещение. Неприятное, конечно. Не буду тебя обманывать.
Я знал, что даже родителей он никогда не обманывал.
Взяв у Олега листок, я опять впился глазами в строчки и твердо, до конца осознал, что отца моего уже нет. Совсем нет… навсегда…
Я не заплакал. Но понял, что это значит - "не находить себе места". Вернулся на почту, спросил у болезненной девушки, когда пришло письмо.
- Сегодня, - ответила она. - Ты же вчера заходил.
Потом я, забыв об Олеге, помчался на стройку.
- Ты куда? - услышал я сзади его голос.
- К маме.
- Зачем?
- Показать…
- Да ты что?!
Мы оба остановились. "Я просто не вынесу", - тогда, возле почты, сказала мне мама. Как можно было это забыть?
- Что же делать? - спросил я Олега.
- А где твой портфель?
Портфеля действительно не было.
- Оставил на почте. Возле окошка…
Мы побежали обратно. Портфель уже был за стеклом, на столе у болезненной девушки.
- Ты что-нибудь такое… получил? - спросила она.
В ответ я ничего не смог выговорить.
- Отец пропал без вести, - объяснил ей Олег. - Не погиб… а просто нету вестей. Это же разные вещи.
- Вероятно, - сказала она. - Я не могу здесь больше работать…
И закрыла глаза болезненно белыми пальцами с припухшими сгибами на суставах.
Я вспомнил пальцы отца. Он часто, сидя за столом, перебирал лечебные травы, которые сам же выращивал. Травы были высохшие, напоминавшие сено, а пальцы у отца загорелые, крепкие, но осторожные. Мне чудилось, он боится, что с трав осыплется что-то нужное и они потеряют свою целебность.
Отец был нежным, застенчивым человеком. "Ленинградская интеллигентность'!" - пояснял Николай Евдокимович, хотя сам был закоренелым москвичом.
Отец любил лес, но еще больше - поля и луга. "Высокая, густая трава это здоровье, - говорил он. - Это символ простора и жизни!"
И жизни…
- Ты не прощайся с отцом, - угадав мои мысли, сказал сзади Олег. Пойдем.
Мы вышли на улицу.
- Дай мне конверт, - попросил он.
Я протянул.
Он аккуратно вложил в конверт листок с извещением. И так же неторопливо, обстоятельно отвел ему место в своем портфеле.
- Пусть будет у меня. А то мать найдет.
Я вновь затопал вверх по ступенькам почтового отделения и заглянул в полукруглое окошко.
- Только маме не говорите, что было письмо. Если она зайдет… попросил я девушку, которая все еще не отрывала рук от лица.
На почте никого не было, потому что весь город в это время работал.
- Олег говорит, что отец… еще может найтись…
- Не могу я здесь больше работать, - ответила девушка, должно быть, не веря Олегу.
* * *
- На две минуты… Остановитесь, пожалуйста, - опять попросил я таксиста.
Он тормознул так, что я ткнулся в его спину.
Почта была все там же. И из того же окошка выдавали корреспонденцию до востребования. Человек пять стояли в ожидании. Но на их лицах не было нетерпеливой тревоги.
Я издали заглянул в окошко. Конверты перебирала девушка, на которую стоявшие в очереди мужчины поглядывали с интересом. Она стоила этого.
Таксист снова рванул, будто участвовал в мотогонках и ему только что был дан старт.
Мама приходила с работы поздно вечером. А то и под утро… Приподнимала простыню, отделявшую наше жилье от коридора. Другой нашей "стеной" был старый, облысевший ковер… Мама входила беззвучно, но я просыпался. Задавала мне несколько главных вопросов… Прежде чем шепотом рассказать о своих делах, она открывала разбухшую сумку, набитую бумагами и чертежами. Вытаскивала со дна еду, завернутую в газету, и протягивала ее мне. В сумке обязательно стояла бутылка молока, которая тоже полагалась маме "за вредность". Сидя на матраце, я ел хлеб с котлетой и запивал молоком.
- Так поздно ужинать вредно, - говорила мне мама. - Но война все перевернула вверх ногами.
- А ты-то поела?
- Конечно, - отвечала она.
И наспех рассказывала, как ей удалось найти очередное "уютное местечко" для каких-нибудь многотонных "деталей", прибывших издалека. Говорила она еле слышно, но по ту сторону "озера с лебедями" обязательно кто-нибудь переворачивался и вздыхал.
- Все надо принять, выгрузить, рассортировать. Уберечь от дождя и снега, - шептала мне мама, готовясь хоть немного поспать.
Усталой она не выглядела. Даже волосы накручивала на свернутые бумажки и смазывала лицо вазелином:
- Обветрилось… За собою надо следить. А то вернется отец - не узнает!
Нередко она объясняла мне, как важно соблюдать технику безопасности.
- Торопиться, но соблюдать! Если бы это правило существовало там, где отец…
Я в такие минуты закрывал лицо одеялом или говорил, что мне необходимо на минутку во двор.
Каждый раз прямо с порога мама спрашивала:
- На почте был?
- Был.
- Ничего нет?
- Пока нет.
Когда она возвращалась домой пораньше, к нам с другого конца барака заходил Николай Евдокимович.
Мы с ним в два голоса объясняли, что письмо могло затеряться, что путь от фронта до Урала очень далек.
Даже Подкидышу я об извещении не рассказал - это было нашей с Олегом тайной. И еще тайной той болезненной девушки, которая все хотела покинуть свое окошко.
На стройке Николай Евдокимович очень старался облегчить мамину участь.
- Воздухосборники мы с ним комплектуем. И насосы, - шептала мне ночью мама.
- Какие насосы?
- Которые в этом бараке едва ли поместятся. Молоко свое предлагает… А зачем мне? Чтобы стариться, чтобы толстеть? Отец вернется и не узнает! Мы, женщины, куда выносливей, чем мужчины… Я вот ни разу в жизни не была у зубного врача! - Мама сверкнула улыбкой, про которую соседи в Москве говорили, что она "как у Любови Орловой". - Мужчинам нужно гораздо больше калорий!
Наверно, она имела в виду меня.
Николая Евдокимовича маме подкинули, когда он был уже в зрелом возрасте. Много лет он работал на стройках "инженером без диплома": у него было незаконченное высшее образование.
- Я не хотел закончить жизнь с незаконченным образованием, - говорил Подкидыш, - и в тридцать пять лет поступил на четвертый курс.
Там он встретил маму, которая была моложе его почти на тринадцать лет. Поэтому, я думаю, она называла Подкидыша на "вы". Он в ответ называл ее так же. Отец и по этой причине поглядывал на них с подозрением.
- Почему он не закончил институт в молодости? - спросил я однажды. Плохо учился?
- Ты можешь представить себе, что он плохо учился?! - оскорбилась за Подкидыша мама. - У него были тяжело больные родители: он содержал семью. Тебе это трудно понять.
Своих "стариков" Подкидыш любил беззаветно. Случилось, что оба они были прикованы к постели в течение долгих лет. В их семье все друг за друга болели. Так было в буквальном смысле: когда отца разбил паралич, мать не вынесла горя, и сердечные приступы уже не покидали ее. Врачи и лекарства как бы прописались в семье Елизаровых… Из-за этого Николай Евдокимович не женился. А потом он встретил маму - и остался холостяком навсегда.
- Именно любовь сделала его вечным холостяком… Это выглядит старомодной историей, - при мне сказала маме наша соседка. Она думала, что я, в то время еще первоклассник, ничего не пойму: взрослые нередко на этот счет ошибаются.
- Не называй старомодным то, что тебе недоступно, - ответила мама соседке. - Мы часто смешиваем современность с самими собой. А рыцарство, учти, всегда современно!
Значит, она считала Подкидыша рыцарем… Он им и был. Его родителей похоронили на Ваганьковском кладбище.
- И мое место там, - говорил Николай Евдокимович, будто поскорей добраться до этого места было его мечтой. - Только там… Других пунктов в моем завещании не будет.
Больше всего на свете Подкидыш любил Москву. А потом - мою маму.
Он знал все арбатские переулки, в одном из которых был и наш дом. Он мог безошибочно сообщить, у кого и на сколько дней останавливался Пушкин, где умер Гоголь, а где бывали Веневитинов или Вяземский.
- Ты ходишь на лыжах по Гоголевскому бульвару? Не возражаешь, чтобы мы с тобой как-нибудь погуляли без лыж? Там, ближе к Кропоткинским воротам, есть такие святыни…
- А знаете, однажды зимой я лизнул бронзу на памятнике. Хотел попробовать снег!
- И язык остался на бронзе?
- Лучше бы он взял себе язык Гоголя, чем подарил ему свой! - заметила мама.
- И еще я катаюсь на этом бульваре с гор, - сообщил я Подкидышу.
- Горы!.. - грустно воскликнул он. - Когда-нибудь они покажутся тебе небольшим возвышением. Наши представления со временем так меняются!
- Почему вы говорите об этом с печалью? - спросила мама.
- "Печаль моя светла…" Она вызвана сожалением, что зрелость так точно определяет разницу между горой и холмом.
Пушкина он цитировал постоянно, считая, что поэт сказал все обо всем на свете.
- В моем возрасте это уже можно постичь! - утверждал Подкидыш.
Цитаты он очень естественно вплетал в свою речь, потому что они точно выражали и его собственные суждения.
На фронт Подкидыша не взяли главным образом из-за плохого зрения. Стекла его роговых очков были такие толстые, что я не мог определить, какого цвета у Николая Евдокимовича глаза. Видно было только, что они очень добрые.
Своего "белого билета" Подкидыш стыдился.
- У меня на медкомиссии обнаружили еще кучу болезней, - признался он мне. - Председатель сказал: "Практически у вас здоровы одни только уши". Не возражаешь против такого диагноза? Но Катюше не говори!
Маму он называл Катюшей.
- Не возражаете, чтобы я и завтра заглянул к вам? - спрашивал он у мамы.
- Если мы вернемся с объекта раньше двенадцати ночи, пожалуйста!
- Значит, не возражаете? А то, может быть, я наскучил: столько "сердца горестных замет", - сказал он, я помню.
- У меня "ума холодные наблюдения", поскольку мы должны принять завтра очередной эшелон. У вас "сердца горестные заметы". Получается искомое равновесие.
Назавтра они с мамой, как правило, возвращались позже двенадцати. И на второй и на третий день тоже… А через недельку им вновь удавалось выкроить часа полтора. Я очень любил эти вечера, потому что мы вспоминали о Москве, о мирных годах, казавшихся нереальными, об отце…
Однажды утром, минут в пятнадцать седьмого, когда мама уже собиралась на работу. Подкидыш ворвался к нам без всякого предупреждения.
- Не возражаете? - И сразу вбежал. - Их разгромили под Москвой! Вы это предвидели, Катюша. И говорили об этом… Свершилось!
- А как вы узнали?
- По радио.
- Вдруг теперь… и письмо придет?
- Разумеется… Можно не сомневаться! И ты вставай, - тормошил меня интеллигентный Подкидыш.
А вечером мы собрались, чтобы отметить праздник.
Усталые, серые лица вроде бы оживились - ив бараке стало уютней. Мама всегда была гостеприимной хозяйкой. Если кто-нибудь приходил к нам в Москве неожиданно, без приглашения, она, произнеся в коридоре приветственные слова, не хваталась на кухне за голову, а говорила откровенно:
- Чем уж богаты…
Если у нас оказывался Подкидыш, духовное богатство семьи, естественно, увеличивалось. Он подробно сообщал о том, что было раньше на месте какой-нибудь станции метро или дома, в котором жили наши незваные гости, и те были очень довольны. На стол мама выставляла все, что висело за форточкой, на крючке. И буфет она полностью очищала с таким видом, будто он оставался до краев переполненным. Она отдавала, делилась, но не отрывала от себя.
В тот вечер, в бараке, мама предложила всем "объединить продуктовые запасы", откинуть бывшие скатерти, старые ковры и портьеры, разделявшие нас. Барак сразу сделался длинным, как деревянный туннель. Резали затвердевшие от холода буханки. казавшиеся ненастоящими, бутафорскими; покрывали хлебные куски таким тончайшим слоем масла, что сквозь него ясно просвечивали цвет хлеба и все его поры.
Кто-то принес полбутылки спирта и разбавил его водой до такой степени, что остался лишь запах.
- "Друзья мои, прекрасен наш союз"! - воскликнул Подкидыш. Это прозвучало слишком возвышенно, и я пригнул голову, уставился в пол, как бывает в театре, если на сцене происходит что-то неестественное, фальшивое.
Но в ответ все захлопали. И тогда мама сказала: