- Сначала они приезжали оба. С черным саквояжем и уймой всякого оборудования. Наверно, делали ей общее обследование. Потом приезжала только доктор Урсула, с одной записной книжкой и ручкой. Они с мамой часами сидели вместе в маминой комнате наверху - каждый день, даже в субботу и воскресенье. И так несколько недель. Потом они наконец спустились вниз и стали прогуливаться по дому. При этом они разговаривали. Словно приятельницы.
Она сделала ударение на слове "приятельницы" и едва заметно нахмурилась.
- О чем именно они говорили, я не могу вам сказать, потому что она - доктор Урсула - всегда заботилась о том, чтобы держать маму подальше от всех - от прислуги, от меня. Не то чтобы она прямо это говорила, просто у нее была манера так смотреть на тебя, что становилось понятно - ты здесь лишняя.
Она снова нахмурилась.
- Потом, примерно через месяц, они вышли из дома. Стали прогуливаться по участку. Занимались этим очень долго - несколько месяцев - без видимого невооруженным глазом прогресса. Мама и так всегда могла это делать. Сама. Без всякого лечения. Этот этап казался мне нескончаемым, и никто не говорил мне, что происходит. Я начала задавать себе вопрос, знают ли они... знает ли она, что делает. И правильно ли я поступила, приведя ее к нам в дом. Единственный раз, когда я попыталась справиться об этом, мне было очень неприятно.
Она замолчала и сжала руки.
Я спросил:
- Что же произошло?
- После очередного сеанса я догнала доктора Урсулу, когда она уже садилась в машину, и поинтересовалась, как идут дела у мамы. Она просто улыбнулась мне и сказала, что все прекрасно. Ясно давая мне понять, что я лезу не в свое дело. Потом она спросила, а что, меня что-то беспокоит? - но совсем не так, как если бы ей было не все равно. Не так, как спросили бы вы. Я чувствовала, что она раскладывает меня по полочкам, анализирует. По мне поползли мурашки. Я так и отскочила от нее!
Она повысила голос, почти кричала. Поняв это, вспыхнула и зажала рот рукой.
Я ободряюще улыбнулся.
- Но потом, позже, - продолжала она, - я не могла этого понять. Наверно. Необходимость в конфиденциальности. Я стала думать и вспоминать, как все было во время моего лечения. Я без конца задавала вам все эти вопросы - помните, о других детях? - просто чтобы посмотреть, нарушите вы тайну или нет. Испытывала вас. И когда вы не уступили, я потом чувствовала себя успокоенной, и мне было очень хорошо. - Она улыбнулась. - Это было ужасно с моей стороны, правда? Испытывать вас таким образом.
- Это было на все сто процентов нормально, - сказал я.
Она засмеялась.
- И вы выдержали испытание, доктор Делавэр. - Ее румянец стал ярче. Она отвернулась. - Вы мне очень помогли.
- Я рад, Мелисса. Спасибо, что ты так говоришь.
- Наверно, это приятное занятие - быть психотерапевтом, - сказала она. - Все время говорить людям, что с ними все в порядке. И не надо никому причинять боль, как другие врачи.
- Иногда все-таки бывает и больно, но в целом ты права. Это великолепная работа.
- Тогда почему же вы больше не... Простите. Это меня не касается.
- Ничего, - сказал я. - Нет никаких запрещенных тем, пока ты можешь мириться с тем, что не всегда получишь ответ.
Она засмеялась.
- Ну вот, вы опять в своем репертуаре. А говорите, что со мной все в порядке.
- А с тобой и есть все в порядке.
Она тронула пресс-папье пальцем и тут же убрала его.
- Спасибо вам. За все, что вы для меня сделали. Вы не только избавили меня от страхов, но и показали, что люди могут меняться - могут побеждать. Это иногда бывает трудно понять, когда увязнешь в середине чего-то. Я уже думала, не заняться ли мне самой изучением психологии. И может, стать психотерапевтом.
- Из тебя получился бы неплохой специалист.
- Вы правда так думаете? - спросила она, посмотрев на меня и явно приободрившись.
- Правда. Ты умная, толковая. Люди тебе не безразличны. И ты терпелива - из того, что ты мне рассказала, как пыталась заставить мать обратиться за помощью, я понял, что ты обладаешь огромным терпением.
- Ну, я люблю ее, - сказала она. - Не знаю, насколько мне хватило бы терпения по отношению к кому-то другому.
- Вероятно, это было бы еще легче, Мелисса.
- Да, наверно, так оно и есть. Потому что, честно говоря, я не чувствовала себя особенно терпеливой, когда это происходило - ее сопротивление, ее увиливание. Были такие моменты, когда мне даже хотелось накричать на нее, сказать, что ей просто пора вставать и начинать меняться. Но я не могла так поступить. Это ведь моя мама. Она всегда чудесно ко мне относилась.
Я сказал:
- Но теперь, после всех этих мучений, которых тебе стоило уговорить ее лечиться, тебе приходится наблюдать, как она и доктор Урсула месяц за месяцем прогуливаются по участку. И ничего не происходит. И это по-настоящему испытывает твое терпение.
- Вот именно! Я в самом деле начала относиться к этому скептически. Потом совершенно неожиданно кое-что стало происходить. Доктор Урсула вывела ее за ворота. Всего на несколько шагов, до края тротуара, и там ей стало плохо. Но все-таки она в первый раз вышла за пределы участка с тех пор, как... я впервые видела такое. И доктор Урсула не спешила из-за приступа вернуть ее в дом. Она дала ей какое-то лекарство - в ингаляторе, вроде тех, какими пользуются астматики, - и заставила остаться на месте, пока она не успокоилась. Потом они снова это сделали на следующий день, и на следующий, и каждый раз ей становилось плохо. Было в самом деле тяжело на это смотреть. Но в конце концов мама смогла постоять на краю тротуара, и ничего с ней не случилось. После этого они начали ходить вокруг нашего квартала. Рука об руку. И наконец, пару месяцев назад, доктор Урсула уговорила ее проехаться в автомобиле. В ее любимом - это маленький "роллс-ройс серебряная заря", выпуска 54-го года, но в превосходном состоянии. Сделан по специальному заказу. Мой отец заказал его по своим спецификациям, когда был в Англии. Один из первых автомобилей, имевших рулевой привод с усилителем. И тонированные стекла. Потом он подарил его ей. Ей всегда нравилась эта машина. Она любила иногда посидеть в ней, когда та была только что помыта, с выключенным мотором. Но никогда не водила ее. Должно быть, она что-то сказала доктору Урсуле о своем пристрастии, потому что, не успела я опомниться, как они вдвоем уже раскатывали на этой машине. По подъездной дорожке и прямо за ворота. Сейчас ситуация такова, что она может вести машину, если рядом с ней сидит кто-то еще. Сама ездит в клинику с доктором Урсулой или с кем-нибудь - это недалеко, в Пасадене. Может, это все звучит и не слишком впечатляюще. Но когда вспоминаешь, где она была год назад, то это кажется просто фантастикой, вы согласны со мной?
- Согласен. Как часто она ездит в клинику?
- Два раза в неделю. По понедельникам и четвергам, на групповую терапию. Вместе с другими женщинами, у которых та же проблема.
Она откинулась назад, с сухими глазами, улыбаясь.
- Я так горжусь за нее, доктор Делавэр. И боюсь, как бы все не испортилось.
- Тем, что поедешь в Гарвард?
- Вообще боюсь сделать что-то такое, что может все испортить. Я хочу сказать, что мысленно представляю маму как бы на чашке весов - знаете, такие весы с коромыслом. Страх перетягивает в одну сторону, счастье - в другую. Сейчас чаша весов склоняется в сторону счастья, но меня не покидает мысль о том, что любой пустяк может столкнуть ее в другую сторону.
- Ты считаешь маму довольно хрупкой.
- Она действительно хрупкая! Все, что ей пришлось пережить, сделало ее такой.
- Ты говорила с доктором Урсулой о том, каковы могут быть последствия твоего отъезда?
- Нет, - сказала она, сразу помрачнев. - Нет, не говорила.
- У меня такое ощущение, - сказал я, - что, хотя доктор Урсула немало помогла твоей маме, она все же не принадлежит к числу людей, которые тебе приятны.
- Это правда. Она очень... Она холодная.
- Тебе в ней еще что-нибудь не нравится?
- Ну, я же говорила. Как она меня анализирует... Думаю, что она чувствует ко мне неприязнь.
- Почему ты так думаешь?
Она покачала головой. На одну из ее сережек упал луч света, и она сверкнула.
- Просто что-то такое... от нее исходит. Я знаю, это звучит... неточно - просто в ее присутствии мне делается не по себе. И как она сумела тогда дать мне понять, чтобы я не совалась не в свое дело, хотя и не сказала ничего такого. Разве после этого я смогу обратиться к ней с чем-то личным? Она просто окатит меня ушатом холодной воды. Я чувствую, что она хочет отделаться от меня.
- А с мамой ты не пробовала об этом поговорить?
- Я говорила с ней о лечении пару раз. Она сказала, что доктор Урсула ведет ее со ступеньки на ступеньку, и она, хоть и медленно, но поднимается вверх по этой лестнице. Что благодарна мне за то, что я заставила ее лечиться, но что теперь она должна повзрослеть и сама о себе позаботиться. Я не стала спорить, боялась, как бы не сказать или не сделать чего-нибудь такого, что... все поломает.
Она помяла руки. Откинула волосы.
Я спросил:
- Мелисса, а не чувствуешь ли ты себя немного обойденной? В том, что касается лечения?
- Нет, совсем нет. Конечно, я хотела бы знать больше - особенно из-за интереса к психологии. Но не это для меня важно. Если для эффективного лечения нужно именно это - вся эта скрытность, - то и на здоровье. Даже если нынешнее состояние - предел, все равно это большой прогресс.
- Ты сомневаешься, пойдет ли этот прогресс дальше?
- Не знаю, - сказала она. - Если наблюдать изо дня в день, то дело продвигается ужасно медленно. - Она усмехнулась. - Видите, доктор Делавэр, я совсем не терпеливая.
- Значит, хотя твоя мама проделала большой путь, ты не убеждена, что этого продвижения будет достаточно, чтобы ты могла безболезненно для нее уехать?
- Вот именно.
- И ты испытываешь досаду и разочарование - тебе хочется больше узнать о мамином прогнозе, но ты не можешь, потому что доктор Урсула так с тобой обращается.
- Точнее не скажешь.
- А что доктор Лео Гэбни? Может, тебе было бы приятнее поговорить с ним?
- Нет, - сказала она, - его я совсем не знаю. Как я уже говорила, он появлялся только в самом начале и был похож на настоящего ученого - ходит очень быстро, все записывает, отдает распоряжения жене. У них в семье он - босс.
Выдав это проницательное замечание, она улыбнулась. Я сказал:
- Хотя твоя мать говорит, что хочет, чтобы ты поехала в Гарвард, ты не уверена, что с ней будет все в порядке после твоего отъезда. И чувствуешь, что тебе не у кого будет об этом спросить.
Она потрясла головой и слабо улыбнулась.
- Вот положение. Довольно глупо, правда?
- Ничуть не глупо.
- Вот и опять, - сказала она - Опять вы мне говорите, что я в норме.
Мы оба улыбнулись.
Я спросил:
- У вас там есть кто-нибудь еще, кто мог бы опекать твою маму?
- Прислуга. И еще Дон, наверно. Дон - это ее муж. Подбросив мне этот "самородок", она посмотрела на меня как ни в чем не бывало.
Но я не мог скрыть своего удивления.
- Когда же она вышла замуж?
- Всего несколько месяцев назад.
Руки принялись месить.
- Несколько месяцев, - повторил я.
Она поерзала и сказала:
- Шесть.
Наступило молчание.
Я спросил:
- Не хочешь рассказать мне об этом?
Ее вид говорил о том, что не хочет. Но она сказала:
- Его зовут Дон Рэмп. Он раньше был актером - ничего выдающегося, просто исполнитель мелких ролей. Играл: ковбоев, солдат - в таком плане. Теперь он содержит ресторан. Не в Сан-Лабе, а в Пасадене, потому что в Сан-Лабе не разрешается торговать спиртным, а у него подают всевозможные сорта пива и эля. Это его специальность. Импортное пиво. И неплохое мясо. "Кружка и клинок" - так называется его заведение. Там у него повсюду доспехи и мечи. Как в старой Англии. Немного вроде бы глупо, но для Сан-Лабрадора это экзотика.
- Каким образом они познакомились?
- Вы имеете в виду, потому что мама не выходит из дома?
- Да.
Руки начали месить быстрее.
- Это была моя... Я их познакомила. Была в "Кружке" с друзьями - что-то вроде школьного мероприятия для старшеклассников. Дон был там, он приветствовал посетителей, а когда узнал, кто я такая, то подсел ко мне и сказал, что был когда-то знаком с мамой. Много лет назад. Когда она работала на студии. У них обоих был там в это время контракт. Ну, он начал меня расспрашивать - как она да что. Потом стал без конца говорить, какой чудесный она была человек, такая красивая и талантливая. Сказал мне, что я тоже красивая. - Она фыркнула.
- А ты себя красивой не считаешь?
- Ну что вы, доктор Делавэр! Как бы там ни было, он показался мне приятным, и это был первый встреченный мной человек, который действительно раньше знал маму, когда она работала в Голливуде. Я имею в виду, что среди тех, кто поселяется в Сан-Лабрадоре, обычно не бывает людей, связанных с миром увеселений и зрелищ. По крайней мерю, никто в этом не признается. Однажды другой актер, настоящая кинозвезда - Бретт Раймонд, хотел сюда переехать, купить какой-нибудь старый дом, снести его и построить новый - так пошли все эти разговоры о том, что его деньги грязные, потому что кино - это еврейский бизнес, а еврейские деньги - это грязные деньги; что сам Бретт Раймонд в действительности еврей, только скрывает это - я даже не знаю, правда это или нет. Так или иначе, они - местные власти - до того замучили его допросами, ограничениями и всякими придирками, что он передумал я переехал в Беверли-Хиллз. И люди говорили: вот и хорошо, там ему и место. Так что вы понимаете теперь, почему мне не приходилось часто видеть людей из кино, и когда Дон стал говорить о прежних временах, то мне это показалось потрясающим. Словно я нашла связующее звено между настоящим и прошлым.
Я заметил:
- Но от этого до женитьбы как-то вроде далековато.
Она мрачно усмехнулась.
- Я пригласила его к нам - хотела сделать маме сюрприз. Это было еще до того, как она начала лечиться, и я хваталась за все подряд, чтобы сдвинуть ее с мертвой точки. Заставить общаться. И когда он приехал, у него в руках было три дюжины красных роз и большая бутылка шампанского. Мне бы тогда и сообразить, что он строит планы. Не зря же были розы и шампанское. Одно к одному. Он стал бывать у нас чаще. Во второй половине дня, до открытия "Кружки". Приносил ей бифштексы, и цветы, и уж не знаю что еще. Эти визиты стали регулярными, и я, наверно, к ним просто привыкла. И вот, полгода назад, примерно в то время, когда она стала постепенно выходить за ворота, они объявили, что собираются пожениться. Вот так просто. Привезли судью, и все свершилось, прямо в доме.
- Значит, он встречался с ней, когда ты пыталась уговорить ее лечиться?
- Да.
- И как он к этому отнесся? А к самому лечению?
- Не знаю, - сказала она. - Я его не спрашивала.
- Но воспрепятствовать он не пытался?
- Нет. Дон не боец.
- Кто же он?
- Очаровашка. Всем он нравится, - сказала она с неприязнью в голосе.
- А ты как к нему относишься?
Она сердито взглянула на меня, отвела со лба волосы.
- Как отношусь? Он мне не мешает.
- Он тебе кажется неискренним?
- Он мне кажется... пустым. Голливуд чистой воды.
Это было сказано с той же предубежденностью, которая только что осуждалась. Она поняла это и сказала:
- Я знаю, это звучит очень уж по-санлабрадорски, но, чтобы понять, что я имею в виду, надо его видеть. Зимой у него загар, он живет теннисом и лыжами и всегда улыбается, даже когда улыбаться нечему. Отец был человеком большой глубины. Мама заслуживает лучшего. Если бы я знала, как далеко все зайдет, никогда бы не начинала.
- У него есть свои дети?
- Нет. Он не был женат. До сих пор.
То, как она подчеркнула "до сих пор", заставило меня спросить:
- Тебя тревожит, что он мог жениться на твоей маме ради денег?
- Эта мысль приходила мне в голову - Дон не то чтобы бедняк, но он не в мамином классе.
Она махнула рукой, и жест вышел таким неровным и неуклюжим, что я невольно это отметил про себя.
Я спросил:
- Среди причин твоего конфликта по поводу Гарварда нет ли опасения, что мама нуждается в защите от него?
- Нет, просто я не считаю, что он сможет о ней позаботиться. Я все еще не могу взять в толк, почему она вышла за него замуж.
- А те, кто служат в доме? Можно на них рассчитывать в этом плане?
- Они славные люди, - сказала она, - но этого будет недостаточно.
- А что Джейкоб Датчи?
- Джейкоб, - произнесла она дрогнувшим голосом. - Джейкоб... умер.
- Прости, я не знал.
- Только в прошлом году, - сказала она. - У него оказалось какое-то раковое заболевание, он сгорел очень быстро. Он покинул наш дом сразу после того, как ему поставили диагноз, и переехал в заведение типа санатория. Но не сказал нам, где это находится. Не хотел, чтобы кто-то видел его больным. После того как... оттуда позвонили маме и сказали, что он... Не было даже похорон, просто кремация. Мне было очень больно - из-за того, что нельзя было ему помочь. Но мама сказала, что мы помогли уже тем, что дали ему устроить все так, как он сам хотел.
Еще слезы. Еще салфетки.
Я сказал:
- Я помню его как человека с сильной волей.
Она наклонила голову.
- По крайней мере, ему не пришлось долго мучиться.
Я подождал, не скажет ли она еще чего-нибудь. Но она молчала, и я сказал:
- Так много всего с тобой произошло, столько на тебя свалилось. Неудивительно, что тебе трудно разобраться, как надо поступить.
- О, доктор Делавэр! - воскликнула она и встала, подошла ко мне и обняла меня за шею. Собираясь сюда, она подушилась. Какой-то сильный цветочный аромат и слишком "старый" для нее. Такой подошел бы какой-нибудь незамужней тетушке. Я подумал о том, что она самостоятельно прокладывает себе дорогу в жизни. Путем проб и ошибок.
Меня охватило острое чувство жалости. Она крепко вцепилась в меня, и ее слезы капали мне на куртку.
Я бормотал какие-то слова утешения, казавшиеся не более осязаемыми, чем этот золотистый свет. Когда она перестала плакать на целую минуту, я легонько отстранился.
Она быстро отодвинулась, села на прежнее место с пристыженным видом. Принялась мять руки.
Я сказал:
- Ничего, Мелисса. Ты не обязана всегда быть сильной.
Рефлекс психотерапевта. Утешай, поддакивай.
Сказано именно то, что нужно. Но в данном случае соответствует ли это истине?
Она начала ходить взад и вперед по комнате.
- Не могу поверить, что я так раскисла. Это так неприятно... В моих планах этот визит должен был произойти по-деловому. Как консультация, а не как...
- Не как лечебная процедура?
- Да. Ведь это ради нее. Я правда думала, что со мной все в порядке и я не нуждаюсь в лечении. Я хотела вам показать, что у меня все хорошо.