7
И с этого памятного утра началась наша совместная жизнь.
Жаловаться я не могу. Сложилась она вполне сносно. Если и бывали у меня неприятности, то только тогда, когда я запаздывал с едой. Беда мне, если воробьиный завтрак или обед опаздывал хотя бы на минуту или даже на несколько секунд. Доставалось тогда мне на орехи! Что поделаешь! Порядок, конечно, должен быть. И приходилось мне сокрушённо бить себя в грудь и говорить: "Сам виноват, милый мой!"
Итак, как я уже сказал, отношения наши сложились в общем удовлетворительно. Хуже, однако, пошло дело у воробьёв, когда они решили "приручить" весь двор. Правда, старшие - почтенные псы Чапа и Тупи - не интересовались воробьиными делами, зато собачья мелюзга весьма не любила, когда воробьи заглядывали в её миски. Молодые собаки приручить себя не дали. Не удалось приручить и Мусю-галку. Не примирился с ними и Пипуш-ворон, наш "ангел-хранитель", птица мудрая и терпеливая, но неумолимо проводившая в жизнь свои планы. Пипуш объявил воробьям войну не на жизнь, а на смерть.
Здесь не место рассказывать о ней. Это было бы несправедливо по отношению к Пипушу, который заслуживает отдельной повести. Поэтому обойду молчанием историю этой войны и скажу только, что к весне мы, люди, стали до того ручными, что воробьям ничего не оставалось желать. Одна только Катерина ещё кое-как держалась, отстаивая свою независимость от воробьёв. Она сопротивлялась им как могла. Но мы с Крисей? Пичужки делали с нами всё, что хотели. Бесхвостый научил их, что всё наше добро на самом деле принадлежит не нам, а воробьям. Когда мы на веранде обедали или завтракали, нам приходилось очень спешить и следить за каждым куском, оставленным на столе, потому что воробьи тащили всё что угодно прямо из-под рук.
Бесхвостый распоряжался на террасе, как будто нас вообще не существовало. Стоило ему услышать звон посуды, он кричал:
"Внимание! Чир, чир, чир! Сейчас подадут кушанье! Внимание! Помните, что, хотя мы не можем запретить людям есть при нас, объедаться им не полагается!"
И в ту же самую минуту туча воробьёв рассаживалась на окнах террасы. Они ждали. Стоило только появиться чему-нибудь съедобному на столе - они тут как тут! И хватали всё, что могли проглотить! Они даже обижались, когда кто-нибудь из нас осмеливался, скажем, протянуть руку к булке, которую они считали своей.
Как-то у меня вышел острый конфликт с одной воробьихой из-за кусочка печенья. Она выхватила его у меня из-под рук. Но кусок был слишком тяжёл для того, чтобы она с ним могла упорхнуть. Она тащила его по столу. Дотащила до края. Печенье упало на пол. Я вижу, как она барахтается со своей добычей на полу, и наклоняюсь, чтобы ей помочь. А воробьиха бросилась на меня с разинутым клювом!
"Чего пристаёшь? - сердито чирикнула она. - Твоё, что ли, печенье? Не трогай! Я тебя не просила помогать! Добрый какой нашёлся!"
Что тут было делать? Приходилось покориться превосходящей силе, раз уж было решено доказать воробьям, что может существовать "совершенно ручной человек", правда?
8
Я не хотел бы, впрочем, чтобы вы были о воробьях плохого мнения.
Бесхвостый их убедил, что со мной надо обращаться строго, без всяких поблажек, церемоний и цацканья.
Они поверили ему и действовали соответственно. Бывали они порой, быть может, не слишком приятными соседями. Но не все. Были между ними и такие, которые приходили ко мне не только для того, чтобы я их накормил. Прилетали и поговорить со мной. Часто навещал меня Ячменёк. Он садился на открытую форточку, заглядывал в комнату и щебетал:
"Ты тут? Что у тебя слышно? Чир, чир, чир!"
Он рассказывал мне всякую всячину. Понять мне его было трудновато, потому что чирикал он быстро, поспешно, словно икал. Рассказывал всё так живо, с таким жаром, что ни минуты не мог посидеть на месте. Всё время перескакивал то туда, то сюда, крутился, вертелся, нервно дёргал хвостиком.
И маленькая воробьиха - та самая, которая всегда не вовремя выскакивала с вопросами, - частенько навещала меня. Она не задерживалась на окошке, а прямо влетала в комнату. Не видал я существа более любопытного, чем эта малышка. Всё её интересовало. Тысячу раз осматривала она каждую вещь и тысячу раз спрашивала:
"Что это? Что? Чир, чир, чир!"
Однажды зимой - а зима в тот год была очень суровая - воробьиха залетела в кухню. Она увидела над раковиной открытый кран, из которого тонкой струйкой сочилась вода. Самочка села на край раковины. Некоторое время прислушивалась к шуму текущей воды. И вдруг запела:
"Весна! Весна! Весна!"
Потом выпорхнула во двор. Убедилась, что там ещё нигде нет весны. Весна только на кухне, над раковиной. И вернулась, чтобы снова спеть свою весеннюю песенку. С тех пор она прилетала каждый день и уже не интересовалась вещами в комнатах, а прямиком летела в кухню, к раковине. Если кран был закрыт, кричала:
"Сделайте весну! Почему нет весны?"
Мы открывали кран, и маленькая воробьиха пела свою весеннюю песенку.
Я уверен, что на воробьиных собраниях, когда другие жаловались, что так ещё далеко до настоящей весны, воробьиха выскакивала с собственным мнением на этот счёт. И ей наверняка попадало от Бесхвостого, потому что Бесхвостый не переносил, чтобы ему противоречили.
9
Пришла наконец весна, настоящая, долгожданная. Игрались свадьбы. В один прекрасный день липа опустела. В саду остался только Патриарх. Был он бездомен - скворцы выгнали его из скворечника - и одинок. Бесхвостый что-то там устроил, сплёл какую-то интригу, словом, старейшина остался один-одинёшенек. Внезапно лишиться власти, доверия, оказаться отщепенцем, никому не нужным, лишним - это очень неприятно, правда? Мне было от души жаль старика. С того времени, когда он, изгнанный из скворечника, поселился на веранде, под самым потолком - на проводе от электрического звонка, я делал всё что мог, чтобы смягчить ему горечь одиночества и старости. Ибо воробушек старел, слабел с каждым днем. Он, правда, приходил ко мне. Но, сидя на столе, тяжело опирался на хвост. Ел пшённую кашу, но клевал её как-то нехотя, без аппетита. Смотрел на меня и время от времени ронял:
"Чир! Болят у меня крылья, знаешь?"
Или:
"Мир уже не тот, что прежде! Да!"
А иногда:
"Чир! Солнце теперь уже не греет так, как во времена моей юности, правда?"
А порой чирикал грустно-грустно, словно вздыхал:
"О, как одинока старость!"
С каждым днем старый воробей становился всё неподвижнее, равнодушнее, скучнее. Почти не сходил со своего места под потолком.
Входя на веранду, я кричал ему:
- Как дела, старина? - и насвистывал нашу воробьиную мелодию.
Он тогда отвечал мне сверху:
"Чир! Я тут! Спасибо, что не забыл меня! Но я к тебе не полечу. Устал я слишком!"
И вот как-то в разгаре лета, перед самым вечером, на веранду залетела упрямая воробьиха, Ячменёк и ещё несколько воробьёв. Они что-то кричали старику, что-то рассказывали ему, доказывали. Патриарх слетел к ним. И на окне веранды состоялось совещание.
"Видно, Бесхвостый оскандалился и воробьи хотят от него избавиться", - подумал я, видя, что старик неожиданно оживился и начал куда-то собираться. Он тщательно умылся в миске для питья, отряхнулся, причесался. Он казался помолодевшим, когда прощался со мной и напоследок ел пшено у меня из рук. Воробушек торопился, разбрасывал зерна, - он, который всегда так старательно выбирал каждое зёрнышко!
"Будь здоров! Спасибо тебе за всё!" - чирикнул он и поглядел мне в глаза так сердечно, как это умел только он.
Хотел было взлететь. И вдруг наклонился вперёд, потом сильно покачнулся назад. Поглядел на меня и упал навзничь.
Все маленькие птички умирают лапками вверх.
Мы похоронили Патриарха под розой, белой махровой розой, которая росла возле южной стены нашего дома. Там было кладбище животных, которые жили с нами и были близки нашему сердцу.
Европа
1
Европа? Часть света? Так о чём пойдёт речь - о географии, что ли?
Ничего подобного. Европа - это кот, вернее, кошка.
Она свалилась к нам как снег на голову. Вернее, как дождь. Было это ранней весной. Зарядил проливной дождь и надолго. Было холодно. Уже несколько дней не хотелось носа на улицу показать. Собаку на двор не выгонишь.
Видали такую чудную погодку? Видали? Тогда не удивляйтесь, что Крися, моя племянница, изо всех сил старалась не скучать и, несмотря на это, скучала. Я заметил это по вопросам, которые она мне задавала. Не сказать, чтобы они были особенно умные:
- А что было бы, если бы на дубе росли груши? А что было бы, если бы вода была не мокрая?
Слыхали такие вопросы? Ну, так позвольте мне их вам не повторять. Я люблю Крисю, и, поверьте мне, она девочка милая и неглупая. Но затянувшаяся непогодь хоть кого выведет из равновесия.
Наконец Крисенька вытащила свою любимую куклу Розочку. Что-то ей не понравилось в куклиной юбке. Начались примерки, кройка, шитье. Ножницы щёлкали, да и языку доставалось. Потому что Крися, когда что-нибудь делала, мучила свой язычок, будто именно на него взъелась. Прикусывала его то с одной стороны, то с другой. И, если только язык шёл в ход, можно было не сомневаться, что Крися чем-то серьёзно занялась.
- Ты слышишь?
- Что?
- Послушай-ка!
Крися оставила свои лоскутки. Мы навострили уши. За окном слышался явственный писк.
- Ребёнок плачет, - говорит Крися.
- Тогда, наверно, очень маленький.
- Наверно, ребёнок, - повторяет Крися. - Темно на дворе, он заблудился и не может попасть домой. А там мама волнуется!
- Так зачем же она отпустила такого малыша?
- Потому что не могла с ним пойти. Может, у неё ещё дети есть, больные? О боже, как плачет! Пойдём! Надо ему помочь. Возьмём его, погреем, узнаем, где живёт...
Крися уже готова была выйти.
- Давай откроем окошко, - говорю ей. - Плачет-то за окном. Посмотрим, кто там такой.
- Нет, нет! Чего там смотреть! Надо принести малыша в комнату, - упрямо твердила Крися.
Она уже направилась к выходу.
- Погоди-ка, - говорю я ей, открывая окно. - Может, этот ребёнок к нам сам придёт.
Мы услышали жалобный писк, хныканье, плач. Но того, кто плакал, не было видно. Крися высунулась в окошко. Я посветил лампой.
- Вот он! Вот он! Господи, какой мокрый!
На подоконнике сидел котёнок. Он весь пропитался водой и, видимо, озяб. С него так и лило, когда мы внесли его в комнату.
Вид у него был очень несчастный. Бедняжка плакал, широко открывая розовый ротик.
- Тётя Катерина, тётя Катерина! У вас есть огонь в кухне? Дорогая тётя, разведите огонь! - кричала Крися.
Она потащила котёнка в кухню. Там, вдвоём с Катериной, они принялись вытирать его, сушить, кормить, поить.
Вы видели когда-нибудь мокрую кошку? Ох, и безобразно она выглядит! Она перестаёт быть кошкой. Становится какой-то облизанной кишкой на четырёх ногах. Ничего пушистого! Мерзость!
И наш гость в первую минуту показался мне очень некрасивым. Поэтому я решил познакомиться с ним лишь после того, как его туалет будет окончен.
Я зашёл в кухню. На тёплой плите лежал тряпичный свёрточек.
- Спит, - шепнула мне Крися. - Не буди его, дядя!
- Погоди, дай котёнку выспаться, - буркнула и Катерина, когда я потянулся к свёртку. - Насмотришься досыта, когда бедняжка отдохнёт!
"Ого, - думаю, - Крисенька завербовала Катерину на сторону кота!"
Учтите: наша Катерина всегда заявляла, что все кошки фальшивые твари, рассказывала, будто знала семью, где кошка задушила ребёнка, твердила, что при одном виде кошки ей делается дурно.
- А как же нам быть с собаками? - спрашиваю.
- Пусть хоть одна попробует его тронуть, я ей покажу! - говорит Катерина. - Ты тут зачем? Кто тебя звал? - крикнула она на Тупи, который, привлечённый голосами в кухне, зашёл поглядеть, что тут происходит, в надежде - не дадут ли случайно лишний раз вылизать миски.
Тупи исчез молниеносно. Тем более, что Катерина схватила выбивалку. Выбивалки этой все собаки боялись как огня. Неизвестно почему. Никогда ни одну из них никто не тронул выбивалкой.
- Тётя, вы разбудили котёночка! - с укоризной воскликнула Крися, видя, что свёрток пошевелился.
Она подбежала к плите. Склонилась над тряпками и Катерина. Обе пробовали убаюкать котёнка. Но ничего у них не вышло.
Из свёртка высунулась белая мордочка. Огляделась, с аппетитом зевнула. Потом вылез весь котёнок. Посмотрел направо, посмотрел налево, посмотрел на нас.
- Смеётся! Смеётся! - крикнула Крися и хотела схватить котенка на руки.
- Вот ещё - кошка смеётся! - оборвала её Катерина. - Не тронь его, Крися. Поглядим, что он сделает!
Малыш отряхнулся.
- Дядя, да ты погляди, какой хорошенький! Правда ведь прелесть? - восхищалась Крися.
- Посмотрите, - говорю, - какое у него забавное пятно на спинке. Как будто у него там карта нарисована. Карта Европы.
- Да, да! Европа! - радовалась Крися. - Пусть так и называется - Европа. Дядя, пусть называется Европой! Не так, как все!
- Ладно, Европа так Европа, - согласился я.
Катерина возмущённо загромыхала кастрюлей:
- Слыханное ли дело, чтобы кто так называл кошку?! Да как можно так издеваться над божьей тварью? Всё у нас не так, как у людей! Одна собака - Тупи, другая - Чапа, как на смех!
- Да тётя же… - начала Крися.
- И слышать не хочу таких глупостей! Брысь ты! - крикнула она на котёнка, который покатил по плите пробку.
- Катеринушка, - говорю, - Европа - это часть света, в которой мы живём.
- Я не в Европе живу, а в Раве!
- И ещё Европой звали красивую женщину, такую красивую, что, когда ей однажды захотелось покататься, греческий бог Зевс превратился в быка и сам катал её на своей спине, понимаешь?
- Знать ничего не хочу про каких-то греческих чучел! Ладно, для вас Европа, а для меня Милок. Милок, и всё. На, Милок, попей молочка!
Так и стал наш пятнистый котёнок носить двойное имя: для нас с Крисей был Европой, для Катерины - Милком. Получалось, как будто у него есть имя и фамилия. Дальнейший ход событий показал, что его надо было звать Европа Милок, а не Милок Европа. Почему? Скоро сами узнаете.
2
Вы, конечно, знакомы с маленькими котятами и знаете, какие это весёлые создания.
- А наша Европа - самый весёлый котёночек на свете, - твердила с глубоким убеждением Крися.
- Да, такого озорника, как наш Милок, я ещё не видывала! - вторила ей Катерина.
Целых три дня шёл дождь. Что в это время у нас творилось, трудно себе представить. Котёнок наполнял собой весь дом. Только что прыгал по бумагам, а вот он уже на шкафу. Гоп! - и он на занавеске. С занавески - на буфет. Гуляет по стаканам, по бокалам. Как-то он прыгнул на горящую керосиновую лампу. Обжёг себе лапки. Но и не подумал плакать, жаловаться. Взъерошил шёрстку, посмотрел на лампу сердито и фыркнул: "Пфф! Пфф!" - да так сильно, что ламповое стекло, не выдержав кошачьего презрения, лопнуло и разлетелось вдребезги.
Котёнок ездил в корзинке для бумаг, катал катушки по всем комнатам, разматывал все клубки. Катерина однажды целый день искала моток, который он затащил под кушетку в гостиной.
- Милок, смотри у меня! - грозила она ему.
Но что можно было поделать с котёночком, который в ответ на все упрёки лишь озорно косился на вас и смеялся во весь рот! Потом он потягивался, выгибал дугой спинку, хвост ставил трубой и с места прыгал вам на плечо. Потрётся, ласково мурлыкая, о вашу щеку, раз, два - и его уже нет и в помине! Вот он, как бомба, упал среди кастрюль, в следующий миг сидит уже на печке, а спустя ещё мгновение гоняет катушку под шкафом.
Не подумайте, однако, что котёнок только забавлялся. Нет, он исследовал, изучал окружающий мир. И особенно занимали его три вещи.
Прежде всего - маятник стенных часов.
Котёнок заметил его, когда сидел на шкафу. Притаившись, долго наблюдал за ним.
"Блестит и танцует! Интересная штука. Впервые вижу!"
Он осторожненько подкрался к часам. Часы были старые, с гирями. Котёнок попробовал лапкой схватить маятник, но не мог дотянуться. Высунулся подальше и снова замахал лапкой.
- Киска, а ну-ка, брысь со шкафа! - говорю котёнку.
Мне эти махинации не очень понравились, тем более, что происходило это уже после случая с лампой.
Киска посмотрела на меня с презрением:
"Будет мне ещё тут мешать, когда у меня такое интересное дело!"
Осмотрела часы с одной стороны, осмотрела с другой. Ещё раз попробовала достать лапкой.
"Нет, так ничего не выйдет. Дай попробуем с полу!" Одним прыжком она очутилась на полу. Подобралась вплотную к стене и смотрит вверх: "Прыгнуть с земли, что ли?" И как даст свечку! Едва не сорвала часы.
- А ну-ка, пойди сюда, дружочек, - говорю котёнку. - Поломаешь мне часы. Знаем мы вашего брата!
Беру его на руки. Вырывается, царапается, фыркает от злости. Отдал его Крисе. Она его чем-то заняла. До вечера было тихо.
Катерина вносит ужин. С опозданием. Она не любит, когда ей об этом говорят, и всё-таки начинает сама:
- Ах, батюшки, уже семь! Это, значит, я с бельём провозилась…
- Уже полвосьмого, - говорю.
- Как полвосьмого?! Как раз семь бьёт!
Действительно, часы бьют. Бим! Бим! Бим! Считаем. Что такое? Семь, восемь… двенадцать, тринадцать, двадцать…