- Нет, нет! Пожалуйста, возьмите! - просим мы его хором.
Юноша застенчиво пожимает плечами. Потом берет наши цветы и улыбается нам хорошей, дружелюбной улыбкой:
- С-с-п-п-пасибо!
И, неловко поклонившись, он быстро уходит, прижимая к груди наши смешные букеты из листьев. Вот его шинель мелькнула в густой щетке кустов калины, вот он уже спускается с горы - исчез из виду.
Только тут мы словно просыпаемся от сна.
- Певцов… - тихо говорит Меля. - Это Певцов…
И так как имя это нам явно ничего не говорит, Меля поясняет:
- У нас в институте его сестры учатся. Певцовы - Соня и Надя.
- А почему он так странно говорит? - спрашивает кто-то.
- Потому что он - заика. Начнет что-нибудь читать - вот как здесь раньше читал, слыхали? - нисколько не заикается! А простой разговор - трудно ему… И он стесняется, прячется ото всех.
Теперь я знаю: юноша в задрипанной ученической шинели был Илларион Певцов. Он был тяжелый и, как все считали, неизлечимый заика. А он мечтал стать актером! И у него в самом деле был талант! Он уходил за город, в лес, взбирался на горы; там он декламировал, читал монологи, отрывки из пьес. Над ним насмехались, считали его полоумным. Но он превозмог непреодолимое, он сделал невозможное: через пятнадцать-двадцать лет после этой нашей встречи с ним на Замковой горе он стал одним из самых замечательных русских актеров. В обыденной жизни ему так и не удалось до конца избавиться от своего заикания. Но на сцене, когда он чувствовал себя не актером Певцовым, а королем Лиром, Павлом Первым, Чацким, он совершенно перевоплощался: заикание исчезало без следа, он говорил плавно, глубоко, сильно. Бывали, однако, и у него срывы, бывали полосы, когда он не мог играть, потому что лишался силы управлять своей речью и побеждать ее недостаток. И все же он не отчаивался, у него не опускались руки! Когда я думаю о людях сильной воли, сильной страсти к искусству, я всегда вспоминаю его - чудесного актера Иллариона Певцова. И мне приятно думать, что наши смешные попугайно-пестрые букеты из осенних листьев были, может статься, первыми цветами, поднесенными ему на трудном, но победном пути.
Когда мы в тот день спустились с Замковой горы, во всем городе уже были расклеены объявления в черной траурной рамке, такого-то числа, во столько-то часов государь император, самодержец всероссийский, Александр Третий "в бозе почил".
- Что это значит: "в Бозе почил"? - спрашиваю я дома у папы.
- Значит, умер.
- А почему он умер в Бозе? Он же был в Ливадии! Разве он оттуда переехал в Бозу!
- "В бозе", - объясняет папа, - это на церковнославянском языке значит: "в боге". Умер в боге. Ну, как говорят человеку: "Ступай, милый, с богом!" Обыкновенные люди умирают просто, а цари отправляются на тот свет "с богом" - "в бозе"… Вот и все. Поняла?
Понять-то я поняла, но мне все-таки странно, почему по-церковнославянски бога называют так фамильярно: "бозя"… Как "Кузя" или "Юзя".
Весь день и весь вечер к нам приходят люди. Не то чтобы они были опечалены смертью царя - нет, нисколько! Но все они взволнованны, и у всех один вопрос: что будет? Или вернее: будет что-нибудь или не будет? Никто не уточняет, о чем идет речь, - это, видимо, всем понятно. Дедушка читает газеты, не перестает вздыхать и мрачно крутить головой.
Я сижу тихонько, как мышь, за валиком дивана в папином кабинете. Никто меня не зовет: Поль на уроке, мама и Юзефа купают маленького Сенечку. Я смотрю на людей, приходящих к папе - иные приходят на десять - пятнадцать минут! - и так как все говорят про одно и то же, непонятное мне, то я развлекаюсь, придумывая: из чего сделан этот человек или как именно сделан тот? Вот пришел наш сосед, зубной врач Тасселькраут, длинный, как жердь, и я думаю: "Он сделан так, как делают копченого сига, - в спину ему воткнули палку". Сиг-Тасселькраут уже с порога говорит:
- Яков Ефимович! Вы же умный человек…
- По-моему, - отвечает папа, - вы, Семен Захарович, тоже умный человек.
- Нет, скажите: вы что-нибудь знаете?
- Откуда? - удивляется папа.
- Ну, откуда-нибудь…
- Ничего и ниоткуда.
- Но все-таки как вы думаете?
- Как я могу думать, когда я ничего не знаю! - удивляется папа.
Директор музыкальной школы пианист Трощинский, с головой, похожей на щетку, насаженную на человеческие плечи, врывается в папин кабинет, как буря:
- Яков Ефимович!..
- Василий Васильевич, голубчик! Давайте сразу: я ничего не слыхал, ничего не знаю и потому еще ничего пока не думаю.
- Но все-таки вы считаете: можно надеяться на что нибудь?
- Понятия не имею!
Трощинского сменяет хирург Юндзилл. Он ни из чего не сделан. Вот именно, его еще не сделали! Вроде как начали ребята вылеплять лицо и голову из снега или, может быть, даже скульптор высек резцом эту старческую голову в глыбе камня - и все: больше ничего не успел сделать. Так доктор Юндзилл и двигается - гора горой. Но лицо ему скульптор сделал красивое, умное.
- КохАны Якубе (любимый Яков)… - обращается к папе доктор Юндзилл.
Разговор у них идет по-польски, но я понимаю этот язык хорошо.
- Коханы Якубе… Видишь, я к тебе пришел…
- Я даже знаю, зачем вы ко мне пришли! - словно поддразнивает его папа.
- Якубе! Ты же сам понимаешь… Кухарку сменяем, кучера сменяем - и то интересуемся: а что собой представляет новая кухарка или новый кучер? А тут ведь дело серьезное! - Он понижает голос. - Новый царь! Жизнь меняется! Хочется, чтоб она стала лучше… Что-то у тебя на лице я не вижу этих ожиданий, этой радости, а?
- А откуда их взять, шановный (уважаемый) коллега? - говорит папа невесело. - Есть, знаете, такая русская пословица: "Яблочко от яблоньки недалеко падает!"
- Да… - соглашается Юндзилл. - Яблоня в самом деле была не очень…
Тут в кабинет входит новый человек - невысокого роста, с чем-то вроде абажура над глазами.
- А, - радуется ему папа, - вот кто расскажет нам интересные вещи!.. Вы знакомы с Александром Степановичем, шановный коллега Юндзилл?
Пока доктор Юназилл обменивается рукопожатием со вновь прибывшим, папа проюлжает:
- Александр Степанович Ветлугин - один из самых образованных людей в нашем городе. Историк!
- Преподаете в гимназиях? - спрашивает доктор Юндзилл.
- Нет! - очень резко отстраняет вопрос Александр Степанович. - Для преподавания в гимназиях требуются не только знания - некоторое количество их у меня есть, но и другие добродетели, каковых у меня нет.
Я знаю Александра Степановича и знаю о его бедственной жизни. Взрослые говорят, что его невзлюбило начальство "за смелость и независимость суждений". Я понимаю это так, что Александр Степанович, наверно, не подлаживался к такому начальству, вроде нашей Колоды, и не вторил ей в угоду, как синявка: "Ах, прэлэстно, прэлэстно!" И его уволили из гимназии. Он дает частные уроки, но их у него мало, да и обращаются к нему все больше малоимущие ученики. Папа и мама очень любят Александра Степановича, постоянно зовут его к нам в гости. Но он - гордый человек, приходит редко, отказывается от обеда или чаю: "Благодарствую. Сейчас вкусил дома".
- Александр Степанович! - говорит папа, усаживая его в кресло. - Что вы можете сказать нам по случаю последних событий?
- Что же? Могу помянуть ныне скончавшегося государя Александра Третьего. Только чем поминать-то? - И, прижмурив под абажуром свои больные глаза, Александр Степанович начинает говорить так гладко, словно он читает по книге. - Рождение Александра Третьего было возвещено в три часа дня жителям столицы триста одним выстрелом с бастионов Петропавловской крепости. Вечером того же дня столица была иллюминована… Неведомый поэт напечатал в журнале "Маяк" приветственную оду:
Наследник ты полсветные державы
Младенец Александр! Как много пред тобой
Светил родных лучами славы
Осиявают путь земной!
- Осиявают? - смеется папа.
- Так точно: осиявают. Затем, - продолжает Александр Степанович, - при самом рождении своем Александр Третий был назначен шефом Астраханского карабинерного полка, а самому полку было пожаловано отличие - носить вензель своего державного шефа офицерам - золотой, нижним чинам - из красного сукна. Вот как будто и все, что я могу сказать об Александре Третьем По крайней мере, такого, за что мне не нагорело бы от начальства Да, вот еще при его рождении отец его - позднее Александр Второй - передал в распоряжение санкт-петербургского военного генерал губернатора три тысячи рублей на "вспомоществование беднейшим жителям столицы". Все.
- Но… - Доктор Юндзилл смотрит на Александра Степановича с величайшим недоумением. - Но ведь мы…мы хотели бы…
- Александр Степанович, - мягко говорит папа, - мы с доктором Юндзиллом хотели бы услышать от вас не о покойном Александре Третьем, а о новом царе - Николае Втором.
Александр Степанович открывает под своим абажурчиком красные, воспаленные глаза и в упор смотрит на папу:
- Яков Ефимович! Если о царе, чей жизненный путь сегодня уже закончится, я могу сказать вам лишь так немного, то что же можно сообщить о царе, который сегодня только вылупляется из яйца, как цыпленок? Ничего… Имею честь кланяться.
И Александр Степанович быстро уходит. Он и всегда приходит и уходит неожиданно, сегодня он как то не по-обычному нервничает. А тут еще мама зовет всех чай пить.
- Простите… Тороплюсь по делу… - И нет уже Александра Степановича.
Папа и доктор Юндзилл долго молчат Потом папа вдруг говорит:
- Что ж, дорогой коллега, подождем еще немного. Завтра, вероятно, будет обнародован манифест новою царя. А вдруг там будет что-нибудь неожиданное? Хорошее?
Доктор Юндзилл тяжело поднимается со стула, кладет свои могучие руки на папины плечи и говорит с хитрой улыбкой:
- Ой, Якубе, Якубе! Таким "веселеньким" голоском, как ты это сейчас сказал, - таким я разговариваю только с самыми безнадежными больными, которых я уже никак не надеюсь вы лечить!.. Ну что же, подождем царского манифеста…
Он уходит, папа провожает его в переднюю.
Возвратившись в кабинет, папа застает меня задумавшейся в уголке его дивана. Папа садится к письменному столу.
- Папа… - говорю я. - Я все знаю…
- Все? - спрашивает папа с наигранным удивлением. - Завидую тебе!
- Да, все.
- Какая осведомленность! - балагурит папа. - И какая скромность! "Знаю все"! Не больше и не меньше! Может, скажешь и мне?
- Пожауйста. Все волнуются из-за того, что новый царь. Какой он будет - хороший, плохой? Так, папа?
- Так, - подтверждает папа очень серьезно. - А еще что?
- А еще… вот тут я немножко не поняла… Все гадают: будет какая-то очень нужная вещь в манифесте или не будет?.. Чего это они ждут папа, а? Какая это у них желательная штучка?
- "Желательная штучка", - посмеивается папа. - Видишь ли… как бы это тебе сказать?
Я слезаю с дивана и с оскорбленным видом иду к двери.
- Ку у уда? - кричит папа. - Сию минуту подойти ко мне!
Я подхожу.
- Ты что это за фокусы показываешь?
- Никаких фокусов я не показываю! - говорю я угрюмо. - А только надо что-нибудь одно. Не хочешь сказать - ну, так и говори не скажу! И все. А ты начинаешь размазывать: "Видишь ли… собственно говоря… Как бы тебе сказать…" Можно подумать, мне пять лет!
- Да ведь трудно мне объяснить тебе это, тупица ты!
- Ах, я еще и тупица?
- Да постой ты, господи, неугомонная какая! Я обдумываю, как сказать это… Непонятное ведь оно для тебя!
- Если я не пойму, я скажу: объясни еще раз!
- Ну, и кроме того… - Папа водит пальцем перед моим носом. - Секретное ведь это!
- А когда я кому-нибудь твои секреты разбалтывала? Когда? - наседаю я на папу. - Даже Полю - нет! Даже Юльке - и то никогда ничего секретного не рассказывала! А ты говоришь…
- Ну ладно, слушай… А что ты, собственно, хочешь от меня узнать?
- Я хочу узнать, - говорю я упрямо, - что такое люди хотели бы прочитать в этом царском манифесте или как его там…
Папа отвечает, старательно подбирая слова, чтобы мне было понятнее:
- Вот… Люди хотели бы, чтобы царь написал так. "Государство у меня большое. Я один. Мне трудно все делать одному, все понимать, все знать, все уметь, обо всем заботиться. И вот я, царь, хочу, чтобы лучшие люди в государстве помогали мне править". Вот что люди хотели бы прочитать в царском манифесте. Поняла?
- Яков! - говорит дедушка. - Зачем ты говоришь ребенку такое?
- А что ж! - говорю я. - Что тут непонятного? И, по-моему, это все правильно!
Папа смотрит на меня - не пойму как: и любовно, и насмешливо, и грустно. Он прижимает мою голову к себе:
- Ох, Пуговица ты моя, Пуговица… К белью такие пуговицы пришивать… К штанишкам твоим - вот!.. - Отстранив меня от себя, папа смотрит мне в глаза и говорит, но уже словно не мне, а самому себе: - Подумать только! Даже детям понятно, дети считают правильным!..
- А взрослые как считают?
- Это мы с тобой прочитаем в манифесте… Только я - имей в виду! - ни на что не надеюсь…
- Я тоже, - вздыхает дедушка. - Что он сумасшедший, что ли, царь этот, чтоб самого себя урезывать? Не-е-ет! Он в свою власть зубами вцепится. Знаю я их, очень хорошо знаю!
Кого это дедушка так хорошо знает - царей, что ли? И откуда у него это редкостное знание, я не спрашиваю. Я целиком поглощена разговором папы с дедушкой. Это, собственно говоря, не разговор - каждый из собеседников говорит словно для самого себя. Но я все "наматываю на ус", потому что это имеет прямое отношение к тому, что будет в царском манифесте: призовет царь себе помощников из народа, чтобы помогали они ему получше управлять, или не призовет.
- Да… - продолжает папа думать вслух. - Не было такого случая в истории, чтобы цари или короли сделали это сами, по доброй воле…
Мне ужасно хочется спросить: а как это бывает, когда цари отдают свою власть "не по доброй воле"? Но тут вдруг папа вспоминает обо мне - он, видимо, совсем забыл о том, что я тут стою и жадно вслушиваюсь во все разговоры! Папа сердится и свирепо кричит на меня:
- Да уйдешь ты отсюда когда-нибудь или нет? Пристаешь тут, канючишь: "Папа, почему? Папа, отчего? Папа, скажи!" Ступай, пожалуйста, к своим игрушкам!
- К игру-у-ушкам? - тяну я так насмешливо, как только могу. - Сейчас пойду отниму у Сенечки погремушку и буду ею трещать! Или еще попрошу, чтобы меня положили, как Сенечку, в корыто! "Купа-а-атеньки! Купа-а-теньки!" - передразниваю я Юзефины и мамины приговоры при Сенечкином купании.
Неизвестно, что ответил бы мне на это папа - он так умеет отщелкать, ой! - но тут к нему входит новый посетитель и задает ему все тот же вопрос, какой задавали все предыдущие:
- Яков Ефимович, ну как? Будет что-нибудь, как вы думаете?
- Никак я не думаю! - устало отмахивается папа. - Ничего не будет, не ждите!
И, повернувшись ко мне:
- Ступай погуляй около дома… Ты теперь совсем не бываешь на воздухе.
Конечно, я могла бы возразить, что сегодня я целых два часа гуляла с подругами на Замковой горе, а там воздуху сколько угодно: дыши - не хочу! Но мне не хочется пререкаться, да и надоели мне все эти люди, прибегающие к папе все с тем же вопросом: "Будет что-нибудь? Или не будет?"
Я выхожу на улицу. Иду по тротуару и думаю:
"Удивительное дело, никто ничего не знает! Все тормошатся, суетятся, как муравьи в муравейнике, куда воткнули палку… Даже папа и тот сам говорит: "Ничего не знаю"…"
- Здрасте! - слышу я голос позади себя.
Оборачиваюсь - Вацек! Рыжий Вацек! Тот самый, которого арестовали после 1 мая и выпустили в самый день свадьбы Юлькиной мамы и Степана Антоновича. Рыжий, веселый Вацек, друг Юльки. Да что друг Юльки - приятель Павла Григорьевича, их обоих и арестовали тогда в один день.
- Вацек! - радуюсь я ему так, словно сквозь его рыжую голову мне видится круглое, как луна, улыбающееся лицо Месяца Месяцовича, Павла Григорьевича. - Давно я вас не видала. Вот хорошо, что встретила!
- И я тоже радый! - весело отзываемся Вацек. - Учителя своего помните?
- Павла Григорьевича? Ну как же!
- Может, пишет он вам когда?
- Пишет, конечно. Он в Харькове. В университете учится. Скоро будет доктором…
- Ну, дай ему боже! - говорит Вацек сердечно, от души. - Он не вам одной учитель: все мы тут через него, можно сказать, свет увидали… А с Юленькой вы давно не встречалися?
- Давно! - вздыхаю я. - Ходила я к ней на той неделе в Ботанический сад. А там уж никого нету, и ресторан заколочен… Может, и уехали они в другой город? Они ведь собирались уезжать…
- Нет, не уехали еще. Хотите, покажу, где они живут? Тут близенько!..
Юлька радуется очень и мне и Вацеку.
- Ой, Саша, как хорошо! - И тут же спохватывается: - А лучше бы ты вчера пришла!
- Почему?
- У меня вчера конфета была. А сегодня - нету: съела я ее.
Чисто выскобленный стол покрыт газетным листом. Вацек тычет пальцем в напечатанный в газете портрет Николая Второго.
- С обновкой, Юленька, поздравляю! С новым царем! - говорит он насмешливо.
- Разве он плохой? - спрашивает Юлька.
- А пес его знает! - беспечно говорит Вацек. - Плохой, хороший - нам все одно. Хуже нам от него не будет. Ну, куда еще хуже, чем теперь живем?
- Татуся мой говорит: лучше не будет, а хуже всегда может быть! - рассудительно возражает Юлька.
- А вдруг будет лучше? - спрашиваю я.
- Ни! - решительно отрезает Вацек. - Это паны думают - новый царь их позовет, вместе с царем управлять будут! Позовет он их, как же!
И Вацек хохочет так весело, словно это невесть как смешно.
- А вы думаете, не позовет?
Вацек поднимает плечи с преувеличенным удивлением:
- А хоть бы и позвал, так ведь кого позовет? Панов позовет, богатых, вот кого! Не мужика, а барина его! Не меня, а хозяина моего, чтоб он подох! Думаете, Саша, папашу ваше го позовут? Борони боже! Самых богатых панов позовут - не его! А панам рабочий человек - тьфу! Хоть собаки его ешь… Нет, нашему брату, рабочему, не от этого дела добра дожидать надо!
Мне очень хочется спросить у Вацека: а от какого дела можно ждать добра рабочему человеку? Но я стесняюсь. И еще я боюсь, как бы Вацек не послал меня играть моими игрушками, как это сделал час тому назад папа…
С полчасика я сижу у Юльки. Их отъезд должен решиться в ближайшие дни. Конечно, Юлька не уедет, не простившись со мной.
Я иду домой и думаю: Вацек, ясно, ничего хорошего от нового царя не ждет. И сама собой возникает у меня мысль: значит, и Павел Григорьевич тоже, наверно, ничего от царя не ждет…
А от кого они ждут добра?
…И вот он лежит перед нами, утренний газетный лист. Портрет умершего государя Александра Третьего. Портрет нового государя Николая Второго. И - царский манифест:
БОЖИЕЙ МИЛОСТЬЮ