Ну, вот одна "звериная" комната освободилась. В ней будет жить Леня. Шарафутдинов, стоя на стремянке, белит в этой комнате потолок, потом оклеивает ее новыми веселыми обоями.
- Мододец, Шарафут! Как-к-ой маляр оказался, собака!
Шарафутдинов, сияя зубами и белками глаз, весело повторяет те два слова, которые он понял из похвалы Ивана Константиновича:
- Маладец! Сабакам, сабакам!
Пока Шарафутдинов белит потолок и клеит обои, Иван Константинович поит нас чаем с вареньем собственной варки, из ягод собственного сада. Мама в это время кормит Сенечку, которого мы принесли с собой и который все время мирно спал на диване. Сенечке пошел уже второй месяц - он очень серьезно смотрит на все красивыми темными глазами. Я очень горда тем, что меня он безусловно узнает и даже радуется мне: улыбается беззубым ротиком, а когда я приплясываю перед ним, даже громко смеется! В общем, конечно, он славненький, и я его люблю. Жаль только, что он все-таки такой глупенький… И пока-а-а это он хоть немножко поумнеет, я уже буду совсем старушка!
Затем очищается комната для Тамарочки. Иван Константинович отдаст ей свою спальню, а вся его "хурда-мурда", все его "хоботье", как он называет, переносится в его большой кабинет - теперь он будет жить там.
Пока Шарафутдмнов белит и оклеивает обоями комнату Тамарочки, приближается время отъезда Ивана Константиновича. Он очень нервничает, укладывая свой дорожный баульчик, пихает в него почему-то пепельницу со своего стола и один башмак.
- Иван Константинович… - выговаривает ему мама ласково. - Зачем вам в дорогу эта пепельница, а?
- А - ни за чем! - разводит руками Иван Константинович. - Ну вот решительно ни за чем… Прямо сказать, окосел, старая туфля, и все…
- И кстати о туфлях: зачем вы сунули в чемоданчик один башмак? Ног-то ведь у вас, слава богу, две!
- Две, голубенькая, две… - вздыхает Иван Константинович, словно ему жаль, что у него так много ног. - Совершенно бесспорно. Черт побери мои калоши с сапогами!
Мама уговаривается с Иваном Константиновичем, что за четыре-пять дней его отсутствия она купит только занавески и повесит их на все окна.
- Зверям, голубчик, не надо… - просительно говорит Иван Константинович. - У них, знаете, у зверей, вкусы, как у меня: спартанские. На что нам природа солнце дала, если от него тряпками завешиваться?
Мы уходим. И все пять дней, пока отсутствует Иван Константинович, я не переставая трещу всем, в особенности классным подружкам, какая едет к нам прелестная новая девочка. Тамарочка Хованская, как с нею будет весело, интересно дружить.
Иван Константинович отсутствует шесть дней. Вечером пятого из этих дней мы получаем телеграмму.
ПРИЕДЕМ ВСЕ ТРОЕ ЗАВТРА ПОЕЗДОМ СЕМЬ
ПРИШЛИТЕ ШАРАФУТДИНОВА НА ВОКЗАЛ С ПОДВОДОЙ
РОГОВ
"С подводой" - это надо понимать так, что они везут с собой много вещей. Права была мама, когда уговаривала Ивана Константиновича не покупать пока мебель. У детей, говорила мама, есть, наверное, своя мебель, к которой они привыкли, есть и вещи их бабушки, которые им дороги. "Привезите все это сюда, расставим; если окажется - не хватает чего-нибудь, вот тогда и прикупим, что нужно".
Все-таки Иван Константинович настоял перед отъездом, чтобы купили маленький туалетный столик с зеркальцем, - все обито, как будочка, тюлем. Мама очень отговаривала покупать:
- Ведь она еще девочка! Зачем ей туалетный столик?
Но Иван Константинович заартачился:
- Купим туалет!
И купили. В беленькой, свежеоклеенной комнате Тамарочки этот туалетик-будочка, весь обитый белым тюлем, выглядит мило и трогательно. А Иван Константинович просто сияет - вот какую чудную вещь он купил для Тамарочки!
Я было начала шептать маме - при Иване Константиновиче, - что, может, хорошо бы повесить в Тамарочкиной комнате портрет ее бабушки, который есть у Ивана Константиновича. Но мама сказала, что, во-первых, шептаться нехорошо ("Иван Константинович может обидеться! Если хочешь что сказать, говори вслух!"), а во-вторых, у Тамарочки, вероятно, есть бабушкин портрет, вот пусть он у нее и стоит. А тот портрет, который у Ивана Константиновича, ему, наверно, подарила сама Инна Ивановна, - пусть у него и остается. Иван Константинович ничего не сказал, но поцеловал маме руку, и еще раз, и еще раз! Видно было, что от души.
До чего мне в этот день скучно в институте! Я все время думаю о приезде Лени и Тамары. Л впрочем, даже без этого, даже если б мои думы не были заняты другими делами, не институтскими, все равно скука в классе, как всегда, невообразимая! Сейчас все девочки очень увлечены писанием друг другу стихов в альбом. Стихи чаще всего глупые, да и вообще, по-моему, это не стихи:
Едет, едет лодочка,
Несет ее волна.
В ней сидит красоточка,
Марусенька моя!
Или:
Любить тебя - есть цель моя.
Забыть тебя не в силах я.
Люби меня, как я тебя.
Мы обе - институтки.
У всех девочек есть альбомчики - бархатные, кожаные, всякие. В углу каждой страницы наклеены картинки. Есть альбомчик и у меня - синенький, славненький, но полный такой стихотворной дребедени, вписанной руками моих одноклассниц, что не хочется и перелистывать его. Нас - Лиду Карцеву, Маню Фейгель, меня - подруги особенно осаждают просьбами написать им что-нибудь в альбом: мы знаем много стихов - правда, все больше неальбомных. Мы часто и пишем стихотворения, не предназначенные авторами для альбомов, но красивые, хорошие стихи. И хозяйки альбомов обычно очень этим довольны.
Сегодня из-за этого произошло у Дрыгалки столкновение с Лидой Карцевой. Лида написала в альбом одной девочки стихи:
О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведет в восторг и умиленье!На память Нине Поповой - от Лиды Карцевой
В минуту, когда Нина Попова, получив на перемене от Лиды свой альбом со стихами, упиваясь, читала эти строки, а мы все стояли вокруг, тесно обступив ее и Лиду, - вдруг сверху протянулась хорошо знакомая нам сухонькая лапка, и Дрыгалка цапнула альбом из рук Нины Поповой. Дрыгалка прочитала стихотворение, очень кисло поджала губки, неодобрительно покачала головой. И пошла, унося альбом. У всех нас засосало под ложечкой от предчувствия беды.
Нина Попова помертвела от страха.
- Это ты мне что-нибудь неприличное написала? - с укором спросила она Лиду Карцеву.
- А разве ты не прочитала? - ответила Лида. - Ты прочитала и была в восторге!
- Так почему же Дрыгалка так рассердилась за эти стихи? - продолжает допытываться Нина Попова. - Почему она сделала губами вот так? И еще головой потрясла, как будто "ах, ах, ах, как нехорошо!"
Лида не успевает ответить, потому что раздается звонок - конец перемене.
В классе перед уроком Дрыгалка вызывает:
- Карцева!
Лида встает в своей парте.
- Вы написали Поповой в альбом это стихотворение? - спрашивает Дрыгалка.
- Да, Евгения Ивановна, я.
- А кто автор этого стихотворения?
- Евгения Ивановна, это Пушкин.
- Пу-у-ушкин? - удивляется Дрыгалка.
- Пушкин, Евгения Ивановна. Стихотворение называется "Полководец".
- А о ком оно написано, вы знаете?
- Знаю, Евгения Ивановна. Это написано о полководце Барклае де Толли…
Лида отвечает все время "полным ответом" и необыкновенно "благонравненьким голоском". Это еще больше злит и раздражает Дрыгалку.
- Пушкин - конечно, очень известный поэт… Но я считаю, что детям вашего возраста надо выбирать стихотворения попроще. Например, когда я еще была девочкой, я очень любила такое альбомное стихотворение:
На листочке алой розы
Я старалась начертить
Образ Лины в знак угрозы,
Чтобы Лину не забыть.
- Не правда ли, - обращается Дрыгалка к классу, - прелестное стихотворение? (Она, конечно, говорит, как Колода: "прэлэстное".)
Класс, который пользуется всякой возможностью пошуметь, с удовольствием галдит:
- Прэлэстное! Прэлэстное! Ужасно прэлэстное!
- А вам, Карцева, кажется, не нравится это стихотворение? - ядовито цедит Дрыгалка.
Лида секунду молчит. Затем, подняв на Дрыгалку свои умные серо-голубые глаза, она говорит очень искренне:
- Нет, Евгения Ивановна, не нравится.
- Можно узнать почему?
- Евгения Ивановна, на листочке розы нельзя начертить образ: пока начертишь, листок завянет. Да и чем чертить - карандашом? Чернилами? Красками?
Криво усмехаясь, Дрыгалка оборачивается ко мне:
- И Яновской, конечно, тоже не нравится?
Я тоже секунду молчу. Но что же я могу сказать после Лиды, кроме правды?
- Нет, Евгения Ивановна, не нравится.
- Почему?
- Зачем чертить образ подруги "в знак угрозы"? Ведь я, значит, люблю свою подругу, я хочу "Лину не забыть". Так почему "угроза"?
В эту минуту - без сомнения, критическую для Дрыгалки, потому что ей нечего нам возразить, - в класс входит Федор Никитич. Наш спор о поэзии прерывается. Больше Дрыгалка его благоразумно не возобновляет.
…Еще вечером дома у нас, на семейном совете, было решено: нам с мамой на вокзал не идти. Люди сойдут на перрон из душного зимнего вагона, - тут надо думать о вещах, надо получать багаж, Шарафутдинов должен погрузить его на подводу и везти на квартиру доктора Рогова… Тут, среди всех этих хлопот, мы будем некстати.
Решаем: встретим Ивана Константиновича с его новой семьей у них дома. Это будет лучше.
Чтобы мне не ударить лицом в грязь перед новыми знакомыми, мама велит мне надеть новое платье. Оно, правда, бумазейное, но в симпатичненьких цветочках и с белым воротничком. Мне, конечно, кажется, что я в нем красавица!
Когда приезжие входят в переднюю, мы с мамой выходим им навстречу. Иван Константинович, очень, видимо, утомленный и хлопотами и дорогой, увидев маму и меня, весь так и засветился улыбкой.
- Вот это - Тамарочка… - представляет он. - Вот Леня… А это, дети, - показывает он на нас с мамой, - посмотрите на них внимательно! - это мои самые лучшие друзья. Да-да, и она, - обнимает он меня, - она, Сашурка, тоже мой старый, верный друг. Это ее мама, Елена Семеновна, удивительнейшая женщина! А есть еще и папа - товарищ мой, доктор, он, наверно, потом придет. Знакомьтесь!
Я не столько слушаю слова Ивана Константиновича, сколько смотрю на Тамарочку и Леню. Леня, в общем, такой, каким я его себе представляла: высоконький мальчишка в кадетской форме, кудрявый, даже вихрастый, только глаза у него не дерзкие, а добрые, ласковые. Он весело и просто здоровается со мной.
- Дедушка нам про тебя всю дорогу рассказывал!.. Даже немного поднадоел! - Он весело смеется. - Теперь держись: окажешься не такая - беда тебе!
И он убегает из комнаты.
Но когда я подхожу к Тамарочке и от души протягиваю ей руку, она отстраняет свои руки:
- Сейчас… Сниму перчатки!
Иван Константинович с мамой уже ушли в комнаты, а я стою дура дурой перед Тамарочкой, которая молча снимает лайковые перчатки. Она делает это неторопливо, осторожно - пальчик за пальчиком, пальчик за пальчиком! Я вижу ее лицо - очень хорошенькое, с круто выгнутыми, чуть оттопыренными губами. В этом лице - равнодушие, безразличие ко всем и ко всему и какая-то заносчивая гордость. Сняв последний перчаточный палец, Тамарочка снимает с головы шляпку, очень замысловатую и задорную.
Я с уважением и завистью вижу, что шляпка приколота к волосам, как у взрослых дам, длинными булавками с красивыми головками, - не то что у меня: шляпка на резинке! И резинка всегда почему-то очень скоро ослабевает, шляпка заваливается за спину и болтается там.
Наконец Тамарочка поправляет кудряшки на лбу - и улыбается мне. От этого она сразу становится милее и ближе. Она протягивает мне руку:
- Ну, теперь можно знакомиться…
Мы жмем друг другу руки и идем в комнаты вслед за моей мамой и Иваном Константиновичем. Мы застаем их в комнате, предназначенной для Тамарочки. Мебель, которую привезли с собой, еще не прибыла, и пока ночлег устраивается на старых диванах Ивана Константиновича. Тамарочка оглядывается благосклонно: комната ей, по-видимому, нравится.
- Здесь я поставлю свою кровать, - прикидывает она. - Тут встанет шифоньер. Там - столик.
Вдруг ее взор падает на приготовленный для нее туалетный столик, обитый тюлем.
- Что это? - спрашивает она.
- Это тебе Иван Константинович купил, - объясняет ей мама. - Туалетный столик.
- Мне? - с возмущением выпаливает Тамарочка. - Это мещанство? Это зеркало в собачьей будке?.. Иван Константинович! - резко обращается она к старику. - Я же вам говорила, чтобы вы приказали отправить сюда бабушкин трельяж. Неужели вы забыли это сделать? Ведь все вещи, какие мы там оставили, мы уже не получим никогда - их возьмут себе тетки, бабушкины сестры… А зачем старухам нужен трельяж красного дерева?
Иван Константинович только собирается ответить Тамарочке, как вдруг в комнату врывается Леня:
- Тамарка! Скорее, скорее! Смотри, что за прелесть!
И он увлекает Тамарочку в "звериные комнаты". Но не успевают мама и Иван Константинович даже взглядом обменяться, как раздается пронзительный визг, и из звериной комнаты выбегает Тамарочка. Она кричит, задыхаясь от гнева:
- С жабами! Рядом с жабами!.. Ни одной секунды, ни одной секунды…
Она схватывает в передней свою замысловатую шляпку, кое-как нахлобучивает ее на голову и начинает быстро, яростно напяливать лайковые перчатки.
- Милая… птиченька моя… - говорит Иван Константинович с такой нежностью, с такой любовью, что на эту ласку поддался бы, кажется, и камень.
Камень - да, может быть! Но - не Тамара! Она вырывается из рук Ивана Константиновича, лицо у нее злое, неприятное:
- Оставьте меня, Иван Константинович! Я не хочу жить в одной квартире с жабами! Не хочу и не хочу! Я к этому не привыкла… Они вылезут ночью и заберутся ко мне в постель…
С бесконечным терпением, ласковыми словами, воззваниями ("Ты же - умница!") Ивану Константиновичу удается доказать Тамаре, что из террариумов нельзя "вылезть ночью", что звериные комнаты запираются на ключ ("Вот видишь, кладу ключ в карман!"), да и Тамарину комнату отделяет от них еще целых три комнаты.
Наконец Ивану Константиновичу удается успокоить разбушевавшуюся Тамару. Она уже тихо плачет, сидя у него на коленях, но громов и молний больше нет - так, последние капли пронесшегося дождя. А Иван Константинович обнимает свою "внученьку" и тихо-тихо журчит ей ласковые слова, как будто он всю жизнь был дедушкой или нянькой. Наконец Тамара спрашивает:
- А выбросить эту гадость нельзя? Совсем вон выбросить, чтоб их не было в квартире?
И тут Иван Константинович перестает журчать. Он отвечает твердо, как отрезает:
- Нельзя.
Тамара издает последнее жалостное всхлипывание - и замолкает. Она поняла, что у Ивана Константиновича есть и "нельзя", да еще такое, которое не сдвинешь с места. Она сразу меняет тему разговора; спрыгивает с колен Ивана Константиновича и капризно тянет:
- А я хочу ку-у-у-шать! Можно это здесь?
На это ей отвечает из столовой Леня. С набитым ртом он кричит:
- Скорее! Я тут все съел!
Конечно, это шутка. Съесть все, что наготовил Шарафутдинов, не мог бы и целый полк солдат. Проголодавшиеся Леня и Тамара воздают должное всем блюдам. Сияющий Шарафутдинов носится между кухней и столовой, вертится вокруг стола, потчуя дорогих гостей. Не забывает и меня, - я хотя и не приезжий гость, но зато я ведь своя! - и он хорошо знает, что я люблю. Подставляет блюдо и подмигивает:
- Пирожкам!
Или предлагает мне рябчика:
- Пытичкам!
Тамаре Шарафутдинов, я чувствую, не очень нравится. Посреди разговора она вдруг заявляет:
- Иван Константинович! Вы мне обещали, что у меня будет горничная… Я ведь привыкла… У дедушки было всегда несколько денщиков, но нам с бабушкой горничная прислуживала.
За Ивана Константиновича отвечает мама:
- Горичная уже нанята. Она придет завтра с утра.
Я с удовольствием замечаю, что маме Тамара так же не нравится, как мне… Что такое? Разве она мне не нравится? Ведь я ее так ждала, так радовалась ее приезду! Столько наговорила о ней всем подругам! И такая она хорошенькая, такая нарядная, с такой шляпкой и лайковыми перчаточными пальчиками… Разве она мне не нравится?
Не нравится. Совсем не нравится. Вот ни на столечко!
А Леня? Нет, Леня совсем другой. Словно и не брат ей! Он - простой, веселый, видимо, добрый мальчик. С Шарафутдиновым уже подружился; тот смотрит на Леню со всей добротой своего простого, чистого сердца. Ивана Константиновича Леня ласково и сердечно зовет дедушкой (а Тамара все хлещет его "имяотчеством!"). Нет, похоже, что Леня - мальчик ничего, славный.
За столом Тамарочка жалуется, что у нее резь в глазах. "Вот когда открываю или закрываю, - больно".
- Завтра попрошу доктора Шапиро зайти посмотреть, - говорит Иван Константинович.
Тамара на минуту перестает есть. Вилка останавливается в ее руке, как вопросительный знак.
- Ша-пи-ро? - переспрашивает она. - Жид?
Иван Константинович перекрывает изящную ручку Тамары своей стариковской рукой, с такими вздутыми венами, как на изнанке капустного листа.
- Тамарочка… - говорит он очень серьезно. - Давай - уговор на берегу: этого мерзкого слова в моем доме не говорят.
- Почему? - не сдается Тамара. - Разве вы - жид? Ведь вы - русский?
- А как же! Конечно, русский! Я - русский интеллигент. А русская интеллигенция этого подлого слова не признает.
Иван Константинович произносит это так же твердо, как прежде, когда он говорил, что выбросить животных вон "нельзя". Нет, положительно наш Иван Константинович - золото!
Но Тамара не хочет сдаваться.
- А вот наш дедушка… - начинает она.
- Что "наш дедушка"? - неожиданно врывается в разговор Леня. - Разве мы все должны, как "наш дедушка"? А бабушка этого слова никогда не говорила! И мне не позволяла…
Мы идем домой. Нас провожают Иван Константинович и Леня. Мама с Иваном Константиновичем поотстали, мы с Леней идем впереди.
- Слушай… - говорит мне Леня. - Что я тебе хочу сказать… Я ведь знаю, о чем ты сейчас думаешь. Тебе Тамарка не понравилась?
- Н-не очень…
- И ты к нам больше ходить не хочешь?
- Н-не очень…
- Ну, так ты эго брось! Тамарка - она не такая уж плохая. Ее дедушка избаловал. А дедушка у нас знаешь какой был? Он денщикам - очень просто! - за что попало, по морде! И Тамарке вбил в голову, что мы - князья Хованские, только грамоты эти на княжество где-то, мол, затерялись. Вот она и воображает! А теперь, без дедушки, она живенько поумнеет!
- А ты? - спрашиваю я. - Ты был - бабушкин?
- Бабушкин… - тихо признается Леня. - Она со мной дружила. Как с большим все равно! Когда уже она совсем умирать стала, она мне все повторяла: "Помни, Леня, теперь Иван Константинович - твой дедушка, и ты его слушайся, и дедушкой его зови! И еще второе - музыку не бросай!"
- Музыку?