В квартире Колоды все - маленькое, миниатюрненькое: низенькие пуфики, масса безделушек, какая-то совсем игрушечная кушеточка, две крохотные круглые как шарики, беленькие собачки-болоночки. Даже непонятно, как Колода умудряется не раздавить весь этот крохотулечный уютик! Что она видит в маленьком круглом зеркале на стене? Наверно, один только свой нос? Или одно ухо?
Мы продолжаем стоять неподвижно. Из соседней комнаты все время выбегают беленькие болоночки с темненькими носиками; они тявкают на нас, но не кусаются. Наоборот, они выражают нам всяческую симпатию - становятся перед нами на задние лапки и пританцовывают около нас Если бы у меня не болел живот и мне не было так страшно (мне все-таки страшно! Да и Лиде и Мане тоже страшно), я бы с удовольствием смотрела на этих смешных собачат.
Из соседней комнаты доносится шушуканье Колоды с Дрыгалкой, но слов разобрать нельзя. Только порой они называют которую-нибудь из наших фамилий.
Наконец шушуканье смолкает. В дверях появляется могучая фигура Колоды. Где-то за ней угадывается тощенькая Дрыгалка.
Мы делаем глубокий реверанс.
Колода молча и хмуро кивает нам головой. Затем она садится в креслице и долго смотрит на нас испытующим взглядом. Это очень неуютно.
Наконец она творит насмешливо, неодобрительно качая головой:
- Э бьен, господа преподаватели объясняют непонятно и потому вы переобъясняете их слова своим подругам? Ученицы не понимают господ преподавателей, а вас - понимают, да? Это просто… просто очаровательно!
И Колода смеется нарочито и натужно, как плохая актриса на балу.
- И вы - маленькие девочки, первоклассницы! - вы решили открыть тайную школу в нашем институте? Так?
Может быть, оттого, что живот разбаливается у меня с каждой минутой все пуще, на меня нападает отчаяние, и я отвечаю Колоде на ее вопрос:
- Александра Яковлевна, мы не хотели открыть тайную школу… мы хотели помочь двоечницам…
- Молчать! - кричит Колода таким страшным голосом, что обе белые болоночки, только что дружелюбно обнюхивавшие мои ботинки, начинают в два голоса тявкать на меня. - Молчать! - продолжает Колода. - Вы должны выслушать, что вам скажут, а ваши слова никому не интересны, да… Так вот… где же это мы? Вы меня сбили… Ах, да! Вы действовали самовольно, без разрешения, да… так сказать, незаконные действия… Вы незаконно собирались… Как заговорщики, да! Господин директор, которому я доложила обо всем, называет ваши поступки заговорщицкими, да! За незаконные действия с к о п о м, - подчеркивает Колода, - да-да, скопом, потому что вы подговорили и этих несчастных двоечниц тоже, - значит, вас было много, не меньше десяти человек, боже мой! - за это вас следует исключить!
Когда Колода волнуется, она начинает в разговоре брызгать слюной. Слово "исключить" она произносит с брызгами во все стороны. Это смешно, но я не смеюсь: рука Мани Фейгель около моей руки резко вздрагивает. Я понимаю: Маня с ужасом думает о возможности своего исключения из института. Мне тоже становится очень не по себе.
- Господин директор настаивал на вашем исключении, - говорит Колода. - Но я уговорила, я положительно умолила его простить вас. Я верю, что вы - не окончательно испорченные девочки, да… бог вам поможет, и вы еще исправитесь… Но помните: никаких незаконных поступков! Никаких действий скопом! Вы меня поняли?
Мы молчим, наклонив головы и глядя себе под ноги. Мы не отвечаем, потому что мы уже крепко знаем: когда начальство задает вопросы, оно вовсе не ждет от нас ответа, надо молчать и терпеливо ждать, пока кончится вся эта комедия.
- Ступайте! - говорит Колода. - И помните! Помни-те!
Мы делаем реверанс и уходим почему-то на цыпочках. Может быть, этим мы хотим показать, что мы пом-ним! пом-ним!
Мы в самом деле пом-ним! Помним и о том, что надо во что бы то ни стало довести наших бедных двоечниц до честных троек. Мы больше не занимаемся в стенах института, мы собираемся по очереди у каждой из нас. В день, когда нам выдают "сведения" (теперь это называется "табель"; у нас называлось "Сведения об успехах и поведении ученицы такой-то"), мы, четверо заговорщиц (Лида называет нас "скопщиками"), сияем, как именинницы: все наши "студентки" получили тройки, честно заработанные трудом, своим и нашим. Только бедная Броня Чиж получила одну двойку - по французскому языку, и то главным образом за кляксы в тетради.
Глава тринадцатая. НЕУДАВШИЙСЯ ЖУРФИКС
- Ты бываешь у Ивана Константиновича? - задает как-то папа за обедом вопрос.
Мама отвечает не сразу.
- Бываю, конечно…
- Но - реже, чем раньше?
- О да! Гораздо реже…
Помолчали. Потом папа снова спрашивает:
- А Пуговка бывает там?
Я - не мама. Я не умею отвечать так сдержанно, тактично. Мне это не дается. Я, видно, бестактичная…
И сейчас на папин вопрос: "А Пуговка бывает там?" - я отвечаю, как отрезываю:
- Нет. Пуговка там не бывает.
- Та-а-ак… - задумчиво тянет папа. - Ну, давай начистоту: тебе Тамара не нравится?
- А кому она нравится? Кому она может нравиться… такая? У нас в классе ее все терпеть не могут. Маме она тоже не нравится, только мама молчит…
- Да, она мне не очень нравится… - признается мама.
- Но ведь это внуки Ивана Константиновича! - говорит папа с упреком. - Ведь он их любит!
- А что "внуки"? - снова наседаю я на папу. - Леню мы с мамой очень любим. И он нас любит. Каждый день хоть на полчасика да забежит! Совсем как свой; маму зовет "тетей Леной", тебя - "дядей Яковом"…
- Очень славный мальник! - подхватывает и мама. - Добрый, ласковый, веселый… Я бы хотела, чтоб наш Сенечка такой стал, когда вырастет!
- И Поль его любит, и Юзефа, и Кики… Весь дом! Ужасно жалко, что он - не девочка, он бы у нас в институте учился. А Тамарка эта… Иван Константинович ее так любит - и птиченька она, и птушечка, и уж не знаю, как еще, - а она с ним разговаривает вроде как с лакеем!.. Княжна Хованская! - произношу я в нос. - Княжна Болванская!
- Что за глупости! - строго обрывает меня папа.
- Это не я так ее называю, - это Меля Норейко так говорит…
- Девочка, конечно, не очень симпатичная, - говорит папа задумчиво. - Но ведь - ребенок еще! Взрослый, если плохой, - так он уж навсегда плохой, до самой смерти… И то не всякий, бывают исключения. А дети тем и хороши, что у них все еще может меняться.
Мама говорит очень сдержанно:
- Будем надеяться, что девочка еще выправится.
Все с минуту молчат.
- А пока, заявляет вдруг папа очень решительно, - сегодня вечерком пойдем-ка мы все трое к Ивану Константиновичу. Ведь горько же старику, - понимаете вы это? Вроде как отреклись мы от него!
И вот мы сидим вечером за столом у Ивана Константиновича. Рад он нам - ужас до чего!
Тамара, по обыкновению, держит себя как герцогиня, случайно попавшая на вечеринку дворников и извозчиков… Леня из-за самовара строит мне страшные рожи. Шарафутдинов от гостеприимства так топает сапогами, что Тамара морщится и иногда страдальчески прижимает пальцы к вискам - совсем как Дрыгалка!
- Вот кстати пришли вы! - радуется Иван Константинович. - Мы тут одну затею обсуждаем. Очень интересную! Тамарочка придумала… Расскажи, птуша!
- Им неинтересно, Иван Константинович… - роняет Тамара равнодушно.
- А ты все-таки расскажи! Пожалуйста…
И Тамара начинает рассказывать про свою "затею". Она говорит с таким выражением лица, словно мы все - конечно, не люди, а мусор и не можем понять ничего возвышенного, но раз Иван Константинович требует, она рассказывает:
- Я задумала… Скучно ведь мы живем! Ну, вот я хочу устраивать по субботам журфиксы. Раз в две недели!
- Журфиксы! - радуется Иван Константинович. - Замечательно, а? Ну, а кого ты пригласишь?
- Подруг моих… - снисходительно объясняет Тамара. - Нюту Грудцову, внучку городского головы… Княжну Лялю Гагарину, Зою и Риту Шабановых…
- И Сашеньку, конечно, да? - спрашивает Иван Константинович.
Но тут - это просто какое-то несчастье! - во мне, как всегда, от одного вида Тамары, от ее голоса, просыпается самый упрямый дух противоречия.
- Нет! - заявляю я. - Сашенька не придет…
Ленька из-за самовара делает мне восторженные знаки. Валяй, мол, валяй, браво!
Тамара, надо отдать ей справедливость, как всегда, во сто раз сдержаннее, чем я!
- Ну, как ей будет угодно! - говорит она. - Захочет - придет, нет - ну, нет… Да ей, конечно, и неинтересно, ведь все эти девочки - из первого отделения, а она - из второго.
- Вы, Тамара, - тоже из второго! - не могу я удержаться, чтобы не уколоть ее в больное место.
- Да, пока… - говорит она спокойно. - Иван Константинович уже возбудил ходатайство о моем переводе в первое отделение… Не сегодня-завтра меня переведут. И тогда я буду с ними, с подругами моими.
В душе моей - целая буря невежливых напутствий: "Скатертью дорожка!", "К черту!.." Я еле удерживаюсь от того, чтобы не выпалить это вслух.
Между тем Тамара так же спокойно и непринужденно продолжает:
- Иван Константинович, кстати о журфиксах: надо все-таки обновить здесь сервировку. Что за чашки, что за тарелки, боже мой! Как в трактире…
- Обновим, птичеиька, обновим! - добродушно соглашается Иван Константинович. - Возьми завтра с собой Шарафута и ступай с ним по лавкам, делай покупки.
- Дедушка! - вдруг встает Леня во весь рост из-за самовара. - Я желаю тоже! У Тамарки будут через одну субботу журфиксы - ну, а у меня пусть будут в свободные субботы жирфуксы. Гениально, правда?
- Гениально! - расплывается Иван Константинович. - Просто гениально! А кого ты пригласишь?
- Ну, первую, конечно, вот эту! - показывает Леня на меня. - Шашуру… Придешь, Шашура?
- Конечно, приду!.. Если мама позволит…
Мама с улыбкой кивает головой.
- Потом приглашу одного моего одноклассника - он очень хорошо играет на скрипке, а я буду аккомпанировать ему на рояле. И сестру его позову - она ни на чем не играет, она стихи пишет, очень славная. На Тамаркиных журфиксах будет ржать Ляля-лошадь, а на моих жирфуксах будет замечательная музыка! Дедушка, придете слушать?.. Тетя Лена, дядя Яков, придете?
Ну бывает же на свете такое! Все бессердечие, все чванство, надутая спесь - сестре. А вся милота человеческая - ее родному брату!
- Да, забыл! - спохватывается Леня. - Мне, дедушка, новой посуды не надо: чай у меня будет разливать Шашура, а она, черт косолапый, все перебьет, и тогда…
Фраза остается недоконченной: я бросаюсь к Лене, чтобы надрать ему уши; он убегает, мы с хохотом носимся по квартире.
- Чура-чура! - кричит Леня. - Я придумал роскошную вещь: в концерте жаба Милочка споет романс, а попугай Сингапур спляшет камаринского. Плохой жирфукс, что ли?
- Не жирфукс, - поправляет Тамара, - а журфикс.
- Вот-вот: у тебя - журфикс, а у меня - жирфукс…
Как всегда, Иван Константинович и Леня провожают нас домой. Взрослые идут позади, мыс Леней - впереди.
- Вся беда, - говорит вдруг Леня, - что Тамарка - наоборотка.
- Это что еще значит? - удивляюсь я.
- Ну, наперекорка - вот она кто! Бабушка наша, Инна Ивановна… - Голос Лени вдруг обрывается, потом он продолжает очень ласково, очень нежно: - Я думаю, такой бабушки ни у кого на свете нет и не было! До того она была добрая, так любила нас… А Тамарка с ней такая была хамка! Никогда не подойдет, не приласкается, слова доброго не скажет… А дедушка наш… он, конечно, нас тоже любил, но сколько раз, бывало, он Тамарку шлепал, даже по щекам бивал! И что ты думаешь? Она в дедушке души не чаяла, она ему в глаза глядела, она его и дедусенькой, и дедунчиком… Понимаешь?
- Понимаю. Она - неблагодарная, вот она кто.
- Во, во, во! - кивает Леня. - Это верно: неблагодарная!
- И Ивана Константиновича она не ценит! - говорю я сердито. - Ка-а-ак она с ним противно разговаривает! Сервировку ей новую подавай! Для журфикса!
Мы и не догадываемся, до чего печально обернется дело с этим Тамариным журфиксом!
В назначенную субботу все должно состояться. Я не интересуюсь этим балом - я ведь не пойду! От Лени, который забегает к нам каждый вечер, я узнаю все новости и подробности; Тамара купила посуду - с ума сойти! Чашки - обалдеть! Готовится угощение - ба-а-атюшки!
В субботу, перед третьим уроком, когда кончается маленькая перемена, я случайно натыкаюсь в коридоре на группу девочек. Тамара, прощаясь со своими "знатными" подружками и махая им рукой, кричит:
- Так помните: сегодня в шесть часов я вас жду!
- Придем, придем!
- Обязательно!
- Непременно придем! - кричат они ей, уходя в свое первое отделение.
А ровно через час, когда кончился третий урок и начинается большая перемена, Дрыгалка задерживает нас в классе. Удивительно, до чего она обожает портить нам большую перемену! Все стремятся выбежать из класса в коридор, завтракать, шуметь, а Дрыгалка непременно сократит перемену: хоть на пять минуток, хоть на минуточку, да сократит!
- Хованская! - вызывает Дрыгалка.
Тамара встает.
- Ваш дедушка подавал заявление о переводе вас в первое отделение?
- Нет, мой дедушка - князь Хованский - умер. А заявление подавал мой опекун, доктор Рогов.
Дрыгалка делает удивительно противное, насмешливое лицо и говорит с насмешкой:
- Ваш дедушка был князь? Вы в этом уверены?
- Он мне так говорил…
- Ах, он вам "говорил"? - уже открыто издевается Дрыгалка. - А вам известно, что такие вещи доказываются не словами, а документами?
Тамара молчит. Она очень бледна, и по губам ее пробегает что-то вроде мелкой судороги.
- Дедушка говорил мне… - выжимает она из себя наконец с усилием, - что наша грамота на княжество утеряна… но что мы все-таки князья.
- Ну, так вот, - с торжествующей интонацией продолжает Дрыгалка, - свободных мест в первом отделении нет. Дирекция готова была - для такого случая! - перевести кого-нибудь из первого отделения к нам во второе, а вас перевести от нас в первое. Но никаких документов о том, что вы - княжна, не имеется. Вы не княжна, а самозванка! И вас в первое отделение не переведут!.. - Затем, обращаясь к нам, Дрыгалка говорит, словно точку ставит: - Можете идти в коридор, медам!
И сама уходит из класса. Девочки со своими завтраками бегут в коридор. Часть девочек осталась в классе, в том числе и я. Я стою и боюсь поднять глаза. Боюсь посмотреть на девочек и увидеть: а вдруг они злорадствуют по поводу Тамары?.. И боюсь взглянуть на Тамару: а вдруг она плачет?
Но нет, девочки тоже не смотрят на Тамару, словно ничего не произошло. Мы выходим из класса группкой. Обернувшись в дверях, я вижу, как Тамара, очень бледная, поспешно, роняя вещи на пол, укладывает все свое классное хозяйство в сумку…
Выйдя в коридор, Меля запускает зубы в кусок пирога с капустой и говорит почти нечленораздельно:
- А ну его к богу, княжество это! Одна морока!
Остальные молчат. Но лица у них серьезные: сцена Дрыгалки с Тамарой произвела на всех тяжелое впечатление.
Мимо нас вихрем проносится Тамара, - в руке у нее сумка с книгами и тетрадями. Она мчится к лестнице и стрелой убегает вниз.
- Куда она? - тревожно говорит Маня Фейгель.
- Домой, наверно…
- Девочки! - говорит Лида с упреком. - Не будем заниматься чужими делами. Это называется: сплетничать.
Все молчаливо соглашаются с Лидой. Спустя минуту беседа бежит, как веселый ручеек, от одного предмета к другому. О Тамаре все забыли. Или делают вид, что забыли. Я - тоже. Конечно, мне ее немножко жалко: наверно, она огорчилась тем, что ее не хотят переводить в первое отделение. И Дрыгалка так насмешливо говорила ей: "Вы не княжна, а самозванка!" Кому же приятно слышать такое?
Но - удивительное дело! - слух об этом происшествии уже облетел весь институт. В коридоре все говорят только об этом. Ко мне подлетает Зоя Шабанова.
- Это правда? - спрашивает она с любопытством.
- Что "правда"?
- Да вот - про Хованскую?
Вокруг нас уже собралась толпа. Девочки набежали отовсюду, как куры на просо.
- А что такое - про Хованскую? - спрашиваю я с самым искренним недоумением.
В глазах Зои, да и некоторых других девочек, - жадное любопытство. Вот с таким выражением лица ходят по квартирам, чтоб посмотреть на незнакомых им покойников, или толпятся у церквей и костелов, чтоб увидеть незнакомых им новобрачных.
Это очень противно…
Очевидно, Лида Карцева чувствует то же, что и я, потому что она очень холодно смотрит на Зою и других девочек, обступивших нас.
- Да что такое мы должны знать про Хованскую? - говорит Лида спокойно. - Ничего мы не знаем! Дайте нам пройти…
Нас пропускают. Мы идем по коридору со своими завтраками и говорим о другом. О чем угодно, только не о Тамаре Хованской.
Вечером прибегает к нам Леня, очень взволнованный:
- Шашура! Идем к нам…
- Это зачем еще мне идти?
- Меня дедушка послал. "Скажи, говорит, Сашеньке (он тебя Сашенькой зовет… подумай, всех обезьян Сашеньками звать!), чтоб сейчас пришла к нам!"
Я понимаю это так, что у Тамары собрались все ее знатные гости и Ивану Константиновичу непременно хочется, чтобы пришла и я. А я так не хочу этой встречи с "графьями и князьями", что даже пропускаю мимо ушей Ленькину дразнилку про "обезьян".
- Зачем я к вам пойду? - ершусь я. - У вас и без меня гостей много…
- То-то и дело, что нет! - серьезно отвечает Леня. - Ни одного гостя и три телеги неприятностей… Пойдем, Шашура!
У Роговых еще в передней слышно, как заливается хохотом Тамара.
- Ты меня обманул? - сурово говорю я и поворачиваюсь, чтоб уйти. - У вас веселье, хаханьки, а ты сказал: никого нету!
Леня удерживает меня за рукав шубки.
- Это у Тамары… истерика… - бормочет он сконфуженно. - Плачет она… понимаешь? Плачет!
Мы с Леней входим в комнату, откуда доносятся странные звуки, похожие больше на хохот, даже на икоту, чем на плач. Я никогда в жизни такого не слыхала и в совершенном ужасе схватываю Ленину руку.
В довершение переполоха попугай Сингапур в своей клетке начинает заливаться точь-в-точь, как Тамара! Оказывается (потом нам это объясняет Иван Константинович), одна из прежних хозяек Сингапура часто закатывала истерики, и Сингапур перенял это от нее. Все эти годы он жил у Ивана Константиновича и не слыхал никаких истерик; ну, а когда Тамара начала эту знакомую ему песню, Сингапур страшно обрадовался и начал выводить истерические вопли. Так они наворачивают оба - Тамара и Сингапур!
Но для Тамары состязание с попугаем оказывается полезным: плач ее ослабевает. Она даже кричит:
- Ленька! Да поставь ты эту проклятую птицу на рояль!
Поставленный на гладко отполированную крышку рояля попугай Сингапур перестает хохотать, икать и плакать. Он только, как всегда, жалобно умоляет:
- Простите… пустите… не буду!
Все это так смешно, что даже Тамара улыбается сквозь слезы. Она сидит на диване, прижавшись к Ивану Константиновичу, крепко обнимая его за шею, и горестно бормочет:
- Дедушка… Миленький, дорогой дедушка… Как нехорошо все вышло, дедушка!