Тут тоже никто не входит в комнату, - Леля работает одна. Но мне она разрешает присутствовать. Она даже говорит, что ей приятно "чувствовать зрителя", ей это полезно, чтобы не оробеть на спектакле. Конечно, Леля права: что-что, а зритель я престо самозабвенный - сижу тихо, как мышь, - а уж переживаю! Можно смело сказать, всем существом!
Леля-Луиза опускается на колени перед круглой пузатой печкой в папином кабинете.
- О Фердинанд!.. - говорит она глубоким, взволнованным голосом. - Меч навис над твоей и над моей головой: нас разлучат…
Я уже не вижу смешной круглой печки. Она вытягивается, становится высокой, статной - становится молодым офицером в гвардейском мундире, Фердинандом фон Вальтер!
(Печку эту еще много лет у нас в семье продолжали звать Фердинандом. "Юзефа! - говорила, бывало, мама. - Что-то холодно, не затопить ли Фердинанда?")
Иногда Леле Мухиной "подыгрывает" в работе студент Вася Шверубович, товарищ по гимназии Володи Свиридова. Этот Вася Шверубович… Но нет!
О нем надо сказать особо.
В Васю Шверубовича влюблены все гимназистки и институтки старших классов и вообще все барышни нашего города! Когда Вася появляется в местах общего гулянья - от Соборной площади перед православным собором и до Кафедральной площади перед костелом святого Казимира, - в самый хмурый день кажется, будто взошло солнце. Но Вася - не нахальный провинциальный покоритель сердец. Нет, он даже и не догадывается о том, как он красив и какое впечатление он производит на всех встречных. Вася Шверубович идет по улице, с простым и скромным достоинством неся свою кудрявую светлую голову, и во всем его существе видно то высокое, покоряющее благородство, какое придает человеку талант. Какой талант несет в себе Вася Шверубович? Сейчас он еще только скромный студент, он еще только мечтает стать актером. Но уже недалек тот час, когда Вася бросит все, чтобы целиком - как он выражается, "безвозвратно, безвозвратно!" - отдаться театру. Он скоро прославится в Московском Художественном театре и целые пятьдесят лет будет греметь на весь мир! Качалов, великий, бессмертный артист Качалов, - вот кем станет вскоре скромный студент Вася Шверубович, как ослепительная бабочка появляется из простой гусеницы.
Однако пока никто - ни даже сам Вася Шверубович - не знает и не предвидит этого. И Вася приходит "подыгрывать" начинающей актрисе Леле Мухиной в ее работе над ролью Луизы Миллер. Он репетирует с ней все остальные роли.
Вот он - ее отец, бедный музыкант Миллер. Как он любит свою дочь, несчастную Луизу, с какой болью и страданием смотрит он на нес! Исчезла стройная фигура студента Васи Шверубовича - он весь сжался в бессильной старческой позе. И с какой грустью говорит он ей:
- "Луиза! Дорогое, милое дитя мое… Возьми мою старую, дряхлую голову… Возьми все, все! Лишь твоего Фердинанда - бог мне свидетель! - я не могу тебе дать…"
Вот Вася Шверубович говорит с Луизой осторожными словами подлого Вурма, скользящими и свистящими, как змеи. Он опутывает ее сетями черной интриги и клеветы. Луиза, простая, бедная девушка из народа, полюбила Фердинанда, сына могущественною президента, - и низкий Вурм делает все, чтобы погубить влюбленных. Лицо Васи совершенно неузнаваемо: в его глазах злобные огоньки, его руки, пальцы неудержимо сжимаются, как когти хищного ястреба, кружащего над цыпленком…
Но всего лучше читает Вася роль Фердинанда!
- "О Фердинанд! - молит его Луиза. - Меч навис над твоей и над моей головой: нас разлучат!"
- "Не говори мне ничего о боязни, любимая моя! - успокаивает ее Фердинанд, и голос Васи поет, как виолончель. - Доверься мне! Я встану между тобой и горем, я приму за тебя каждою рану, я сберегу для тебя каждую каплю из кубка радости, - я принесу их тебе в кубке любви!"
Я смотрю и слушаю не дыша. Сердце мое просто разрывается от сочувствия к несчастной Луизе, - ведь она сейчас умрет, отравленная своим Фердинандом! Его я, конечно, жалею гораздо меньше: зачем он поверил клевете Вурма и сам, своими руками, разбил их счастье?
Нужно ли добавлять, что вечером, когда никого нет дома, - по вечерам все собираются у Свиридовых, и мама там, и папа, если он свободен, а меня, конечно, в 9 часов гонят домой спать, - я тихонько прокрадываюсь в папин кабинет, где днем репетировали Леля и Вася Шверубович. Я становлюсь на колени перед пузатой печкой.
- О Фердинанд! - молю я. - Меч навис над твоей и над моей головой: нас разлучат!
- Ну, чего там еще "фирнан, фирнан"! - бубнит Юзефа. - Ложись у постелю! Большая дивчина, а болбочет, сама не знает что!
Очень интересно бывает также в комнате брата Валентины, Володи Свиридова. Там всегда много веселого молодого народа. Володя очень музыкален - он и на гитаре играет, и поет приятным баритоном. Тут почти всегда присутствует и Леля Мухина. Когда она не Луиза Миллер, Леля очень веселая, живая: она и петь, и плясать - все, что угодно!
Глядя прямо в глаза Лели Мухиной, Володя поет под гитару собственный вариант старинного романса "Очи черные":
Очи синие,
Очи ясные!
Очи милые
И прекрасные!
В песню вступает Леля, и оба голоса, Лели и Володи, поют вместе, словно идут рука об руку по тропинке в поле:
Как, люблю я вас,
Как боюсь я вас,
Этих милых глаз,
Этих ясных глаз!
Все знают (и даже я знаю!), что у Лели и Володи - "роман". Они любят друг друга, они поженятся, когда кончат курс. Вероятно, от этого в их пении звенит такая чистая радость, что все слушают, задумчивые, растроганные, словно издали следят глазами, как Леля и Володя медленно идут по весенней тропинке среди полей.
Но ненадолго стихает молодежь. Вот уже снова все голоса сливаются в не очень стройный хор и поют по-латыни песню студентов всего мира:
…Гаудеамус игитур,
Ювенес дум сумус!
По-русски эта песня звучала бы примерно так:
Веселитесь, юноши,
Пока есть в вас сила!
После юности веселой,
После старости тяжелой
Примет нас могила…
А иногда, притворив плотнее дверь и сев в тесный кружок, молодежь поет приглушенными голосами те песни, которые я люблю больше всех:
Много песен слыхал я в родной стороне,
В них про радость, про горе мне пели,
Но из песен одна в память врезалась мне, -
Это песня рабочей артели.
Э-эй, дубинушка-а-а, - ухнем!
Э-эх, зеленая, сама пойдет!
Подернем! Подернем!
Да ухнем!
Я знаю, что этого петь нельзя, это запрещенная революционная песня. За одну "Дубинушку" полиция может, нагрянув, арестовать всех этих замечательных юношей и девушек… Мне рассказывали Павел Григорьевич и Анна Борисовна: с такими песнями революционеры выходят на демонстрации против правительства, шагают от этапа к этапу в далекие, глухие места ссылки.
Смело, друзья, не теряйте
Бодрость в неравном бою!
Родину-мать защищайте,
Честь и свободу свою!
Пусть нас по тюрьмам сажают!
Пусть нас пытают огнем!
Пусть в рудники посылают!
Пусть мы все казни пройдем…
Дверь открывается - на пороге стоит отец Свиридовых, Сергей Иванович.
- Владимир! - говорит он с упреком. - Я ведь просил тебя…
Леля бросается к нему:
- Больше не будем! Сергей Иванович, не сердитесь… Мы немножко попели, - уж очень душа горит… А больше не будем, золотой, не будем!
Разве можно сердиться, глядя в Лелины "очи синие"? Легкая, чуть заметная улыбка пробегает по губам Сергея Ивановича. Обычно губы эти крепко сжаты и лицо сурово, почти угрюмо. Сергей Иванович смотрит на Лелю и смягчается:
- Я только напоминаю: осторожность! Зачем зря рисковать? Пойте тише, под сурдинку…
В тот же вечер я случайно слышу в кабинете Сергея Ивановича обрывок его разговора с папой. Я не подслушиваю, нет! - меня прислали звать Сергея Ивановича и папу чай пить. Но они так поглощены разговором, что не заметили моего прихода. Ну, а я, конечно, так заинтересовалась их разговором, что застыла на месте как вкопанная.
- Тревожусь я о нем, Яков Ефимович! Очень серьезно он в революцию ушел… Какие-то рабочие к нему ходят, какие-то незнакомые люди… Боюсь, сломит Володька шею!
- Не сломит! - возражает папа. - Для настоящих людей, - а я Володю знаю, он на моих глазах вырос, и он именно настоящий человек! - для них это закалка на всю жизнь!
- Вы и меня знаете, Яков Ефимович… - продолжает Сергей Иванович с необычной для него откровенностью. - Я - человек, на всю жизнь раненный. Когда Маша умерла, жена моя, я еще молодой был. Мог жениться. Нет, не захотел, чтобы у детей мачеха была! Живу бирюком, нигде не бываю, даже к вам не каждый месяц заглядываю. Дети для меня - все!.. Вам, Яков Ефимович, легко говорить: Сашурка-то у вас еще ребенок. А вот подрастет она да потянется к революции, - что вы тогда будете делать?
- А, наверно, то и буду делать, что вы теперь делаете, что все другие отцы: горевать, тревожиться, ночей не спать… может быть, даже кровавыми слезами плакать… И все-таки, думаю, будет мне радостно: хорошая, значит, выросла… Ты здесь зачем? - вдруг грозно обрушивается папа, только теперь заметив меня. - Вот, Сергей Иванович, невозможный ребенок! Брысь отсюда!
Я ухожу, очень обиженная. Удивительные люди - взрослые! Никакого понимания! Даже памяти - и той ни на копейку! То папа сам говорит мне: "Ты уже не маленькая!" То я, оказывается, ребенок, да еще и "невозможный"! А что, собственно, случилось, из-за чего столько шуму? Я пришла за ним, хотела сказать: "Чай пить!" Слышу, у них такой разговор… Ну как было утерпеть, чтобы не послушать хоть немножко? Оказывается, я им помешала!
В этих мыслях я прохожу мимо комнаты Володи. Дверь приоткрыта, - ну разве можно не шмыгнуть туда? Как и говорил только что Сергей Иванович, в комнате, кроме самого Володи, все - незнакомые люди.
Увидев меня, они, как по команде, замолкают. Смотрят на меня. Чувствую, что ввалилась непрошеная, некстати, и страшно смущаюсь. И тут я мешаю!
- Эт-т-то кто еще такая? - с наигранной свирепостью рычит на меня Володя.
Мне сразу становится легче. Володю я люблю почти так же, как Валентину. Он - добрый, хороший. А главное, что я ценю в Володе - то, что ценят у взрослых все дети: ему со мной интересно! Он всегда расспрашивает, что я читаю, какие у меня подруги, что делается у нас в институте…
- Предъявите паспорт! - сурово-официально предлагает Володя. - Что такое? У вас нет паспорта? Вы несовершеннолетняя? Кто же вас знает? Кто может за вас поручиться?
- Я! - раздается веселый голос из темного угла за шкафом. - Я за нее ручаюсь!
Это говорит Вацек! Веселый, никогда не унывающий рыжий Вацек! Мне становится легко: он напоминает мне Павла Григорьевича, Анну Борисовну, Юльку…
- Ты ручаешься за нее, Стась? - спрашивает Володя, и непонятно, почему он называет Вацека "Стасем". - Разве ты ее знаешь?
- Мы с ней старые друзья! - заявляет Вацек. - Пусти ее, Борис!
Еще того не легче! Мало того, что Вацек вдруг оказался "Стасем", так еще и Володя почему-то "Борис"!
- В таком случае, я за нее тоже ручаюсь. Два поручителя - эго солидно. Садись, Сашурка! - И Володя пододвигается на диване, чтобы дать мне сесть рядом с ним.
Я, конечно, пристраиваюсь около Володи - становлюсь маленькой, незаметной. Все забывают обо мне и продолжают прерванный разговор.
- Последний вопрос, - говорит Володя, - о студенческом бале.
Оказывается, на следующей неделе после пасхи в городе будет устроен благотворительный бал в пользу нуждающихся студентов. Полиция согласна дать разрешение на устройство такого благотворительного бала под ответственность трех человек, известных и уважаемых в городе. По просьбе студентов три уважаемых человека согласились взять на себя ответственность "за порядок и законность" на студенческом балу. Эти трое уважаемых: инженер Сергей Иванович Свиридов, доктор Иван Константинович Рогов и доктор Яков Ефимович Яновский.
Меня этот бал не очень интересует, хотя папа там и уважаемый: на балы меня не берут. Впрочем, Володины гости тоже мало интересуются самим балом. Им интересно, как говорит один из них, "чего можно от этого ждать?". Невольно я вдруг вспоминаю: когда в прошлом году умер царь и все волновались, позовет новый царь себе на помощь людей из народа или не позовет, Вацек тогда сказал мне: "Рабочий человек ждет добра не от этого!" А вот сейчас рабочие люди - их тут, вместе с Вацеком, трое - спрашивают, чего можно ждать от благотворительного студенческого бала.
Володя отвечает на этот вопрос:
- Трудно, конечно, предугадать, какой будет выручен сбор. Но, вероятно, получится приличная сумма. И это может оказаться очень кстати…
Для чего, для кого "кстати"?
Дальше говорят о совершенно не интересных для меня делах. Я перестаю вслушиваться и от нечего делать разглядываю Володю, словно в первый раз его вижу. Что есть в нем такого, что отличает его от окружающих? Володя - как молодое дерево, которое изо всех сил тянется вверх, к солнцу, к буйным ветрам, к светлым дождям. Задумчивые глаза Володи смотрят поверх окружающих не только оттого, что он очень высок ростом: нет, он словно всегда вглядывается во что-то очень хорошее, радостное, чего не видят другие люди.
Приходит Леля, зовет всех чай пить.
Гости отказываются - они собираются уходить.
- Стась! - напоминает Вацеку Володя. - Знаешь порядок? Не все сразу и с разного хода.
Когда уходит последний гость, я, конечно, начинаю задавать вопросы:
- Володя, почему ты зовешь Вацека Стасем, а он тебя - Борисом?
Володя беспомощно переглядывается с Лелей.
- Ну, как тебе объяснить? - разводит он руками. - Не поймешь ты…
- От тебя, Володя, - говорю я с обидой, - от тебя… такое!.. Ну, скажи еще, что я - невозможный ребенок! И что я задаю дурацкие вопросы! И чтобы я вообще убиралась вон!
- Рассвирепела муха, как тигр! - смеется Володя. - Ну, вот вообрази: полиция вдруг станет искать меня или Вацека…
- Как после первого мая? - догадываюсь я.
- Вот именно! Полиция ищет Вацлава и Владимира, а их нет! Есть Борис и Станислав!
- Это чтобы сбить их с толку, да? - соображаю я.
Но Володя не отвечает мне… И вообще я вдруг замечаю, что никто не помнит о моем присутствии, как если бы меня совсем не было в комнате. Леля подошла к Володе, села на ручку его кресла. Володя поднял к ней голову и приложил ее руку к своей щеке.
Я понимаю: я мешаю Володе и Леле.
Но тут я не обижаюсь. Тихонько, на цыпочках, я выскальзываю вон из комнаты.
А они, наверно, даже не заметили этого!
* * *
Между тем в квартире бабушки и дедушки - тоже предпраздничное волнение и суета. Бабушка и Бася-Дубина с ног сбились в ожидании гостей: к вечерней пасхальной трапезе должны съехаться и сойтись все семь сыновей! Кроме уже приехавших Тимы и Абраши, ждут еще дядю Ганю, врача-окулиста из Петербурга, и дядю Лазаря, студента-медика из Харькова. Да еще здешние сыновья - папа, Николай, Мирон. Итого - семеро!
Бабушка священнодействует на кухне - они с Басей трудятся над громадной пасхальной индейкой, готовят пасхальные сладости: тонко наструганную редьку в меду, медовые "тестички", маковники. И, как всегда, бабушка без умолку тараторит:
- Такие дети, как у меня, Басенька, так это искать и искать - и все равно не найдешь! Так уж лучше и не ищи! Конечно, вырастить семерых сыновей - это не легкое дело… И не спорь, пожалуйста, Бася, это же каждый ребенок понимает. Наш домовладелец - богатый уж-ж-жасно! - так он всегда говорил нам, мне и старику: "Ну куда вам столько детей? Вы же бедные люди, куда вы денетесь с таким оркестром? На свадьбах будете с ними играть, что ли? Чтоб они потом обходили всех гостей с тарелкой и собирали пятаки? Или, может, они будут ходить в праздник по домам, ряженые, представлять представления?"
Бабушка тихонько смеется этим своим воспоминаниям. Ее руки ловко и умело колдуют над пасхальной рыбой.
- А вот и не оркестр! И не пятаки! И не ряженые! Конечно, намучились мы немало - в особенности каждый раз, как кого-нибудь из них сажали, не дай бог, в тюрьму. Не нравится мне эта мода, Бася, чтоб детей в тюрьму сажать! Вот не нравится - и не нравится! Но что поделаешь? Как у других, так и у нас!.. Бася, пустая голова, что ты делаешь с индюком? Что ты делаешь с индюком, я тебя спрашиваю? Это же не индюк - картина! - С ним надо вежливо, а не хап-лап!
Я сижу на низенькой табуреточке, наслаждаюсь бабушкиными сладостями и слушаю ее рассказы.
- А все-таки, - продолжает бабушка, - я вам скажу, дорогие мои: детей надо иметь много! Тогда они вырастут хорошие. Когда они знают, что куртку Якова должны еще носить после него Николай, а потом Мирон, а пальто и гамаши Гани должны еще служить Лазарю и мальчишкам, Тимке и Абрашке, - так они растут скромные, без фанаберии, без баловства. Мои дети - не гордые: они учились, и работали, и уроки давали, чтоб нам со стариком было легче тащить воз. И чуть только который-нибудь из них становится на ноги и начинает зарабатывать, - сейчас он помогает младшим! А теперь, когда четверо из них уже вышли в люди, так, дай бог им здоровья, они и нам, старикам, посылают на жизнь! Вот какие это дети!
Бабушкины рассказы неистощимы. Вперемежку с испуганными вскриками, когда какое-нибудь из блюд не удается, краткой командой, отдаваемой Басе по поводу корицы или изюма, шафрана или ванили, течет, как ручей, радостная песня матери, до краев наполненной своим материнским счастьем.
- У нашего домовладельца - один сын! Один! - говорит бабушка с презрением. - Так что вы думаете? Другая барышня так не гримасничает, как этот молодой человек! Холодной водой он не моется! От свежей земляники у него делается крапивница, - слыхали вы такое? А богачка, счастливая мамаша этого балбеса, спрашивает меня: "У вас есть брильянты чи не?" - "А как же! - отвечаю я ей. - Вот на пасху вы увидите все мои брильянты - семь штук, один в один!"
Бабушка смеется, довольная своей остротой.
Накануне пасхи внезапно получается открытка от Лазаря из Харькова: он не приедет. Он здоров, - пусть мамаша не беспокоится, - но приехать он не может: надо заниматься.
Бабушка мужественно подавляет вздох.
- Ну-ну… Не надо грешить. Что ж? Будет на этот раз не семь брильянтов, а только шесть… Тоже не плохо! Конечно, досадно, но что поделаешь?
Бабушка украдкой смахивает слезу и рассказывает Басе, какой замечательный этот Лазарь, который не может приехать.
- Я тебе говорю, Бася, - Лазарь самый красивый из всех! И какой золотой мальчик! Праздник, другие гуляют, а он - нет, он учится!
Но Тима и Абраша почему-то понимающе перемигиваются.
- Он будет заниматься! - недоверчиво говорит Тима. - Не смешите меня, пожалуйста. Какой работяга…
- Тут что-нибудь да не так… - качает головой Абраша. - Такой затейник, такой выдумщик, как Лазарь, - он непременно выкинет какой-нибудь сюрприз!
Вообще Тима и Абраша всегда единомышленны и дружны. Только иногда они почему-то отчаянно ссорятся. Тогда, в гневе, они говорят друг о друге не иначе, как в третьем лице, и обращаются со своими обвинениями к кому-нибудь постороннему.
- Видите этого человека? - кричит Абраша, тыча разгневанно пальцем в сторону Тимы. - Я умру, но ему руки не подам! Никогда в жизни!
- Будь я проклят, если я когда-нибудь заговорю с этим человеком! - вторит ему Тима.