Мы добежали до своего класса - и попадаем в царство Дрыгалки! Наша классная дама - Дрыгалка.
- Дети! - говорит Дрыгалка нам, рассевшимся на партах как попало, "как селось". - Встаньте, дети! Перед ученьем надо помолиться. Пусть читает молитву… ну, хотя бы Горбова!
Горбова, высоконькая, чернявая, выходит из-за парты, становится впереди всего класса. Мы тоже все встаем. Обратившись лицом к иконе, Горбова осеняет себя крестом. То же делают и остальные девочки и сама Дрыгалка.
- "Преблагий господи! - начинает молитву Горбова. - Ниспошли нам благодать духа твоего святого…"
Горбова сказала последние слова молитвы и трижды перекрестилась. Перекрестились все остальные девочки и Дрыгалка. Горбова возвращается на свое место.
Молитва кончена, сейчас начнется урок.
- Дети! - снова обращается к нам Дрыгалка. - Достаньте свои дневники.
Мы выполняем приказание, но делаем это с сильнейшим стуком и грохотом. Стучат откинутые половинки пюпитров на партах, кое у кого падают книжки на пол. Вынутые нами дневники - без всякой злой воли с нашей стороны! - громко стучат, ложась на парты.
- Дети! - стонет Дрыгалка с укором. - Ну разве можно так шуметь, когда вас целых тридцать четыре человека?! Вы должны помнить, что вы - приличные, воспитанные девочки, а не какие-нибудь уличные оборванки. Каждую вещь надо брать в руки осторожно, класть на парту бесшумно… Ну, положите дневники обратно в сумки и выньте их снова - осторожно и тихо.
Это "осторожное и тихое" доставание дневников мы повторяем несколько раз - до тех пор, пока оно наконец получается относительно осторожным и приблизительно тихим.
И вот перед нами лежат на парте наши дневники - тоненькие тетрадки в твердых переплетах с белой наклейкой.
- Напишите на белой наклейке, там, где точки, - предлагает нам Дрыгалка, - "ученицы первого класса" и ваше имя и фамилию… Написали? Теперь откройте дневник… Какой сегодня день?
- Суббота! Суббота! - нестройно галдим мы.
Мученически сморщившись, Дрыгалка хватается за виски:
- Боже мой! Тише! Не все враз! Потом, успокоившись, она продолжает:
- Найдите в дневнике субботу… Нашли? Так, пишите названия сегодняшних уроков, я буду диктовать. Первый урок - свободный. Второй - рисование. Третий урок - арифметика. Четвертый - танцевание. Пятый - французский язык. Записали?
- Записали.
- Итак… - продолжает Дрыгалка. - Какой у нас сегодня первый урок?
Весь класс вразнобой кричит:
- Свободный! Свободный!
Дрыгалка со страдальческим выражением затыкает уши пальцами:
- Господи! Оглушили! Разве можно говорить всем сразу! Я задала вам вопрос, и кто хочет ответить, пусть поднимет руку…
Вырастает целая рощица тоненьких ребячьих рук: все хотят ответить на вопрос Дрыгалки.
Дрыгалка медленно переводит взгляд с одной девочки на другую.
- Н-ну-с… Я спросила: какой у нас сегодня первый урок? А отвечать будет… ммм… ммм… Вот вы отвечайте! - обращается она к красивой рослой девочке с длинной темной косой. - Встаньте, откиньте бесшумно пюпитр и отвечайте: какой у нас первый урок?
Девочка послушно встает и совершенно неожиданно громыхает гулким басом, как из пустой бочки:
- Свободный!
Дрыгалка печально качает головой:
- Я вас спросила: "Какой у нас сегодня первый урок?" А вы рявкаете: "Свободный!" - Дрыгалка очень похоже передразнила басовитый голос девочки. - Надо отвечать полным ответом: "Евгения Ивановна, сегодня первый урок - свободный". Повторите!
Я немножко знаю эту девочку, мы иногда встречались с нею в сквере. Ей одиннадцать лет, но она высокая, крупная, как четырнадцатилетняя. У нее большие темные глаза, задумчивые и добрые, и сама она хорошая, милая. Ее зовут Варя Забелина.
- Евгения Ивановна, - повторяет Варя своим оглушительным басом, - у нас сегодня первый урок - свободный.
- Вот теперь хорошо! - милостиво кивает Дрыгалка. - Надо бы только не так громко… Бас - это не дамский голос.
Свободный урок Дрыгалка использует прежде всего для того, чтобы сделать перекличку и таким образом познакомиться со всеми нами. Каждая девочка, выкликнутая Дрыгалкой по списку, встает в своей парте и стоит, как перед фотографом. Дрыгалка несколько мгновений смотрит на нее, словно запечатлевая ее в своей памяти. Затем кивает, говорит: "Садитесь", - и вызывает другую, следующую по алфавиту. В дальнейшие дни мы убеждаемся в том, что память у Дрыгалки поразительная! Она запомнила всех с одной переклички и никогда не ошибается.
После переклички она начинает отбирать нас по росту. Две девочки совершенно одинакового роста - это пара, а каждая следующая пара иногда такая же, а иногда чуть-чуть, хотя бы на самую малость, выше предыдущей.
Вот тут со мной случается первое печальное происшествие - я не попадаю в одну пару ни с Маней, ни с Мелей. Это меня так огорчает, что я, не выдержав, говорю Дрыгалке тихо, горестно:
- А я хотела с Фейгель… Или с Норейко…
Дрыгалка бросается на меня, как хорек на цыпленка, и говорит протяжно, с насмешкой:
- Ах, вы хоте-е-ели? Скажите, пожалуйста! Так вот, запомните: хотеть можно дома. А здесь надо слушаться. И - больше ничего. Ни-че-го! - отчеканивает Дрыгалка, словно наступая ногой на мои ребячьи фантазии и испытывая от этого явное удовольствие. - Ни-че-го! Поняли вы мои слова?
Стоящие около меня Меля и Маня смотрят на меня с испугом, как если бы я на их глазах упала в реку. Меля наступает мне на ногу - это чтобы я молчала и не спорила. Маня незаметно гладит пальцы моей опущенной руки.
- Вы меня поняли?
Дрыгалка стоит передо мной прямая, вытянувшаяся вверх, и правая рука ее, вся усыпанная коричневыми веснушками, пестрая, как кукушечье яйцо, прижимает к груди колечко от часовой цепочки. На одну какую-то долю секунды в моей памяти всплывает воспоминание, как я, совсем еще маленькая, забралась под балкон дачи и увидела там издохшую лягушку. Лягушка, вся вытянувшись, лежала зеленой спинкой вниз и зеленовато-белым брюшком вверх. Правая верхняя лапка ее была прижата к грудке. Почему-то Дрыгалка с ее пестрой рукой, прижатой к груди, напоминает мне ту издохшую лягушку.
- Вы меня поняли? - настойчиво повторяет Дрыгалка.
Я молчу. Понимаю, что это молчание выглядит, как упрямство, как каприз, но не могу выжать из себя ни одного слова.
В классе очень тихо. Все девочки глядят на нас.
Несколько секунд мы с Дрыгалкой смотрим друг на друга, глаза в глаза. Эго - поединок…
Еще секунда - и я опускаю глаза.
- Поняли? - в голосе Дрыгалки звучит торжество.
Чуть слышно, почти шепотом, я отвечаю:
- Поняла.
- Полным ответом! - приказывает Дрыгалка. - Полным ответом!
И я бормочу полным ответом:
- Евгения Ивановна, я поняла…
Это неправда. Я поняла далеко не все. Лишь много лет спустя я пойму, что это был только первый шаг Дрыгалки к тому, чтобы согнуть, искалечить меня так, как когда-то, вероятно, согнули, искалечили в такой же школе ее самое.
Но я не хочу этого! Мысленно я повторяю только одно слово:
"Папа… папа… папа…"
В этом слове очень многое. Это значит: "Видишь, папа, какая Дрыгалка злая тиранка?" Это означает: "Папа, ты бы, наверно, не опустил глаз, а я вот опустила, отвела их, как виноватая, хотя я ни в чем не виновата, я ничего не сделала плохого. Я - малодушная, да, папа?"
Дрыгалка уже отошла от меня. Она продолжает подбирать девочек и ставить их в пары по росту, но при этом она все еще говорит с величайшим презрением по моему адресу:
- Она хоте-е-ела сидеть по своему выбору! Скажите, пожалуйста! Она хоте-е-ела!
Меля быстро-быстро шепчет мне:
- Что ты с Дрыгой в разговоры лезешь! Ну какая, право, дурноватая, ей-богу… Смеешь-шься, шьто ли?
И быстро ускользает в сторону от меня.
Со мной в пару Дрыгалка ставит девочку - глаз ее не видно, они опущены вниз.
- Вот ваша пара!
Я так огорчена, что даже не смотрю на свою "пару" - ну ее! Не хочу ее видеть! При перекличке Дрыгалка назвала ее: "Кандаурова Екатерина" - вот все, что я о ней знаю. Какая-то она растрепанная, всклокоченная… Бог с ней совсем!
Издали я обмениваюсь взглядом с Маней и Мелей. Черные глаза Мани печальны, она тоже хотела быть моей "парой". Меля делает мне свирепое лицо. Я понимаю: это чтобы я не "лезла в разговоры", не спорила с Дрыгалкой.
Потом Дрыгалка рассаживает нас по партам - пара за парой, пара за парой. Девочки побольше ростом сидят на задних партах, девочки поменьше - впереди. Потом Дрыгалка учит нас вставать и кланяться при входе преподавателей. Плавно! Тихо! Бесшумно приподнимать пюпитр, не выпуская его из рук, чтоб он не стукнул о парту, затем снова садиться, все так же тихо и плавно.
- Встаньте! Тихо-плавно… Садитесь! Тихо-плавно… - командует Дрыгалка, и мы без конца встаем и садимся, встаем и садимся.
Нужно признать правду - к тому времени, как из коридора доносится звонок и свободный урок кончается, усилия Дрыгалки уже достигли порядочных успехов. Мы - уже не стадо, нестройное, разноростное, шумное, громыхающее пюпитрами. Мы - класс, построенный по росту, наученный тому, как надо отвечать полным ответом, как вставать, здороваться с "господами преподавателями" и плавно опускаться на место, не стуча пюпитрами, не шаркая ногами, не роняя на пол ни книг, ни тетрадей.
Все-таки звонок, возвещающий "маленькую перемену" - между первым и вторым уроком, - мы все воспринимаем как облегчение, как освобождение. Все мы - кто больше, кто меньше - изрядно "озябли" от холода, напущенного на нас Дрыгалкой и ее муштрой:
"Встать - сесть! Плавно-бесшумно! Сесть - встать! Плавно-тихо!"
Вряд ли которая-нибудь из девочек отдает себе ясный отчет в том, как сильно поразила ее эта первая встреча со школой. Но каждая из нас - даже, может быть, бессознательно - чувствует разочарование. Так вон он, значит, какой, этот институт! Ничего в нем нет увлекательного, все очень просто, даже чуть скучновато.
Во время первой перемены мы снова сходимся вместе - Меля, Маня и я. Взявшись под руки, мы ходим по коридорам. Меля ест булочку-розанчик (в булочных нашего города их называют "гамбурками") с копченой колбасой и поучает нас - "несмышьленышей":
- Не надо киснуть, пичюжьки… Конечно, Дрыга - она ж-жяба, ничего не поделаешь. Но ведь здесь и другие есть, не одна Дрыга!
"Ох! - думается мне. - Есть ли они здесь, эти "другие"?"
Но на следующем уроке - рисования - мы с радостью видим одного из этих "других"!
В класс входит очень высокий, очень прямой старик, - и мы сразу смотрим на него радостными глазами уже потому, что он напоминает нам что-то очень веселое и желанное. На кого он похож? Ох, знаю, знаю - на деда-мороза! Если бы деда-мороза одеть в синий учительский вицмундир, вот и был бы наш учитель рисования! Только у деда-мороза нос картошкой, красный от декабрьского холода, а у нашего учителя рисования прекрасная голова, красиво откинутая назад, с красивым, прямым носом и зоркими, орлиными глазами. Волосы и борода у учителя седые, белые, только около рта они чуть-чуть отдают желтизной - наверно, от табака.
- Здравствуйте, милые девицы! - говорит дед-мороз в учительском вицмундире. - Я ваш учитель рисования, Виктор Михайлович Резанов. Художник.
На миг вспоминаю безрукого художника (других художников я никогда не видела), и от этого Виктор Михайлович кажется мне еще милее.
А он уже оглядывает нас молодыми, пронзительными глазами, словно высматривает, кто из нас та, способная, талантливая, ради которой стоит возиться с остальными тридцатью тремя тупицами.
- Что же, милые девицы? Давайте рисовать! А? И так как Дрыгалка зачем-то вышла, весь класс радостно грохает:
- Рисовать! Рисовать! Давайте!
Виктор Михайлович вызывает нас по очереди и "заказывает" каждой, что именно она должна сейчас нарисовать мелом на доске.
- Вот вы, беленькая, нарисуйте корабль…
Или:
- А вы, черненькая, изобразите… ну, что бы такое?.. А, знаю, - кошку!
Корабль - с парусами! - нарисованный "беленькой", похож на мотылька. Кошка - ее изобразила Варя Забелина - вообще ни на что не похожа. Но Виктор Михайлович смотрит на эти рисунки, склонив набок свою белоснежно-седую голову, говорит поощрительно, даже негромко мурлычет, как большой белый кот:
- Ммм… Н-нич-чего… Ничего-о…
Я с ужасом думаю: ох, вот сейчас я осрамлюсь, ох, как это будет стыдно!..
- Н-ну-с… - приглашает меня жестом Виктор Михайлович. - Нарисуйте-ка селедку!
Иду к доске, беру мел и начинаю работать. Рыбка под моим мелком смотрит в профиль - одним глазом. Я делаю на ее спине закорючку - это плавник! - очень старательно вырисовываю раздвоенный хвостик. Смотрю, чего-то еще недостает. Ах, да, этак рыбка выглядит плавающей, как и всякая другая, как окунь или ерш, а ведь Виктор Михайлович заказал мне именно селедку. Недолго думая пририсовываю к ней селедочницу и вдобавок окружаю селедку целым рядом аккуратненьких колечек.
- Гм… - всматривается Виктор Михайлович. - Рыбка, да… А почему же это она едет в лодке?
- Это не лодка, - объясняю я. - Это селедочница… Селедка на селедочнице…
- Ишь ты! - удивляется Виктор Михайлович. - А что же это за колечки вокруг нее?
- Лук! - уточняю я. - И еще вот… сейчас…
Быстро пририсовываю ко рту селедки какую-то длинную, разветвленную запятую.
- Да-а… - понимающе кивает Виктор Михайлович. - Селедка папиросу курит.
- Нет… - почти шепчу я в полном отчаянии. - Это у нее во рту петрушка…
Девочки взрываются хохотом. Смеется и сам Виктор Михайлович. Но во всем этом нет ничего обидного, - я ведь и сама знаю, что рисование мне не дается.
Возвратившаяся в класс Дрыгалка, сидя за своим столиком, смотрит на мой рисунок, неодобрительно поджав губки.
- Какие-то нелепые остроты! - пожимает она сухонькими плечиками.
- Э, нет, не скажите! - заступается за меня Виктор Михайлович. - Рисунок, конечно, не так чтобы уж очень… Но фантазия какая! И - наблюдательность: лук, петрушка…
Дальше - урок арифметики. У учителя, Федора Никитича Круглова, голова в седеющих рыжих волосах, прямых и жестких, на макушке торчит упрямый хохолок, который Федор Никитич часто пытается пригладить рукой. Близко сдвинутые глаза сидят глубоко под узеньким лбом - совсем как у гориллы на рисунке в книге Брема "Жизнь животных". Но лицо у Федора Никитича - не злое.
Просмотрев весь список учениц, Федор Никитич останавливается на последней фамилии - моей! - и громко вызывает:
- Яновская Александра!.. Прошу к доске.
Задача, которую я должна решить, - самая пустяковая. Я ее решаю, а потом объясняю вслух ход решения.
- Гм… - говорит Круглов, рассматривая то, что я нацарапала мелом на доске, и выслушав мои объяснения. - Задача решена правильно. Но - почерк! Не цифры, а иероглифы… Это что? - тычет он указкой в одну из цифр.
- Четверка…
- Четверка? Это пожарный, а не четверка! Пожарный с топором или с крючком - вот это что! Садитесь.
Федор Никитич возвращается к своему столу, пододвигает к себе журнал, на секунду задумывается.
- За решение задачи я бы вам поставил пятерку… - говорит он, словно соображая вслух. - Но из-за пожарников этих не могу поставить больше чем четыре с минусом.
Четыре с минусом… Первая моя отметка - четыре с минусом!
Федор Никитич берет перо и собирается вписать отметку в журнал.
- Нет! - говорит он, глядя на меня своими "горилльими" глазами из-под нависшего над ними узкого лба. - Нет, и четверки с минусом поставить не могу. А тройку тоже не поставишь: мало. Четыре с двумя минусами - вот это будет справедливая отметка!
Четыре с двумя минусами… А дома-то, дома думают, что я здесь ловлю пятерки сачком, как бабочек!
Весь урок проходит для меня как-то смутно. Вслушиваться в то, что говорит Федор Никитич, что отвечают девочки, мне неинтересно: я это знаю. А моя собственная четверка с двумя минусами давит меня непереносимо. В книгах часто пишут: "Она сидела, глотая слезы…" Я не глотаю слез, да и как это можно делать, если слезы льются из глаз, а глотать их надо вовсе горлом? Но я сижу, пришибленная своей неудачей. Я не обижаюсь на Федора Никитича - конечно, он прав. Ведь и Павел Григорьевич, и Анна Борисовна сто раз говорили мне, что у меня невозможный почерк. Но все-таки мне ужасно грустно…
После урока ко мне подбегают Меля и Маня.
- Ну, что ты скисла? - с упреком говорит Меля. - Радуйся! Четверку получила!
- Да… С двумя минусами… - говорю я горько.
- Все равно четверка! Мало тебе?
- Мало.
- Да ведь четверка - это "хорошо"!
- А мой папа говорит: надо все делать отлично!
- Ну, знаешь, твой папа! Его послушать, так надо ранец на спине таскать и на одни пятерки учиться… Что за жизнь!
Маня хочет предотвратить ссору. Она мягко вставляет:
- Мой папа тоже так думает: "Что делаешь - как можно лучше делай!"
Меля не хочет ссориться.
- Ладно! - говорит она мне. - Сейчас у нас большая перемена, покушаешь - успокоишься. А после большой перемены - урок танцев, вот ты и совсем развеселишься.
Большая перемена. Из всех классов высыпают девочки, у всех в руках пакетики с завтраком; все едят, разгуливая по коридорам. Но Меле это не нравится. Она хочет завтракать с удобствами.
- Нет-нет! На ходу и собаки не едят!.. Пичюжьки, за мной! - командует Меля и ведет нас в боковой коридорчик, где в темном уголке около приготовительного класса стоит большая скамья. Мы усаживаемся.
Когда мы с Мелей уходили из класса в начале большой перемены, мне показалось, что моя "пара", Кандаурова, провожает нас тоскливым взглядом. Но мне некогда думать об этом - перемена короткая, надо успеть позавтракать. Меля раскрывает корзиночку, где у нее находятся изрядные запасы еды. Она бережно и аккуратно, как-то очень аппетитно раскладывает все на большом листе бумаги и, откинув руку назад, словно прицеливаясь, негромко бормочет:
- Ну-ну-с… Посмотрим, что тут есть… - И вдруг тихонько напевает: - "Смотрите здесь, смотрите там! Нравится ли это вам?.." Это, пичюжьки, такая песенка, я слыхала… Ну, мне нравится вот эта семга! Очень славненькая семужька, Фомушька, Еремушька… Потом поедим телятинки… А на десерт - пирожные! Ну, восподи баслави!
И она с аппетитом начинает поглощать бутерброды с семгой.
- Я, понимаете, деточки, уж-ж-жясная обжера! Люблю покушять!
Меля могла бы нам этого и не говорить - мы с Маней уже раньше заметили это.
Некоторое время мы все едим молча: с полным ртом не разговоришься. Меля ест, прямо сказать, с упоением. На нее даже интересно смотреть. Съев семгу, она облизывает пальцы, потом вытирает их бумажкой и берется за телятину. Пирожных у нее два: наполеон и трубочка с кремом.
Она протягивает их нам на ладони:
- Которое раньше съесть, которое - потом, а?
- А какое тебе больше нравится, с того и начинай.
- Оба нравятся! - говорит Меля даже со вздохом, но, подумав, берется за наполеон.
Мы с Маней тоже доедаем свой завтрак.
Меля съела пирожное наполеон и принимается за трубочку с кремом. Но, едва надкусив, она корчит гримаску:
- Крем скис… Фу, какая гадость!
С размаху Меля ловко бросает пирожное в мусорный ящик. Слышно, как оно мягко шмякается о стенку ящика.