- Только не заботьтесь обо мне, а то я буду считать, что диагноз уже подтвердился, - сказал Игнатий. - Понимаете, - продолжал он, - мать одна тянула меня… без отца. Трудно ей приходилось. И мы все подсчитывали: "Еще два года в школе, потом пять лет в институте. Всего, значит, семь!" Потом сбавляли по годику. Наконец я институт окончил, начал работать, и вдруг такое… Разве это возможно? Мать ждала столько лет! Наконец дождалась, а я ей такой подарок! Это была бы жуткая неблагодарность с моей стороны! Она вся почернела. Скорей бы дать ей телеграмму: "Доброкачественно! Вылетаю!"
- Она телеграмме не поверит, - сказала мама.
- Я поклялся, что сообщу чистую правду. Есть у нее эта слабость. Любит клятвы. Ну я, чуть что - клянусь своим здоровьем. А она: "Моим поклянись! Тогда не обманешь". Обычно я уклоняюсь. Но тут пошел ей навстречу.
На следующий день рано утром папа повел Игнатия в какой-то институт, а оттуда к себе в больницу.
- Вечером вы узнаете о результатах, - сказал нам папа.
- Нет, позвони мне на работу, - сказала мама. - Если я вдруг выйду из комнаты, передай: все хорошо.
- Или все плохо, - бодро сказал Игнатий.
- Это исключается! - воскликнула мама. - Я уверена…
- С любой болезнью можно бороться, - сказал папа.
- А победить? - спросил Игнатий.
- Разумеется… И победить! Мать, конечно, потеряла покой. И ждет клятв! Разве можно ее осуждать? Но вы, как мужчина, должны поверить: эту болезнь побеждают довольно часто.
- Но лучше все же обойтись без нее, - сказал Игнатий.
Он все время улыбался - и я понял, что он волнуется.
- Мне тоже сообщите, пожалуйста, - попросил я.
Папа кивнул.
После пятого урока у меня был фотокружок, но я не остался.
Бабушка обычно приходит помогать маме по вечерам.
А тут пришла днем и стала вытирать тряпкой телефон, потом круглый столик, на котором он стоит. А потом все, что находится в коридоре возле столика.
Дома у бабушки нет телефона. И поэтому по вечерам, когда она приходит помогать маме по хозяйству, дозвониться к нам невозможно. После каждого телефонного разговора бабушка сообщает, с кем она разговаривала. Такая у нее привычка. Чаще всего она говорит: "Это моя школьная подруга!" И непременно вздыхает. У нее так много школьных подруг, будто она недавно училась в десятом классе. А на самом деле она училась в гимназии.
Но в тот день бабушка никому не звонила. Она ждала.
И я ждал.
Наконец мы дождались: позвонил папа. Обычно бабушка не любит, когда я вмешиваюсь в дела взрослых. Но тут она сама стала передавать мне каждую папину фразу:
- "Этого у Игнатия нет. Точно установили. Он болен серьезно. Надо делать сложную операцию. Но этого нет!" Слава богу, - сказала бабушка. Пошла в комнату и легла на диван.
В тот день она всего-навсего пошарила тряпкой по телефону, по столику, на котором он стоит, по стулу и шкафчику, которые стоят рядом. Но вид у нее был очень усталый.
И я тоже как-то сразу устал…
Но когда через полчаса или минут через сорок раздались необычные звонки - слишком длинные и слишком короткие, я бросился в коридор и схватил трубку.
- Это городок, где живет Игнатий, - сообщил я бабушке. - Велели не вешать трубку и ждать. Я первый скажу его матери… Первый!
- А сын моей соседки никогда не перебегает дорогу старшим, - сказала бабушка.
Отсюда я должен был сделать вывод, что трубку надо отдать ей. Но я такого вывода не сделал. А она не встала с дивана, только внимательно приподняла голову. Она уступила мне.
- Он будет жив и здоров! - крикнул я в трубку. - Этого у него нет. Точно установили! Этого нет. Клянусь своим здоровьем! И вашим тоже!..
Мать Игнатия заплакала на другом конце провода.
В этот момент раздался голос телефонистки. Она хотела что-то сказать, но сказала только одно слово: "Вы…" - и замолчала, хотя междугородные телефонистки могут влезать в чужой разговор как хотят.
Мать Игнатия плакала.
Тогда я радостно заорал:
- Он серьезно болен! Ему будут делать сложную операцию! Но этого нет. Клянусь своим здоровьем. И вашим! Не волнуйтесь. Он будет жив и здоров!
В школе мы часто пишем сочинения на тему "Кем быть?" Чтобы не повторяться, я один раз написал, что мне очень хочется стать геологом, в другой раз, что хочется стать биологом, а в третий, что космонавтом. Но на самом деле я еще не выбрал профессии.
В тот день мне тоже было неясно, кем я в будущем стану. "Но как это здорово, - думал я, - выйти из операционной или из рентгеновского кабинета, увидеть глаза матери, которые прямо остановились от страха и ожидания, устало так улыбнуться и тихо сказать: "Он будет жив… и здоров. Не волнуйтесь… Он будет жив!""
3. Самый счастливый день
Учительница Валентина Георгиевна сказала:
- Завтра наступают зимние каникулы. Я не сомневаюсь, что каждый ваш день будет очень счастливым. Вас ждут выставки и музеи! Но будет и какой-нибудь самый счастливый день. Я в этом не сомневаюсь! Вот о нем напишите домашнее сочинение. Лучшую работу я прочту вслух, всему классу! Итак, "Мой самый счастливый день".
Я заметил: Валентина Георгиевна любит, чтобы мы в сочинениях обязательно писали о чем-нибудь самом: "Мой самый надежный друг", "Моя самая любимая книга", "Мой самый счастливый день".
А в ночь под Новый год мама с папой поссорились. Я не знаю из-за чего, потому что Новый год они встречали где-то у знакомых и вернулись домой очень поздно. А утром не разговаривали друг с другом…
Это хуже всего! Уж лучше бы пошумели, поспорили и помирились. А то ходят как-то особенно спокойно и разговаривают со мной как-то особенно тихо, будто ничего не случилось. Но я-то в таких случаях всегда чувствую: что-то случилось. А когда кончится то, что случилось, не поймешь.
Они же друг с другом не разговаривают! Как во время болезни… Если вдруг поднимается температура, даже до сорока - это не так уж страшно: ее можно сбить лекарствами.
И вообще, мне кажется, чем выше температура, тем легче бывает определить болезнь. И вылечить… А вот когда однажды врач посмотрел на меня как-то очень задумчиво и сказал маме: "Температура-то у него нормальная…", мне сразу стало не по себе.
В общем, в первый день зимних каникул у нас дома было так спокойно и тихо, что мне расхотелось идти на елку.
Когда мама и папа ссорятся, я всегда очень переживаю.
Хотя именно, в эти дни я мог бы добиться от них всего, чего угодно! Стоило мне, к примеру, отказаться от елки, как папа сразу же предложил мне пойти в планетарий. А мама сказала, что с удовольствием пошла бы со мной на каток. Они всегда в таких случаях стараются доказать, что их ссора никак не отразится на моем жизненном уровне. И что она вообще никакого отношения ко мне не имеет…
Но я очень переживал.
Особенно мне стало грустно, когда за завтраком папа спросил меня:
- Не забыл ли ты поздравить маму с Новым годом?
А потом мама, не глядя в папину сторону, сказала:
- Принеси отцу газету. Я слышала: ее только что опустили в ящик.
Она называла папу "отцом" только в редчайших случаях.
Это во-первых. А во-вторых, каждый из них опять убеждал меня: "Что бы там между нами ни произошло, это касается только нас!"
Но на самом деле это касалось и меня тоже. Даже очень касалось! И я отказался от планетария. И на каток не пошел… "Пусть лучше не разлучаются. Не разъезжаются в разные стороны! - решил я. - Может быть, к вечеру все пройдет".
Но они так и не сказали друг другу ни слова!
Если бы бабушка пришла к нам, мама и папа, я думаю, помирились бы: они не любили огорчать ее. Но бабушка уехала на десять дней в другой город, к одной из своих "школьных подруг".
Она почему-то всегда ездила к этой подруге в дни каникул, будто они обе до сих пор были школьницами и в другое время никак встретиться не могли.
Я старался не выпускать своих родителей из поля зрения ни на минуту. Как только они возвращались с работы, я сразу же обращался к ним с такими просьбами, которые заставляли их обоих быть дома и даже в одной комнате.
А просьбы мои они выполняли беспрекословно. Они в этом прямо-таки соревновались друг с другом! И все время как бы тайком, незаметно поглаживали меня по голове. "Жалеют, сочувствуют… - думал я, - значит, происходит что-то серьезное!"
Учительница Валентина Георгиевна была уверена, что каждый день моих зимних каникул будет очень счастливым.
Она сказала: "Я в этом не сомневаюсь!" Но прошло целых пять дней, а счастья все не было.
"Отвыкнут разговаривать друг с другом, - рассуждал я. - А потом…" Мне стало страшно. И я твердо решил помирить маму с папой.
Действовать надо было быстро, решительно. Но как?..
Я где-то читал или даже слышал по радио, что радость и горе объединяют людей. Конечно, доставить радость труднее, чем горе. Чтобы обрадовать человека, сделать его счастливым, надо потрудиться, поискать, постараться. А испортить настроение легче всего! Но не хочется… И я решил начать с радости.
Если бы я ходил в школу, то сделал бы невозможное: получил бы четверку по геометрии. Математичка говорит, что у меня нет никакого "пространственного представления", и даже написала об этом в письме, адресованном папе. А я вдруг приношу четверку! Мама с папой целуют меня, а потом и сами целуются…
Но это были мечты: никто еще не получал отметок во время каникул!
Какую же радость можно было доставить родителям в эти дни?
Я решил произвести дома уборку. Я долго возился с тряпками и со щетками. Но беда была в том, что мама накануне Нового года сама целый день убиралась. А когда моешь уже вымытый пол и вытираешь тряпкой шкаф, на котором нет пыли, никто потом не замечает твоей работы.
Мои родители, вернувшись вечером, обратили внимание не на то, что пол был весь чистый, а на то, что я был весь грязный.
- Делал уборку! - сообщил я.
- Очень хорошо, что ты стараешься помочь маме, - сказал папа, не глядя в мамину сторону.
Мама поцеловала меня и погладила по голове, как какого-нибудь круглого сироту.
На следующий день я, хоть были каникулы, поднялся в семь утра, включил радио и стал делать гимнастику и обтирание, чего раньше не делал почти ни разу. Я топал по квартире, громко дышал и брызгался.
- Отцу тоже не мешало бы этим заняться, - сказала мама, не глядя на папу.
А папа погладил меня по шее… Я чуть не расплакался.
Одним словом, радость не объединяла их. Не примиряла… Они радовались как-то порознь, в одиночку.
И тогда я пошел на крайность: я решил объединить их при помощи горя!
Конечно, лучше всего было бы заболеть. Я готов был все каникулы пролежать в постели, метаться в бреду и глотать любые лекарства, лишь бы мои родители вновь заговорили друг с другом. И все было бы снова, как прежде… Да, конечно, лучше всего было бы сделать вид, что я заболел тяжело, почти неизлечимо. Но, к сожалению, на свете существовали градусники и врачи.
Оставалось только исчезнуть из дома, временно потеряться.
В тот же день вечером я сказал:
- Пойду к Могиле. По важному делу!
Могила - это прозвище моего приятеля Женьки. О чем бы Женька ни говорил, он всегда начинал так: "Дай слово, что Никому не расскажешь!" Я давал. "Могила?" - "Могила!" - отвечал я.
И что бы ни рассказывали Женьке, он всегда уверял: "Никогда! Никому! Я - могила!" Он так долго всех в этом уверял, что его и прозвали Могилой. В тот вечер мне нужен был человек, который умел хранить тайны!
- Ты надолго? - спросил папа.
- Нет. Минут на двадцать. Не больше! - ответил я.
И крепко поцеловал папу.
Потом я поцеловал маму так, будто отправлялся на фронт или на Северный полюс. Мама и папа переглянулись. Горе еще не пришло к ним. Пока была лишь тревога. Но они уже чуть-чуть сблизились. Я это почувствовал. И пошел к Женьке.
Когда я пришел к нему, вид у меня был такой, что он спросил:
- Ты убежал из дому?
- Да…
- Правильно! Давно пора! Можешь не волноваться: никто не узнает. Могила!
Женька понятия ни о чем не имел, но он очень любил, чтобы убегали, прятались и скрывались.
- Каждые пять минут ты будешь звонить моим родителям и говорить, что очень ждешь меня, а я еще не пришел… Понимаешь? Пока не почувствуешь, что они от волнения сходят с ума. Не в буквальном смысле, конечно…
- А зачем это? А?! Я - никому! Никогда! Могила!.. Ты знаешь…
Но разве я мог рассказать об этом даже Могиле?
Женька начал звонить. Подходили то мама, то папа - в зависимости от того, кто из них оказывался в коридоре, где на столике стоял наш телефон.
Но после пятого Женькиного звонка мама и папа уже не уходили из коридора.
А потом они сами стали звонить…
- Он еще не пришел? - спрашивала мама. - Не может быть! Значит, что-то случилось…
- Я тоже волнуюсь, - отвечал Женька. - Мы должны были встретиться по важному делу! Но, может быть, он все-таки жив?..
- По какому делу?
- Это секрет! Не могу сказать. Я поклялся. Но он очень спешил ко мне… Что-то случилось!
- Ты не пережимай, - предупредил я Могилу. - У мамы голос дрожит?
- Дрожит.
- Очень дрожит?
- Пока что не очень. Но задрожит в полную силу! Можешь не сомневаться. Уж я-то…
- Ни в коем случае!
Мне было жалко маму и папу. Особенно маму… Папы в таких случаях бывают как-то спокойнее. Я давно это заметил. А мама… Но я действовал ради высокой цели! Я спасал нашу семью. И нужно было переступить через жалость!
Меня хватило на час.
- Что она сказала? - спросил я у Женьки после очередного маминого звонка.
- "Мы сходим с ума"! - радостно сообщил Женька. Он был в восторге.
- Она сказала: "Мы сходим…"? Именно - мы? Ты это точно запомнил?
- Умереть мне на этом месте! Но надо их еще немного помучить, - сказал Женька. - Пусть позвонят в милицию, в морг…
- Ни за что!
Я помчался домой!..
Дверь я открыл своим ключом тихо, почти бесшумно.
И на цыпочках вошел в коридор.
Папа и мама сидели по обе стороны телефона, бледные, измученные. И глядели друг другу в глаза… Они страдали вместе, вдвоем. Это было прекрасно!
Вдруг они вскочили… Стали целовать и обнимать меня, а потом уж друг друга.
Это и был самый счастливый день моих зимних каникул.
От сердца у меня отлегло, и назавтра я сел за домашнее сочинение. Я написал, что самым счастливым днем был тот, когда я ходил в Третьяковскую галерею. Хоть на самом деле я был там полтора года назад.
4. Двадцать девятое февраля
Говорят, что любовь облагораживает человека. С того дня, как я полюбил, мне все время приходилось кому-нибудь врать. Я делал это не нарочно. Просто мне задавали вопросы, на которые я не мог ответить честно.
- Почему ты столько времени уделяешь прическе? И рубашки стал менять чуть ли не каждый день?
- У нас в школе работает санитарная комиссия.
- О чем ты все время думаешь? У тебя отсутствующие глаза. Из-за чего ты вздыхаешь?
- Из-за отметок… У меня появились двойки.
- Их же не было! Откуда они?
- Вот об этом как раз я и думаю.
Но на самом деле я думал о Лиле Тарасовой.
Она пришла к нам из другой школы. Помню, на большой перемене подбежал ко мне Владик Бабкин и таким безразличным-безразличным голосом говорит:
- Да, кстати… Ты новенькую видел?
- Какую новенькую?
- Тут одна… ученица. Рядом с тобой есть свободное место. Если она захочет на него сесть, ты скажи, что оно уже занято. Ладно? И пошли ее ко мне. Я тоже один сижу… Ладно?
- А зачем это?
- Я не могу объяснить… Но поверь - это важно!
Минут через пять новенькая подошла ко мне и сказала:
- Здесь свободное место?
Я посмотрел на нее - и на миг потерял сознание. По крайней мере я совершенно забыл о Владике и о его просьбе.
- Можно, я сяду? - спросила она.
- Можно, - прошептал я. И на том же уроке схватил первую двойку. Я схватил ее потому, что очень хотел получить пятерку. Получить на глазах у Лили Тарасовой!
С тех пор я все время хотел, чтобы у нее на глазах со мной произошло что-нибудь необычайное или просто хорошее. Одним словом, хотел, как говорится, предстать перед ней в выгодном свете.
Но наконец я понял, что в таком свете я могу предстать перед ней только на катке. Потому что я хорошо катался!
И я пригласил ее на каток.
Я где-то читал, что выдающийся человек всегда имеет "свое лицо".
Лиля ни в чем не была похожа на остальных! Портфель у нее был мягкий, вишневого цвета, с двумя золотыми замочками.
Тетради и книжки были обернуты в красивую розовую бумагу с разводами, и не было на них ни одной кляксы и вообще ни одного пятнышка. Самописка была, как говорится, миниатюрная, карандаш с оранжевым ластиком на конце, блокнотик изящный, с календарем на обложке. А уж о глазах я и не говорю!..
Лиля заглянула в этот самый блокнотик с календарем и сказала:
- Двадцать восьмое февраля - это суббота. Вот и прекрасно! Пойдем на каток в воскресенье - двадцать девятого.
- А почему так не скоро?
- Чтобы ты успел заслужить это право!
- Какое… право?
- Пойти со мной на каток! - Она взглянула мне прямо в глаза и спросила: - На что ты способен ради меня?
Я ответил:
- На все!
- Вот и прекрасно! Я буду тебя испытывать. Для начала выполни одну мою просьбу.
- Любую! - воскликнул я.
- Я раньше дружила с Валей. А потом мы поссорились. И у меня осталась Валина книжка. Я не хочу сама заходить…
- Понимаю! - воскликнул я. - Где живет Валя? Укажи только адрес. Я отнесу книгу, чего бы мне это ни стоило!
- Вот и прекрасно. Валя живет прямо подо мной, на втором этаже…
- А ты, значит, на третьем? - быстро сообразил я.
А еще я сразу сообразил, что увижу дом, в котором живет она, поднимусь по той самой лестнице, по которой каждый день ходит она.
Все это имело для меня очень большое значение! Такое большое, что я сначала поднялся на седьмой этаж, потом спустился на третий, постоял немного возле ее квартиры, вздохнул и спустился еще на один этаж…
Дверь мне открыл парень лет тринадцати или четырнадцати. Я слышал, что внешность для мужчин не имеет большого значения. И все же сразу подумал о том, что парень этот выше меня и гораздо красивее. Мне стало грустно… Но я взял себя в руки и спросил:
- Валя дома? Мне нужно отдать ей книжку.
- Не ей, а ему! - сказал парень. И протянул руку.
Так, значит, это с ним она раньше дружила? Мне стало совсем тяжело.
- Ты что, ее паж? - спросил Валя.
Высокие и красивые люди могут задавать любые вопросы.
Я молча удалился к себе домой…
Я знал, что дома уже обо всем догадались. Бабушка старалась повлиять на меня. Но, как всегда, необычно, посвоему.
- А сын моей соседки, который учится в седьмом классе, решил сначала окончить школу, потом институт, потом прочно встать на ноги и только после этого думать обо всем остальном! - сообщила бабушка.