– Завтра повезу в Карманов. Встану пораньше, часиков в шесть…
– Ну, тогда спокойной ночи, – сказал Похититель своему собеседнику, лег спать и мгновенно уснул.
Приснились ему ромашки. Ромашки, колеблемые ветром, и маленький мальчик – это был он сам, Похититель, – бегающий посреди ромашек.
Как приятно, как весело было маленькому будущему Похитителю бегать среди ромашек, срывать их, нюхать, считать лепестки. Похититель смеялся, а ромашки взмахнули крыльями и улетели, превратившись в голубей. Вот голуби опустились обратно на лужок и превратились в телевизоры. Засияли на зеленом лугу голубые экраны. Похититель прыгал вокруг них и баловался, переключая программы. Вдруг все экраны разом запрыгали, на них появились какие-то веревки, и Похититель проснулся.
За окном на улице было темно и тихо. Изредка доносилось шуршание автомобильных шин. Вдруг под окном кто-то закричал:
– Держите его! Держите! Держите, товарищ милиционер!
Похититель вскочил с кровати и бросился к окну. На улице, под окном, никого не было.
Почему-то захотелось пить. Он побрел на кухню, достал из холодильника бутылку молока и, утоляя жажду, невольно подумал, не переключиться ли на холодильники.
– Ведите его, ведите! – снова послышался голос с улицы. – Ведите, товарищ милиционер.
Похититель снова подбежал к окну и опять никого не увидел.
"Кого-то взяли", – подумал он, укладываясь в кровать.
Второй сон его начался ровно и гладко. Начался он с того, что Похититель просто вышел из дому. Только прошел десяток шагов, глядь – на углу милиционер. Стоит спокойно, смотрит в сторону, но это как раз Похитителю и не понравилось. На всякий случай он нырнул в подворотню и сразу увидел милиционера. Тот качался на качелях и показывал издали блестящую пуговицу. Это был уже намек.
Сердце Похитителя забилось, он прыгнул в сторону и оказался в лесу. Здесь было тихо и спокойно, но это только так казалось. На самом деле лес был набит милицией до отказа. Милиционеры глядели из-под каждого куста, стояли под каждой осиной, как подосиновики.
Выход был один – взлететь. Похититель взмахнул руками – и полетел. Огромное облегчение почувствовал он, свежий воздух омыл его измученное лицо, ворвался в грудь.
"Только не оглядывайся", – твердил себе на лету Похититель, но оглянулся.
В сером, пасмурном небе ровным строем, журавлиным клином летели за ним милиционеры. Впереди на мотоцикле летел вожак с огромными погонами на плечах.
– Проснись! Проснись! – закричал сам себе Похититель и не мог проснуться.
Да и никто в Москве в этот поздний час не мог уже проснуться. Спал Крендель, спал жилец Николай Эхо, спал Тимоха-голубятник и весь наш Зонточный переулок. Да что Зонточный! В этот час спала вся Московская область, и с кармановского мостика сквозь голубую дымку видно было, как легко шевелится она во сне. Спящие города и деревни видны были с кармановского мостика, болота, над которыми подымался блеклый ночной туман, влажные от росы шоссейные дороги, на которых не было ни души, ни машины.
Только где-то у станции Перловка шевелилась в кустах маленькая, еле заметная фигурка. Это шел по следу Вася Куролесов.
Часть третья. Воскресенье
Утро Похитителя
Милиционер, летящий на мотоцикле, догнал Похитителя, ударил колесом по пяткам, сшиб, как голубя, на лету.
"Проснись!" – отчаянно закричал Похититель, рухнул на землю и, наконец, проснулся.
Он лежал на полу в своей квартире. Телевизоры на тонких ножках стояли над ним, в садке хлопали крыльями монахи.
– Дракончик! – вздрогнул Похититель.
Раздался звонок в дверь – и Похититель вздрогнул вторично. Это ему не понравилось. Собрав волю в кулак, он мысленно приказал себе больше не вздрагивать, отворил дверь и все-таки, не удержавшись, снова вздрогнул.
За дверью стоял человек, с ног до головы забрызганный грязью, из карманов кожаного его пальто торчала серая солома.
– Монька? – сказал Похититель. – Ты?
– Не узнал, что ли? – ворчливо ответил Моня Кожаный, вытирая пот со лба. – Я к тебе от самого Карманова пешкодралил. Капитан Болдырев всех накрыл. И Сопеля попал, и Цыпочка.
– А Барабан?
– И Барабан погорел.
– А хвоста ты за собой не привел?
– Ты что! Я след посыпал тайнинской смесью.
– Чем?
– Тайнинской смесью, не слыхал, что ли? В Тайнинке один старикан изобрел. Порошок против ищеек. Махорка, перец, толченый чеснок да еще коровяк – медвежье ухо. У собаки не то что чутье пропадает – нос начисто отваливается. Я тебе с полстакана отсыплю, сам попробуешь.
Кожаный достал из кармана крокодилий портсигар, высыпал на ладонь немного бурого порошка. Похититель хотел было понюхать, но глаза его сразу превратились в недозрелые черешни, а нос подпрыгнул и принялся плясать, отчаянно чихая.
Кожаный тем временем оглядывал квартиру.
– Все пустяками занимаешься? – сказал он, когда Похититель отчихался.
– Как то есть?
– На ящики переключился?
– Какие ящики? – не понял Похититель. Он сегодня с самого утра неважно соображал, да и тайнинская смесь его ошеломила.
– Вот эти, с дыркой.
– Голуби устарели, а телевизоры – современные штуки.
– Чепуха, – недовольно сказал Кожаный. – Детские игрушки. А ты взрослый человек, тридцать семь стукнуло. Пора подумать о чем-нибудь серьезном.
– Чем же телевизоры несерьезное дело?
– А чего в них серьезного? Ящики для огурцов.
– Ну все-таки четыре программы, передачи разные.
– Смотреть не на что, – сказал Моня и так раздраженно махнул рукой, что Похититель переменил тему разговора.
– А я вот в Карманов собрался, – сказал он. – Голубей надо загнать.
– Не монахов ли?
– А ты откуда знаешь?
– Вчера у нас на рынке два червяка монахов искали, я было подумал, что они из нашей конторы.
– Один – переросток, а другой с космами?
– Точно.
– Похожи на моих клиентов. Значит, вчера они были в Карманове, а сегодня на Птичий пойдут. Что ж, самое время ехать в Карманов.
– Валяй, а я пока у тебя останусь. Помыться надо.
– Ничего не выйдет, – сказал Похититель. – Воду отключили.
– Как же так?
– У нас это часто бывает. Все чего-то ремонтируют. Да ты в баню иди. Воронцовские выходные. Иди в Тетеринские.
– Ладно врать-то, – сказал Моня, пристально взглянув на Похитителя. – Связываться со мной не хочешь. Боишься.
– Да чего мне бояться! – возмутился Похититель. – Отключили воду – и все дела.
Моня подошел к водопроводному крану и открыл его. Медный кран забулькал, как тетерев, выдавив ржавую каплю.
– Мда, – сказал Моня, завинтил кран и, хлопнув Похитителя по плечу, пошел к выходу.
Закрывши за ним дверь, Похититель облегченно вздохнул. Связываться с Кожаным Похититель действительно никак не хотел. Моня Кожаный был опасный человек, а с опасными людьми Похититель сроду не связывался.
"Зачем я буду связываться с опасными, – рассуждал он. – Я уж лучше с неопасными свяжусь. Но, честно сказать, и с неопасными связываться порой опасно. Сегодня он неопасный, а завтра такой опасный станет – только держись. Лучше вообще ни с кем не связываться".
Сквозь занавеску Похититель внимательно смотрел, как Моня выходит из подъезда, переходит улицу, садится в трамвай.
"Не привел ли Кожаный хвоста?" – думал Похититель.
След на асфальте
Вяло, лениво подымался Крендель в это воскресное утро. Спешить ему никуда не хотелось, да и спешить-то было некуда. Нам явно некуда было спешить.
– А чего нам спешить, – сказал Крендель. – Нам спешить некуда.
Я промолчал, и Крендель посмотрел на меня удивленно: дескать, а ты что скажешь? Но мне и говорить ничего не хотелось, я вынул из кармана табличку, на которой печатными буквами было написано:
ЕЩЕ БЫ.
– Как это некуда спешить? – крикнула из кухни бабушка Волк. – Вчера весь день проболтались неведомо где, а приборку кто будет делать? Нет уж, сегодня я выходная, делайте приборку, а я пойду во двор сидеть.
– Какую приборку, бабушка? – ответил Крендель. – Все прибрано.
– Такую. Полы надо мыть. Хватит тебе, Крендель, болтаться, все – монахи, монахи. Ребенка только портишь. Мойте полы.
Крендель вздохнул, взял ведро, мне дал тряпку, и, наверно, только через час мы кончили мыть полы, вышли во двор и стали под американским кленом, под которым давно уж сидела на лавочке бабушка Волк.
– Какие-то рожи, – говорила она. – Все время ходят какие-то рожи. Позавчера голубей украли, сегодня, гляди, до ценностей доберутся. До фамильного серебра.
– Какие рожи? – крикнул с третьего этажа дядя Сюва. – Про каких рож вы говорите, бабушка?
– Про тех, которые к нам во двор ходят. Чего им здесь надо? Кто их звал?
– Не знаю, сказал дядя Сюва. – Я никаких рож не видал.
– А я видала, – сказала Райка. – Это все небось к тому Жильцу ходят. Жалко, что не о убрал голубей, а то мы бы его живо отсюда выперли.
– Да ладно вам, – сказал дядя Сюва. – Ну, зашел человек в гости, хочется же людям культурно отдохнуть.
– Знаю я эту культуру, – сказала из окна Райка.
А бабушка Волк добавила:
– Я бы к нам во двор по пропускам пускала.
– А Жилец-то этот, – продолжала Райка, – дурак дураком. Перышки собирает. Верно Крендель говорит: надо из них подушку сделать.
– Да чего ты к Жильцу привязалась? – сказала бабушка Волк. – Паковалась бы лучше. Не сегодня-завтра дом снесут.
– Пускай все вокруг сносят – я одна останусь! – крикнула тетя Паня со своего этажа. – Меня им сроду не снести!
– Ты, Паня, неправа, – рассудительно сказал дядя Сюва. – Ты новому дорогу дать не хочешь. Где ж твоя сознательность?
– Знаю где, – ответила тетя Паня и, подумав, добавила: – Где надо, там и есть.
– Не могу их слушать. Надоело, – сказал Крендель, посмотрев на буфет, стоящий на крыше.
Одинокая ворона пересекла небо над Зонточным переулком.
Крендель потускнел. Вчерашние кармановские события захватили его, отвлекли, а сегодня мы снова вернулись к старому, покоробленному буфету. Два дня назад буфет казался чудом, когда из него вылетали голуби, а сейчас стал никому не нужной глупостью, хотелось сбросить его с крыши, расшибить вдребезги.
– Не могу, – сказал Крендель. – Сердце разрывается. Выведи меня на улицу.
Он навалился на меня, обнял за плечи, и я буквально вынес его из ворот.
Залитый воскресным солнцем лежал перед нами Зонточный переулок. Кто-то играл на аккордеоне. Над пустырем за Красным домом подымался столб дыма. Там жгли овощные ящики.
Мы постояли у ворот, поглядели, как горят ящики, Крендель ткнул пальцем в тротуар:
– Погляди-кось.
На асфальте был ясно виден отпечаток босой ноги. Это была правая нога Кренделя. В прошлом году, когда здесь ремонтировали тротуар, он разулся, отпечатал подошву на мягком горячем асфальте, надеясь, что этот след останется на века.
– Обжегся тогда невероятно, – вспомнил он, присел на корточки, поковырял след щепкой, проверяя, крепко ли тот сидит на месте.
След сидел крепко, обтерся совсем немного, но Крендель печально вздохнул:
– Вряд ли этот след останется на века. Дом снесут – будут тротуар перекрывать. Да так ли уж важно оставлять свой след на века? Если все начнут оставлять следы – плюнуть некуда будет.
Не глядя больше на свой след, Крендель побрел к Воронцовке. Всем своим видом он показывал, что жизнь его сложилась криво: и голубей-то украли, и след не останется на века.
Только на Таганской площади он немного выпрямился, поглядел по сторонам и вдруг изо всей силы толкнул меня в бок:
– Смотри!
Быстрым шагом, почти бегом прямо перед нами пересек Таганскую площадь человек в кожаной кепке и замызганном кожаном пальто.
Запахи Тетеринского переулка
Не заметив нас, да и не глядя особенно по сторонам, он смешался с толпой которая вываливала из метро, и быстро пошел вниз по Садовой.
– Узнаешь? Ты его узнаешь? Смотри же! Смотри! Узнаешь или нет? Ведь это же Моня! Пойми, это – Кожаный! Что ж делать-то?
Что делать, по-моему, было ясно: бежать в Зонточный. А то, что это был Кожаный, скрывающийся от милиции, нас не касалось. В эту историю мы влипли только из-за голубей, а Кожаный с голубями не был связан.
– Смотри же! Смотри! – говорил Крендель, боком двигаясь вслед за Моней. – Узнаешь или нет? Надо в Карманов звонить. Так и так – Кожаный на Таганке. Да узнаешь ты его или нет?
Я узнавал, но это-то и удивляло меня. Казалось, никак, никаким образом Кожаный не мог очутиться в Москве. Я давно понял, что между Москвой и городом Кармановом огромная разница. И те события, которые происходят в Карманове, никак не могут происходить в Москве. И все-таки факт оставался фактом: в Москве, на Таганской площади, мы попали в совершенно кармановское положение.
Дунул ветер, и я почувствовал, как запахло в воздухе пивом, подсолнечными семечками, мишенями из тира "Волшебный стрелок". К этим запахам подмешался какой-то острый, неприятный запах, от которого я немедленно чихнул. И Крендель чихнул, и некоторые прохожие тревожно зачихали.
– Идти за ним или нет? – говорил Крендель, прибавляя шагу. – А вдруг он оглянется? Возьмет да и зарежет, что тогда?
Но Кожаный не оглядывался и только у Тетеринского переулка остановился, вынул руку из кармана и высыпал на асфальт пригоршню какой-то трухи. Постоял с минуту и свернул в переулок.
Я всегда любил Тетеринский переулок. Здесь было тихо, тенисто, прохладно. Высокий, битый молниями тополь склонился над входом в переулок. Ранним летом, в начале июня, пух тетеринского тополя – белоснежный, сухой, как порох, не пух, а высушенные на солнце снежинки – заваливал подворотни, накрывал лужи хрустящей шапкой, стаями кружил у бочки с квасом, с весны до осени стоящей под тополем. Любителю кваса сдувать приходилось тополиный пух вместе с пеной.
Спрятавшись за бочкой, мы следили, как идет Кожаный по переулку, потом перебежали на другую сторону и укрылись за солидные спины двух мужчин, которые медленно шли в том же направлении. У каждого из них в руке был березовый веник, в другой – портфель.
– Коль, у тебя чего в портфеле? – спросил один.
– Хамса, – коротко, но достойно ответил Коля.
– А у меня – копчушка, – нежно прошептал спутник и так нажал губами, когда говорил "чуушшка", что от этого стала его копчушка еще копченей, еще сочней.
В Тетеринском переулке всегда пахло рыбой.
Помахивая вениками, обсуждая, что вкусней, хамса или копчушка, приятели подошли к мрачному, казенному на вид трехэтажному дому, сложенному из черно-красного кирпича. Из потных его окон валил влажный, тяжелый пар, а на вывеске, что висела над дверью, белым по голубому, будто паром по воде, было написано:
ТЕТЕРИНСКИЕ БАНИ
Из-за солидных спин мы видели, как Моня вошел в баню, а следом – и хамса с копчушкой.
Крендель остановился, потоптался на месте, вдруг взял меня за плечи и поглядел прямо в глаза.
– Надо его задержать! – сказал он и вздрогнул от собственных слов.
Я закашлялся, махнул рукой, стараясь отогнать от нас эту явную кармановщину, но Крендель крепко держал меня за плечи. Тут от дверей оттеснили нас сразу человек пять с портфелями, раздутыми от снеди, с авоськами, в которых виднелась и вобла, и мочало, и пиво в трехлитровых банках. Размахивая вениками, смеясь и разговаривая, они ворвались в баню. А навстречу им повалили люди, отсидевшие свой банный срок. Сумки и портфели их похудели, банки опустели, зато щеки у них были такие красные, каких не бывает нигде на свете. Над щеками сияли сонные глаза, в которых было написано счастье. Шагов за десять пахло от них распаренным березовым листом, и этот запах, запах березового листа, был главным запахом Тетеринского переулка.
Но вдруг к этому лесному и деревенскому запаху подмешалось что-то едкое. Глаза у меня зачесались, нос наморщился, а Крендель тут же чихнул.
– Пошли, – сказал он, подтолкнул меня, и, пригибаясь, мы незаметно юркнули в массивные двери Тетеринских бань.
Т.Б.
В кафельном зале на первом этаже мы увидели две огромные скульптуры цвета пельменей. Первая изображала женщину в гипсовом купальном костюме с ногами бочоночной толщины. Рядом стоял и гипсовый мужчина в трусах. Руки у него были не тоньше, чем ноги женщины. Играя мускулами, мужчина сильно держал в руке кусок мыла.
"Если будете мыться в бане – станете такими же здоровыми, как мы" – как бы говорили эти скульптуры.
Под ногой женщины мы купили билеты и талоны на простыни, поднялись на четвертый этаж. У входа в парильное отделение первого разряда пластом лежал на лестнице ноздреватый пар. Пахло мочалом и стираными простынями.
Бочком, бочком проскочили мы в дверь и оказались в сыром раздевальном зале, который был перегорожен несколькими рядами кресел. С подлокотниками, высокими спинками тетеринские кресла напоминали королевские троны, боком сцепленные друг с другом. В том месте, где обычно прикрепляется корона, были вырезаны две буквы:
Т.Б.
Голые и закутанные в простыни, бледные и огненно-распаренные сидели на дубовых тронах банные короли. Кто отдыхал, забравшись в трон с ногами, кто жевал тарань, кто дышал во весь рот, выкатив из орбит красные от пара глаза, кто утомленно глядел в потолок, покрытый бисером водяных капель. Человек в халате цвета слоновой кости ходил меж рядов, собирая мокрые простыни.
– Давно не был, Крендель, – сказал он глухим, влажным от пара голосом. – В Оружейные ходишь?
– В Воронцовские, Мочалыч, – ответил Крендель. – Там народу меньше.
– А парилка плохая, – заметил старик Мочалыч, взял у нас билеты и выдал чистые простыни. – Идите вон в уголок. Как раз два места.
В уголок, куда указывал Мочалыч, идти надо было через весь зал, и Крендель стал на ходу раздеваться, натянул на голову рубашку.
Мы устроились рядом с человеком, который с ног до головы закутался в простыню. Он, очевидно, перепарился – на голове его, наподобие папахи, лежал мокрый дубовый веник. Из-под веника торчал розовый, сильно утомленный рот.
– Вам не плохо, гражданин? – спросил Мочалыч, трогая перепаренного за плечо. – Дать нашатыря?
– Дай мне квасу, – сипло ответил перепаренный. – Я перегрелся.
– Квасу нету, – ответил Мочалыч и отошел в сторону, обслуживать клиентов.
Мы быстро разделись, забрались каждый в свой трон и замерли.
Напротив нас сидели двое, как видно только что пришедшие из парилки. Простыни небрежно, кое-как накинуты были у них на плечи. На простынях черною краской в уголке было оттиснуто: Т.Б.
Эти буквы означали, что простыни именно из Тетеринских бань, а не Оружейных или Хлебниковских.
– Ну, будем здоровы, – сказал человек, у которого буквы "Т.Б". расположились на животе.
– Будь, – отозвался напарник. У этого буквы "Т.Б". чернели на плече.
Приятели чокнулись стаканами с лимонадом, поглядели друг другу в глаза и дружно сказали: "Будем!"