- Допускаю самое несусветное: тетка-гадалка хочет встретиться со мной. Иначе зачем бы ей здесь топтаться и поглядывать на мое окно? Что ж, проверим, помощники, мою версию.- Он ласково пригладил Ликины кудряшки: - Пойди-ка, славная, к той женщине и скажи: начальник вас ждет. У него, мол, сегодня хорошее настроение, так что идите смело.
Емелька заторопился к двери:
- А нам с Костиком исчезнуть?
- Наоборот,- возразил Василий Иванович,- остаться. Пусть видит: у меня все просто и открыто. Потому что милиция - это и защита, и помощь, и совет.
В окно он видел, как Анка подбежала к женщине, показала на амбар, а гадалка попятилась и стала часто-часто креститься, будто отгоняла мух. Хотелось бы Василию Ивановичу слышать их разговор! Почему-то и Анка попятилась от гадалки, а та вскинула руки к небу.
Емелька и Костик напряженно следили за начальником. Сначала он крякнул и вздохнул, потом тихо засмеялся:
- Идут… Рядышком идут!.. Ну и Кудряшка, ну и молодчина !
Фекла, грузная, вся в черном, с бледным лицом и тусклыми глазами, тяжело переступила порог кабинета.
Высоко взмахнув широченным раструбом рукава, она собиралась было перекреститься, но взглянув на Емельку и Костика, настороженных и веселых, вяло опустила руку и только поклонилась.
Василий Иванович указал ей на табурет:
- Милости просим… Обстановка у меня скромная, но что поделаешь - такая буря пронеслась.
Анка тихо прикрыла дверь и присела рядом с Костиком.
Гадалка недоуменно оглядела ребят и вопросительно уставилась на лейтенанта. Он понял и мягко пояснил:
- Да, милиция занимается и детьми. Сколько ребят осиротила война… И всех нужно пригреть, пристроить. Вот и этих троих нужно покормить, где-то на ночь устроить.
- Двоих я знаю,- безразлично сказала гадалка.- Уличные. Лазют где попало. Что им за игры у меня на огороде? Хорошо, что мой квартирант их не заметил. Гость к нему наведался - тоже не заметил. Везучая пацанва!
- Ну, а если бы заметили? - с напускным безразличием спросил начальник.- Большая ли беда?
Фекла перекрестилась:
- Приняли бы за воришек и задали бы трепку. Хорошо, что обошлось. Другая указала бы на воришек, а я не пожелала крика да шума…
Василий Иванович подсказал:
- Да и деток жаль, верно?
Она подхватила:
- Точно! Малое - глупое. Что с них взять? - И, еще раз оглянувшись на ребят, затем на окно, почти зашептала: - Про кольца они вам донесли? Я нарочно громко о кольцах говорила - пусть, думаю, ребята донесут начальнику.
Василий Иванович вскинул брови:
- Откуда вам было известно, что я знаю этих ребят?
Гадалка укоризненно покачала головой:
- Мы не в лесу живем, начальник, нам все видно: кто с кем встретился, кто куда пошел… Я в этот амбар с большой опаской пробиралась: что, думаю, если заметят?..
- Кто заметит?
- Злые люди.
- И что они могут вам сделать?
- Убить.
Василий Иванович откинулся к стене и рассмеялся:
- Да кто же это вас так запутал?.. Впрочем, перейдем к делу. Вы говорили о кольцах…
Она что-то вынула из кармана, задержала руку над столом.
- Я их принесла. Все равно, рано или поздно спросили бы. Вот они, три штуки, все золотые.
Бочка взял колечко с алым камешком, выдвинул ящик стола, пошарил в нем, достал круглое выпуклое стекло, заглянул в него.
- Сколько они стоят, эти три колечка?..
- Может, три тысячи,- пожала плечами Фекла.- Но я не хочу этого золота! Я его боюсь…
Лейтенант утвердительно кивнул:
- Резонно. И все же золото - только золото, металл. А вот вы не боитесь вашего квартиранта?
У тетки Феклы озябли руки, и она принялась тереть их, разминать.
- Квартиранта я редко вижу: он все бродит со своей корзинкой, зачастую даже дома не ночует.
- Что поделаешь,- заметил Василий Иванович, доставая из ящика стола какую-то бумажку и разглаживая ее на ладони,- у людей ученых много своих забот, которые нам с вами непонятны. Извините, тетка Фекла, за неожиданный вопрос: скажите, вы учились в школе?
Она скривила губы:
- Какая там школа!.. Два класса всего.
- Понятно,- сочувственно сказал Бочка.- Потому и почерк у вас корявый, не хотели, видимо, учиться. Вот ваша записочка: чуть ли не в каждом слове - ошибка.- И он положил на стол перед нею тетрадочный листок бумаги.- Читайте. Пожалуйста, читайте вслух… Как, вы не можете разобрать собственный почерк?.. Послушайте, вам не следует никого бояться. Можете мне верить: из этого кабинета нн единое слово не вылетит за дверь. Когда вы писали эту анонимку, вы твердо знали, что сообщаете правду? Где вы видели Бешеного Ганса и когда?
Тетка Фекла несмело подняла руку, взяла листок и тотчас уронила, словно обожгла пальцы. Жесткое лицо ее было неподвижно. Василий Иванович терпеливо ждал ответа. Трое на скамье тоже замерли, округлив глаза. Наконец она выговорила с усилием:
- Я не одна такая малограмотная. Много нас, темных.
Кто писал, пусть и объясняет. Не знаю… Ничего не могу сказать.
Василий Иванович вынул из стола тетрадь, что-то размашисто набросал на страничке, вырвал листок, подал тетке Фекле.
- Это расписка. Я своей подписью подтверждаю, что получил от вас три золотых кольца. Как быть с этими вещами - определят следствие и суд…
Она подхватилась с табурета:
- Будет суд?.. Кого же судить-то?
- Если кольца краденые, мы постараемся задержать вора.
Фекла покачала головой:
- Не так он прост, вор-то…
- Верно,- согласился начальник.- Он далеко не прост, наоборот - хитер и коварен. Но с нами, с народной милицией, тысячи таких людей, как вы, а вместе мы - сила. Вот вы пришли сюда добровольно - значит, хотите помочь народу в его борьбе с врагами. Спасибо… Однако я понимаю: вы кого-то опасаетесь и потому недоговариваете. Не нужно бояться, мы вас защитим, если что. Подумайте и решайтесь: я буду вас ждать.
Он проводил ее до порога, поддержав под локоть. Вместо "до свидания" или "прощайте" Фекла повторила:
- Нет… ничего не могу сказать.
Едва за теткой Феклой закрылась дверь, лейтенант кивнул Емельке:
- Приглянь-ка за гостьей аккуратненько: не увязался ли за нею кто-нибудь?
Емелька вскочил со скамьи, козырнул начальнику и выбежал из кабинета.
Василий Иванович снял трубку телефона и попросил негромко:
- Дежурного областной милиции…- Он назвал себя и, выслушав ответ, попросил: - Пришлите двух оперативных работников… Да, к утру. Возможно сопротивление… Да, преступники вооружены…
34
Воскресал Донбасс. Гости Макарыча. Серебряные часы. Тульская гармонь. Кавказская бурка.
Скромные житейские дела Митрофана Макарыча шли ровно: еще продолжал служить на переправе старенький "Нырок"; по ночам при костре в заводях неплохо ловился налим; знакомые хозяюшки из привокзального поселка охотно брали свежий улов, принося Макарычу хлеб, молоко, овощи. Он никогда не торговался - сколько бы ни предложили в обмен на рыбку, говорил: "Вполне достаточно!"- и, радушный, улыбчивый, доверительно выслушивал пестрые новости городка.
А новостей было множество: еще шла война, и радиосводки доносили названия далеких чужих городов, взятых с боями нашими воинами. Еще шла война, а истерзанный, сожженный, расстрелянный фашистами Донбасс разбирал руины, засыпал траншеи, зажигал в городах и поселках, на заводах и тахтах первые электрические огни. Из действующей армии отсылали в Донбасс металлургов и горняков. Здесь перед ними стояла задача не менее трудная и сложная, чем предстоявший штурм Берлина: возрождение индустриальной твердыни требовало неслыханных усилий, героизма и мастерства.
И воины сменяли обычные гимнастерки на брезентовые шахтерские робы, стальные каски - на пластмассовые, автоматы - на отбойные молотки. И было всеобщим праздником - с музыкой, с песнями, с шумным весельем,- когда из шахты, еще недавно обрушенной и захлестнутой подземной хлябью, к свету дня выплыла из глубин первая вагонетка угля. Как они сверкали черно-синеватым блеском - влажные груды антрацита! Как почтительно расступались люди перед этим первым даром первых забойщиков первой восстановленной лавы!
В те памятные для воскресающего Донбасса дни Митрофану Макарычу суждены были удивительные встречи.
Однажды под вечер в бревенчатый домик на берегу завернул с дороги фронтовик-майор. Загорелый, осанистый, с бурым рубленым шрамом от переносицы до виска, с двумя орденами боевого Красного Знамени на груди, он браво козырнул и встал перед Макарычем навытяжку. Митрофан Макарыч смутился: за какие заслуги столь высокая честь? Он топтался на своем крылечке, не зная, что сказать, а серьезное лицо майора было непроницаемо, и лишь в уголках губ да в карих глазах таилась улыбка.
- Позволю себе спросить, гражданин Шашлык, а по сути Башлык,- четко проговорил майор,- не вы ли в довоенную пору служили здесь, на железнодорожной станции, телеграфистом?
- Да, в течение семи лет,- подтвердил Макарыч, прислушиваясь к удивительно знакомому голосу гостя, неожиданно и необъяснимо волнуясь.
- И вы, наверное, помните,- продолжал майор деловито,- Прохора Пташкина, разносчика телеграмм?
Митрофан Макарыч опустил голову:
- Еще бы не помнить. Трудовой и душевный был человек… Но как ушел добровольцем на фронт, будто в воду канул… Жаль.
Майор легонько поклонился: -
- Трудовой и душевный - оценка что надо! А жалеть о нем не надо. Прохор Пташкин стоит перед вами жив-здоров!
Они обнялись крепко, и вошли в дом, и сели за стол, такой знакомый Прохору, струганный и сбитый еще в довоенные времена. Оглядывая скромное жилье друга, майор заметил в раздумье:
- Война - это, кроме всего, встречи. Да, кроме походов, атак, напряженных бросков, артогня и бомбежек, словом, кроме всего, что стало солдатским бытом, война - это еще и множество разных, неожиданных, подчас удивительных встреч!..
Лишь теперь, приходя в себя от изумления, Митрофан Макарыч протирал глаза:
- И верю, и не верю, Проша, что вижу и слышу тебя…
- И встречаемся мы, Макарыч, в преддверии Победы. Война догорает… Уже скоро прозвучит последний выстрел… Правда, мне его не услышать. Уже теперь мой батальон саперов направлен сюда, в родной шахтерский край.
Макарыч заинтересовался:
- Это, значит, на отдых, что ли?
Пташкин засмеялся:
- Сейчас ли отдыхать, Макарыч? Огромная и жаркая предстоит работенка: обезвреживать мины… тысячи мин, ремонтировать дороги, строить переправы, капитальные мосты, воскрешать Донбасс!..- Он глубоко, порывисто вздохнул.- Казалось бы, и что особенного в этой шахтерской сторонке? Степи, взгорки, долины,- все, как и в других краях, но… только донбассовцу понять: здесь все особенное, родное, близкое. Не случайно же, Макарыч, и теперь, когда я приближался к нашему городку, мне чудилось, будто над ним поднималось тихое сияние… Ты скажешь: почудилось? Возможно. Только и в дальних дорогах, и в госпитале после тяжелого ранения, когда я вспоминал наш городок, он виделся мне в ясном и тихом сиянии.
Макарыч уверенно сказал:
Это я понимаю. Память детства!.. Приходят особенные минуты, и другой не увидит, а ты увидишь над отцовским домом вроде бы свет…
Майор задумался:
- Спасибо, дружище… Ты так просто нашел ответ.
Единственное, что было в запасах у Макарыча,- эго
крынка молока, и он наполнил две глиняные чашки, придвинул Пташкину ту, что полнее:
- Извини за скромное угощение, Прохор!
А майор снял с руки и положил па стол большие серебряные часы:
- Оставляю тебе, Макарыч: пусть отсчитывают время до нашей следующей встречи. Теперь у нас должно быть много хороших встреч!
И в точности напророчил Пташкин Митрофану Макарычу много встреч!
Ранним утром, ни свет ни заря, постучался в дом еще один молодец. Макарыч узнал тотчас… Да и как было не узнать Митьку-коногона по фамилии Ветерок! С этим отважным парнем Макарыча связывали добрые десять лет жизни. Студеной зимой тридцатого года, направляясь в ночное дежурство на телеграф, Макарыч заметил в глубоком кювете у железной дороги какой-то темный мешок. Спустился в кювет, присмотрелся - и ахнул: перед ним лежал почти бездыханный мальчонка…
Сколько усилий стоило Макарычу донести мальчишку до вокзала, а потом вместе с дежурным по вокзалу, со сторожем, с кассиршей раздевать его, оттирать снегом скрюченные пальцы, побелевшие щеки, ледяные ступни ног… Под утро с помощью старого стрелочника Макарыч доставил обмороженного к себе домой и более месяца выхаживал: вызывал врачей, приносил лекарства, даже кормил с ложечки.
Бездомный мальчонка Митька Ветерок привязался к одинокому, немного чудаковатому телеграфисту и остался на жительство в его старом домике у реки. Долгими осенними вечерами, когда, бывало, сидели они в скромной горнице у открытой печи, в которой легко трепетало пламя, Митька рассказывал о своем бродяжьем детстве, о том, как, прослышав про теплый черноморский берег, решился отправиться в дальний путь, но на тормозной площадке товарного вагона едва не замерз насмерть, соскользнул на полном ходу поезда со ступенек и скатился в кювег… Снилось ему, будто очутился он в тихом и теплом доме, и какие-то добрые :поди пытались его отогреть… Прошло еще много дней, пока он понял и поверил, что и тихий дом, и добрый человек, подносивший ему горячее молоко в жестяной кружке, не сон - правда.
Митька любил лошадей. Где и когда проникся он той беспокойной страстью? В летнюю пору за рекой ребята из соседнего села Мало-Рязанцево пасли но ночам небольшой табунок. Вот он и подружился с теми ребятами. Они разрешили ему чистить, купать коней в озере, даже иной раз проехаться верхом на усталой от сельских трудов лошадке. Для него это были счастливейшие минуты!
В шестнадцать лег Митька стал шахтером. Он признавался приятелям, что пошел в коногоны из-за вороного работяги Орлика. В те довоенные времена во многих шахтах Донбасса трудились безответные друзья горняков - лошади. Умные животные, они постепенно привыкали к необычным условиям существования: к постоянной ночи подземелий, к огонькам шахтерских ламп, к пронизывающим сквознякам, сырости, каменной тишине, громам вагонеток. Лишь по окончании смены, когда их распрягали и выводили в подземную конюшню, где в стойлах за деревянными решетками зеленели охапки сена, кони словно бы замирали в растерянности, жадно вдыхая запахи прогретого солнцем разнотравья… Кто знает, быть может, виделось им бескрайнее степное раздолье в жарком цветении бурку-на, в темно-зеленых разливах дикого клевера, в медленных волнах пырея, в мареве щедрого солнца?..
Первую получку Митька принес Макарычу. Тот сразу же стал собираться в Старобельск на ярмарку. Возвратился через двое суток с красавицей гармонью - изделием тульских мастеров, и этим угадал вторую присуху Митьки - музыку.
Прошло не так уж много времени, и смуглый, черноглазый, расторопный Митька, уже водивший составы вагонеток под землей, стал всеобщим любимцем вечерней шахтерской улицы: он так уверенно исполнял задушевные мелодии народных песен, что даже Митрофан Макарыч иной раз удивлялся: "Право, так и чудится, словно по клавиатуре гармошки то ли шесть, то га! восемь рук бегают!"
Шахтеры хорошо знают, как опасен и сложен труд в каменных глубинах. А самой опасной из шахтерских профессий считалась профессия коногона. Сегодня о ней в Донбассе лишь вспоминают - лошадей на подземном транспорте заменили электровозы,- а в прошлом в коногоны шли только парни смелые и ловкие, умевшие мгновенно принимать решения, любившие риск.
Подземный состав насчитывал до десятка вагонеток - и в каждой две тонны угля или породы. Такие составы коногонам доводилось водить от самых дальних забоев к стволу. Когда груженый состав набирал скорость, коногон вскакивал на одну из передних вагонеток и, подгоняя пронзительным свистом коня, лихо мчал с грохотом и громом по определенному маршруту. Над самой головой смельчака проносились балки верхней крепи, мелькали выступы камня, сыпалась с кровли пыль, брызгала вода. Чуть приподнять голову - значило погибнуть: камень и крепь не приподнимутся, не уступят дороги… Митька оправдывал свою фамилию - Ветерок: он любил скорость. И, надо сказать, за умение и смелость в работе его уважали в поселке и стар и млад.
В первый же день войны Митька явился к военкому и попросился в кавалерию. Военком оказался из шахтеров и слышал о лихом коногоне добрые слова. Вскоре Ветерок был зачислен в конную разведку полка и проследовал на передовую. А в шахтерском поселке вспоминали отважного Митьку, его скоростные рейды и его певучую гармонь…
Как-то на вокзале безвестный раненый солдат назвал фамилию: Ветерок. Макарыч бросился к нему с расспросами, но солдат пропаще махнул рукой.
- Убит в бою под Никитовкой. Знатный, говорят, был коногон…
Митрофан Макарыч не расспрашивал о подробностях. Что они добавили бы к горькой вести? Иногда он доставал из сундучка старенький, потрепанный альбом, в котором хранил фотографии отца, матери, деда и нескольких друзей. С первой страницы щурил веселые глаза смуглый белозубый Митька…
А теперь, после всего пережитого, Митька Ветерок вдруг возник на пороге веселым усачом в каракулевой кубанке, браво сдвинутой набекрень, в размашистой кавалерийской бурке, из-под которой пронзительно блеснул серебряный эфес сабли, и каждый его шаг сопровождался мелодичным пением шпор…
Но самое главное Макарыч рассмотрел не сразу, а лишь после того, как Митька, круто поведя плечами, сбросил кавказскую бурку на спинку стула: на груди его блеснула золотая звезда Героя.
35
Подарок комдива. Третий гость. Снова о щуке. Старая телеграмма. Белое чудище.
Утром Митька сказал Макарычу, что сначала хочет навестить в Привольном однополчанина Луку Семеновича Скрипку, а уж потом будет решать, где именно "спешиться". В шахте он больше не сможет работать - не позволяют тяжелые ранения. Ему и с полком из-за ранений пришлось расстаться - врачи настояли на увольнении из действующей армии. Его провожал весь полк, а командир дивизии подарил за доблесть, проявленную в боях, породистого скакуна.
Митрофан Макарыч с интересом рассматривал эту стройную и чуткую лошадку. Она как будто понимала, о чем говорили Митька с Макарычем, и слушала навострив уши.
- Представь, дед,- рассказывал Ветерок,- когда в тылу противника, в десяти километрах от передовой, я налетел на вражеский патруль и меня прошила автоматная очередь, этот славный конь пронес меня в бессознательном состоянии через линию фронта. Случай удивительный, просто редчайший! Как же я смог бы расстаться с таким конем?.. Командир дивизии генерал Петренко, спасибо ему, все понимал, и вот - подарок.
Митька обещал заехать через недельку. Когда добрый рысак умчал его берегом вдоль реки, Макарыч еще долго стоял на крылечке, не в силах разобраться: то ли это отдаленно стучали копыта, то ли его собственное сердце.