- Так то всякий видел. А вот такой, чтобы плавал в воздухе, а не в воде.
Туа-Туа подумала.
- А где ты про это слышал? - спросила она.
- Обещай - никому ни слова, тогда скажу. Вот гляди.
Миккель опустился на колени и нарисовал на песке четыре паруса рядом. Одновременно он рассказывал, что увидел в сарае Симона Тукинга.
- Четыре паруса - и только три кораблика? - задумчиво сказала Туа-Туа. - Четвертый, конечно, от того корабля, который плывет в воздухе, а не в воде.
- Ясно, - подтвердил Миккель.
- И светит, подобно звезде, - добавила Туа-Туа.
- Фонари на всех Симоновых кораблях есть, - сказал Миккель, - но только одного цвета: красные.
- Эти корабли не плавают в воздухе. Ты думаешь - может, тут что-то с ларчиком связано?
Миккель потряс головой.
- Нет, просто так вспомнилось, - ответил он мрачно. - О чем только не приходится думать теперь. Сама видишь: тут тебе и дом, и отец, и все…
- Светит, подобно звезде, плавает в воздухе, не в воде? - пробормотала Туа-Туа.
- Можно, конечно, спросить плотника, - предложил Миккель. - Все равно мне с ним насчет лодки говорить. Пойдешь?
Плотник стоял у колодца за домом, в воскресном костюме, и стригся. В одной руке он держал осколок зеркала, в другой - овечьи ножницы Симона Тукинга.
- Опрятность прежде всего, - сказал Грилле и осторожно просунул ножницы за левое ухо, не отрывая глаз от зеркала. Как сзади?
- Хорошо, - ответил Миккель. - Можно взять лодку вечером?
Плотник Грилле просунул ножницы за правое ухо и сказал, что можно. А с боков тоже хорошо?
Туа-Туа ответила, что со всех сторон хорошо, насколько она видит. Плотник состроил сам себе гримасу в зеркале и заключил:
- Что ж, все честь по чести - побрит, пострижен, ногти тоже. Как и положено в такой день. Ведь вам известно, что за день сегодня, крольчата?.. Нет?! Экие нехристи!
Плотник достал из кармана истрепанный календарь и кинул Миккелю.
- Двенадцатое мая! - крикнул он зычным голосом. - Читай, Миккель Миккельсон!
Миккель прочитал:
- Двенадцать, ч, Шарлотта. Восх. 3.7.
- И тебе это ничего не говорит? - обиженно пробурчал плотник Грилле.
- Сегодня четверг, солнце взошло в семь минут четвертого, - сказал Миккель. - И…
- То-то, что "и"! Какое имя там стоит? Шарлотта. Ну… или ты не знаешь никого с таким именем?
- Как же, а черепаха! - сказала Туа-Туа.
- Вот именно! А теперь скажи, Миккель Миккельсон, могут у черепахи быть именины - пусть даже ей семьсот лет и она лежит в могиле? Видите вот это, крольчата? - Плотник вытащил что-то из кармана. - Точно, пустая банка! А в другой руке у меня что?.. Одуванчики! А почему? Потому что она их любила листья, конечно. Ну-ка, Миккель Миккельсон, достань воды да налей в банку! Потом пойдете со мной в часовню и покажете, где она лежит. Там мы поставим цветы. И споете куплетик, потому что она любила музыку. Действуй!
Плотник сунул ножницы за голенище сапога. Миккель налил воды в банку, а Туа-Туа в это время сидела и ковыряла свой пластырь.
И вот все трое пошли к часовне. Грилле шагал, как великан. В его вместительных карманах гремели пустые бутылки, крючки, свинцовые грузила и оторванные пуговицы.
- Знаете, почему мы пришли к вам? - выпалила Туа-Туа, семеня в пяти шагах позади плотника. - Потому что задумались об одном деле.
- Задумываться полезно, - сказал Грилле.
- Мы думали об одном корабле, - объяснил Миккель.
- Тоже не худо, - ответил плотник.
- Который светит, подобно звезде, то есть фонари светят… - Миккель совсем запыхался. - И плывет в воздухе, вот что непонятно.
- А не в воде, - вставила Туа-Туа. - Милый штурман, не идите так быстро, я не поспеваю.
Плотник остановился и подождал их.
- Плывет по воздуху, а не по воде… - пробормотал он. - Лопни мои глаза, если я такой видел. Для чего же тогда вода, если не плыть по ней? Белиберда!.. А вот и часовня. Запевайте, коли знаете хорошую.
Впереди показались черные стены.
Туа-Туа запела:
Песню пою, баю-баю!
Слушает сын маму свою.
Баю-баю, маму свою.
Лежат птенцы в гнезде на ели,
Лежит малютка в колыбели.
Что ему до папы римского
И царя иерусалимского!
- Годится, - сказал плотник и вошел в часовню. - Найдутся, конечно, такие, что скажут: подумаешь, какая-то дохлая черепаха, стоит из-за нее себе голову морочить. А вот и стоит! Собаки лают, старухи ворчат, а она спала да помалкивала. Показывайте, где она лежит, я поставлю банку.
- Вот, - показала Туа-Туа.
Но у Миккеля была своя примета - он показал немного дальше. Наконец, они выбрали место как раз посередине, и плотник поставил банку. Туа-Туа спела еще.
Потом плотник Грилле сказал:
- Совсем я одинок без тебя остался, Шарлотта. Но семьсот лет не шутка! Зато здесь потолок высокий.
Все трое посмотрели вверх. Крыши не было, высоко над почерневшими стенами плыли в небе майские облачка, словно овцы на лугу. Небо чем не потолок? Ночью прошел дождь, и черная макушка Бранте Клева блестела, будто стеклянная.
После Миккель попытался описать все в своем дневнике событий: как они стояли и щурились на небо, как притопывали ногами и думали о бедной замерзшей Шарлотте, о Пате и о Симоне Тукинге, и о том, что случилось после.
Семь листов бумаги попали в мусорный ящик, ничего не получалось. Наконец он написал через весь восьмой лист: яйцо!
Грилле чуть не раздавил его каблуком, но Туа-Туа вовремя схватила плотника за рукав.
- Ой, осторожно, яйцо! - закричала она.
- Смотри, не иначе, из гнезда выкатилось, - сказал Миккель, поднимая его.
- Дай-ка взглянуть… - попросил плотник. - Так и думал, птенец уже вылупился. А где же гнездо?
Три лица снова обратились вверх.
И вдруг Туа-Туа вскричала:
- Корабль! Корабль!.. Гнездо в корабле! Нашли, Миккель! Нашли!
- Чего ты скачешь? - удивился Миккель. - Что нашли?
Плотник Грилле сунул за щеку кусок жевательного табаку и озадаченно поглядел на Туа-Туа, которая прыгала на одной ноге и визжала от радости.
- Ну, свила себе птица гнездо в кораблике, - пробурчал он. - Так чего тут визжать-то? Птенцы давно улетели. Да перестань ты скакать.
Туа-Туа остановилась. Она запыхалась, ее волосы разлохматились, веснушки сверкали. Глаза перебегали с Миккеля на плотника и обратно - с плотника на Миккеля.
- Кажется, всего пять минут назад кто-то тут спрашивал, - она перевела дух: - "Что такое - светит, подобно звезде, плавает в воздухе, а не в воде?" Как же вы ничего не понимаете?!
Миккель снова поглядел вверх. Рот его медленно открылся.
- Туа-Туа… - прошептал он. - Ты… ты думаешь, это и есть корабль Симона? Для которого он четвертую мачту сделал?
И тут Туа-Туа повела себя совсем странно. Она подбоченилась и стала таинственно подмигивать.
- Не только мачту, Миккель Миккельсон, не только! пропела она. - А ну-ка, подумай как следует, Миккель Миккельсон! Что еще Симон на всех своих кораблях делал? Думай же, думай, Миккель Миккельсон! Еще даже важнее, чем мачта и парус.
Плотник выплюнул табак, так и не пожевав его.
- Ничего не понимаю! - сказал он. - А ты, Миккель Миккельсон?
Миккель кивнул, но голос у него почему-то пропал.
- Фонарь, Туа-Туа, - проговорил он чуть слышно.
- Ага, из красного стекла! - прошептала Туа-Туа в ответ.
Глава двадцать шестая
Балка гнилая, Миккель!
В половине восьмого Петрус Миккельсон все еще не вернулся домой. Никаких белых коней не было видно.
Плотник лег спать: пешие переходы и усиленные размышления утомляют моряков. Бабушка Тювесон сидела на крыльце и чистила рыбу на ужин. Миккель и Туа-Туа пыхтели за домом, силясь оторвать от стены приставную лестницу, и были только рады, что бабушка занята.
- И хорошо, - сказала Туа-Туа, - не будет голову себе ломать. Как думаешь, плотник догадался?
- Не, - ответил Миккель. - Отец, кроме нас, никому не говорил про ларчик. Плотник подумал, что это тоже загадка… Поднимай вот здесь. Ух, и тяжелая!..
Туа-Туа совсем запыхалась.
- Ни за что не дотащим.
- А хуже всего, бабушка разворчится, когда увидит, пыхтел Миккель. - Да и все равно она не выдержит. Лучше влезу по стене, а дальше - по балке.
- А после?
- После - увидим, - ответил Миккель. - Пойду веревку возьму. Ты пока поговори с бабушкой. Встретимся у часовни. Через четверть часа, ясно?
Туа-Туа пошла говорить с бабушкой, а Миккель раздобыл веревку. Она была длинная, восемь метров, обернута пять раз вокруг заморского сундука. Он спустился на кухню, шмыгнул мимо Боббе, который сладко храпел на полу, и вылез в окно, чтобы избежать расспросов.
Туа-Туа уже сидела под кораблем и смотрела вверх:
- Высоко, Миккель.
- Ничего, лишь бы балка выдержала, - ответил он, поправляя веревку на плече. - По стене влезть ничего не стоит, вон какие щели между камнями… Ну-ка, пособи. Начало - самое трудное.
Туа-Туа пособила. Миккель мигом вскарабкался на стену и пополз вдоль балки к цепочке, на которой висел кораблик. Фонарь казался в лучах вечернего солнца красным как кровь.
- Боженька, сделай так, чтобы это был ларчик! - шептала Туа-Туа. - Стеклянный ларчик, а в ларчике деньги. Сделай, чтобы Миккель не убился… Ой! Ты не сорвись, Миккель!..
- И то чуть не сорвался, - пропыхтел сверху Миккель. Балка гнилая, жуть как трещит.
- Может, лучше попросим плотника, а, Миккель?
Миккель потряс головой. Он добрался до цепочки, лег на живот и заглянул в кораблик.
- Гнездо есть, - сообщил он. - А птенцов нету.
- Улетели, ясно, - сказала Туа-Туа. - Ну, а?..
- Как будто он, - ответил Миккель. - Во всяком случае, красный, и величина подходит, вот только…
Он сел верхом, обмотал веревку вокруг балки и завязал узел покрепче.
- Может, лучше срубить длинный шест и попробовать снизу сшибить? - переживала Туа-Туа.
- Чтобы он разбился? - сказал Миккель. - Ну, я пошел! Плюнь через левое плечо.
Он медленно заскользил вниз по веревке. Балка трещала. Солнце спряталось в облако, стало смеркаться.
- Вдруг… вдруг она переломится, Миккель?
Миккель не ответил. Он уже поравнялся с корабликом.
Балка трещала: "скрип, скрип…" Теперь нужно отпустить одну руку, чтобы извлечь ларчик.
Если только это и в самом деле ларчик.
Миккель простонал:
- Е-есть… Туа-Туа. Кажется…
- Он или не он?
- По-похоже, Туа-Туа! Очень уж крепко сидит…
Балка щелкнула. Туа-Туа ойкнула, зажмурилась и закрыла рот рукой.
- Прочь! - закричал Миккель. - Чтобы тебя не пришибло, если полечу!
Две секунды… три, четыре… Туа-Туа вздохнула. Миккель полез вверх по веревке. Корабль остался без фонаря.
Еще полметра… Миккель перекинул ногу через обугленную балку. Раздался громкий треск, корабль закачался, как в шторм.
- Сиди тихо, Миккель! - в ужасе завопила Туа-Туа. - Не шевелись!
Миккель замер неподвижно верхом на балке. Прошло несколько минут.
- Уйди, Туа-Туа! - вымолвил он наконец. - Попробую еще раз, он у меня в кармане.
Миккель стал подтягиваться к стене медленно-медленно. Когда осталось всего два метра, балка лопнула. Она переломилась возле самой цепочки. Один конец с грохотом рухнул на пол рядом с ТуаТуа. Второй - с Миккелем и кораблем - повис, наклонившись, в воздухе.
Туа-Туа смотрела, как Миккель, цепляясь пальцами и коленями, сантиметр за сантиметром ползет по обломку.
Ближе… ближе…
Миг - и он уже сидит на стене. Ух! Можно передохнуть. Руки Миккеля дрожали, но он победно улыбался и гнал надоедливых комаров.
- Как фонарь?! - взволнованно крикнула Туа-Туа. - Не потерял?
Миккель поднял в руке что-то красное. Солнечный луч пронизал облако и заиграл на блестящей поверхности.
- Это не фонарь! - закричал он в ответ. - Это ларчик, весь деньгами набит!
Глава двадцать седьмая
Что можно найти в дуплистой яблоне
Миккель сидел на крылечке постоялого двора и ждал.
До чего тихо на дворе. Над заливом сгустились сумерки, и бабушка затопила печку: май у моря прохладный.
Дверь открыта; слышно, как Боббе ворочается во сне и щелкает зубами, гоняя блох. Ульрика убежала в лес. Плотник спит. Чем-то занята сейчас Туа-Туа? Должно быть, сидит дома на кухне и рассказывает учителю Хартвигу Эсбергу про красный корабельный фонарь, который был вовсе не фонарь, а…
Хотя нет: ведь они оба поклялись держать язык за зубами! Даже землю ели. А уж коли Туа-Туа поклялась…
Миккель поглядел на лодочный сарай и подумал о Симоне Тукинге, которому так никогда и не видать Африки.
Что ни говори, он делал замечательные кораблики, и все - с красными фонарями. Даже на обгоревший кораблик в часовне фонарь приспособил, хоть и не сам его делал.
И какой фонарь! Миккеля бросало то в жар, то в холод.
Он радовался и в то же время грустил. Больно подумать, что Симон никогда больше не будет сидеть на пороге сарая, строгать чурочки, расчесывать бороду и толковать об Африке.
Кто знает, что случилось бы с красным ларчиком, не выплыви судовой журнал на берег, где его нашел Симон…
Миккель поднял голову. Что это? Как будто конь ржет на Бранте Клеве? Сердце Миккеля отчаянно заколотилось. Нет, просто листья шуршат. А может, лиса пробежала?
Чу, снова шум!.. Ну конечно, копыта о камень стучат!
Из сумрака вынырнуло что-то белое. Миккель тер глаза. Что это - сон? Да нет же - белая лошадь!
Верхом на широкой спине сидел Петрус Миккельсон.
Он ловко управлял лошадью, держа повод двумя пальцами. Сигара поблескивала в полумраке, словно светлячок.
- А ты все ждешь, сынок? - сказал он, соскакивая на землю. - Придется ее на ночь в сарае поставить, после устроим получше. Белая как снег! Ну что, утрем им нос теперь, а?
Миккель кивнул, хотя едва ли расслышал как следует, что говорил отец. С самого утра он держал в кармане кусок сахару - так, на всякий случай, - а теперь не мог даже пошевельнуть рукой, чтобы достать его… Как легко ступает! И такая же белая, как Черная Роза - черная!
- Она… она наша, отец? - еле вымолвил он.
- Твоя и моя. Что, рад? Ну, дай ей сахар, потом расскажу… Ну-ну-ну, моя хорошая…
Лошадь получила сахар. И Петрус Миккельсон повел ее в дровяной сарай. Низко, конечно, но на первый случай сойдет.
- На Лауренсовой пустоши цирк ставят, - сказал отец. Небось слыхал уже. Утром я проходил мимо. Двадцать лошадей, не будь я Миккельсон! Черные, белые, буланые, серые в яблоках… Но только одна хромая.
Они вошли в сарай. Глаза отца в потемках казались влажными. У Миккеля рос в горле жесткий ком.
- Я и подумал, - продолжал Петрус Миккельсон: - восемь лет Миккель мечтал проехать по деревне на белой лошади не хуже, чем Синтор на черной. Так отчего ему не проехать? Все равно она хромая, для трюков не годится. Как ты думаешь, что делают с цирковой лошадью, когда она начинает хромать?
Миккель прикусил губу до боли и ничего не слышал.
- Ее ведут за большой шатер и пристреливают, - сказал отец. - Я в последний миг пришел. "Сорок крон, - говорю циркачу. - Деньги на следующей неделе". "Идет" - отвечает. Да ты что, Миккель? Никак, ревешь?
Отец нагнулся к нему.
Миккель глотал, глотал, потом вдруг выпалил:
- Они смеяться будут!
- Кто?
- В деревне… - Миккель всхлипнул и пошевелил четырьмя пальцами в правом башмаке.
Он ощутил на плече руку отца - теплую, сильную.
- Так ты, значит, мечтал, что они забудут про Хромого Зайца, была бы только лошадь хорошая, да? Нет, сынок, они не забудут, хотя бы ты проехал на двадцати конях высшей марки. Не забудут, пока ты сам будешь помнить, так и знай! А ты лучше вот о чем думай, как поедешь на ней: "Белая Чайка жива, и выручил ее я. Пусть кричат что хотят!" Ну как, что для тебя важнее?
- Бе…Белая Чайка? - прошептал Миккель.
- Ага, я ее так назвал, - кивнул Петрус Миккельсон. Сказать по правде, так я еще на той неделе ходил к циркачам прицениваться. Сорок крон запросили. Десятку сразу, остальное через месяц. И знаешь, Миккель, откуда я взял десятку?
Миккель невольно прислонился к теплому лошадиному крупу, до того у него вдруг задрожали ноги.
- Нет… Правда? Ты… ты взял…
- …из бутылки в дупле. Оттуда, Миккель, оттуда и взял. Так что можешь теперь сказать себе: мои десять риксдалеров спасли ее от пули. А захочешь утешить, что хромая, так шепни на ухо: "Через неделю они уже не так будут смеяться, Белая Чайка, а еще через месяц вовсе перестанут, потому что увидят, что мы на этот смех ноль внимания". А коли услышишь, что у ней забурчит в животе, то шепни на ухо: "Отец мой захватил для тебя мешок овса, на дворе сбросил, погоди чуток, я принесу…"
Не успел Петрус Миккельсон договорить, как Миккель уже выскочил из сарая. Сердце его колотилось: "Моя лошадь, моя лошадь, моя лошадь!" Над Бранте Клевом сняла одинокая звездочка, прибой ласково гладил пристань Симона Тукинга. Но Миккель Миккельсон ничего не видел и не слышал.
К тому времени, как он вернулся, Петрус Миккельсон успел уже сходить за фонарем и повесить торбу на лошадиную шею. Миккель насыпал в торбу овса, потом принес ведро воды, и они заперли дверь на ночь.
Но они не пошли спать сразу. Дойдя до крыльца, отец достал черный камень и задумчиво ощупал его.
- Садись-ка, Миккель, - сказал он. - Потолкуем малость.
Миккель сел.
- Купить в рассрочку лошадь - нам еще по силам, - продолжал отец. - Вот гору - это посложнее. А жаль…
Миккель посмотрел на Бранте Клев - черную громадину в весеннем сумраке, потом на камень в руке у отца.
- Гору? - повторил он.
Петрус Миккельсон привлек его к себе.
- Только между нами, Миккель, - произнес он тихо. Больше никому, ни звука.
- Никому, - обещал Миккель.
Отец повернул камень в руке.
- Я его сведущему человеку показывал, - сказал он. - И знаешь, что это?
Миккель помотал головой.
- Черный гранит! Я эти дни походил по Бранте Клеву. Там такого гранита столько, что мы могли бы запросто разбогатеть…
У Миккеля закружилась голова.
- Но… но… - пробормотал он.
- Вот то-то, что "но", - отозвался Петрус Миккельсон. Гору в рассрочку не купишь, во всяком случае если хозяина зовут Синтор.
Он закурил новую сигару, чтобы отогнать комаров.
- К тому же в яблоне теперь пусто.
Миккель Миккельсон вздохнул полной грудью; ком в горле исчез.
- Нет! - сказал он.
- Что? - спросил Петрус Миккельсон.
- Я говорю: нет!
Глаза его напряженно смотрели в одну точку. Спичка в руке отца погасла, не дойдя до сигары.
- То есть как так? Уж не хочешь ли ты сказать, что опять наполнил бутылку? Не мели вздора, Миккель!
- Погляди, - ответил Миккель.
Петрус Миккельсон встал. Говоря правду, у него даже ноги ослабели, неведомо отчего. Он медленно пошел к яблоне.
Посреди ствола, в двух аршинах от земли, было старое дупло, в котором когда-то жил дятел.
Миккельсон-старший сунул туда руку и уже почти дотянулся до дна, но его остановил голос Миккеля:
- На одном условии, отец.