"Если разозлиться как следует, дело пойдет", - подумал он. Но тут как раз и застопорило. Вконец застопорило. Папа Эмиля так застрял в тесном оконце, что лицо его посинело, он размахивал руками и ногами, но ему удалось лишь опрокинуть ящик. И теперь он висел безо всякой опоры и не мог продвинуться ни назад, ни вперед. Бедняга! Что может сделать церковный староста, когда одна часть его туловища мокнет под проливным дождем, а другая висит в отхожем месте? Звать на помощь? Нет, он этого не сделает! Не сделает, потому что знает лённебержцев: если эта история станет известна в приходе, поднимется такой хохот, который не смолкнет до тех пор, пока во всей Лённеберге и даже во всем Смоланде останется хоть одна живая душа. Нет, звать на помощь он не будет!
Между тем Эмиль, вернувшись домой радостный и довольный, делал все, что в его силах, чтобы развлечь маленькую Иду. Ей было до смерти скучно на домашнем экзамене, поэтому он вышел вместе с ней в сени и они стали помогать друг другу примерять галоши. В сенях стояли длинные ряды галош, больших и маленьких. Ида хихикала от восторга, когда Эмиль важно расхаживал в галошах пастора и бормотал "таким образом" и "помимо того", точь-в-точь как пастор. Под конец все галоши оказались разбросанными, и Эмиль, аккуратный, как всегда, собрал их в кучу на полу, так что в сенях выросла целая гора галош.
Потом Эмиль вдруг вспомнил про Заморыша, которому дал обещание принести чего-нибудь на ужин. Завернув на кухню, он наскреб немного объедков и с банкой в одной руке и с фонарем в другой вышел в дождь и темноту, чтобы подкормить немного поросенка.
И тут, ой, я содрогаюсь, когда думаю об этом! И тут он увидел своего отца! А отец увидел его. Ой-ой-ой, вот как иногда бывает!
- Веги… за… Альфредом! - прошипел папа. - И скажи ему - пусть захватит с собой килограмм динамита, и пусть эта проклятая Триссева будка сровняется с землей!
Эмиль сбегал за Альфредом, и тот явился, но не с динамитом - этого, вероятно, папа всерьез и не думал, - а с пилой. Да, папу Эмиля необходимо было выпилить, иначе освободить его было невозможно.
Пока Альфред пилил, Эмиль, взобравшись на маленькую лесенку, в страхе и тоске держал зонтик над своим бедным папой, чтобы его не мочил дождь. Ты, конечно, понимаешь, что Эмилю было не очень весело на этой лесенке: ведь папа непрерывно шипел под зонтиком и говорил о том, что он сделает с Эмилем, как только освободится. Он даже ни капельки не был благодарен Эмилю за его заботу о нем. Что пользы от этого зонтика, раз он все равно промок и теперь простудится и схватит воспаление легких. "Это уж точно", - подумал Эмиль, но сказал другое:
- Не-ет, ты не простудишься, ведь главное, чтобы ноги были сухие.
Альфред поддержал мальчика:
- Верно, главное, чтобы ноги были сухие!
А ноги у папы и в самом деле были сухие - этого отрицать нельзя. Но все равно он был вне себя, и Эмиль страшился той минуты, когда папа освободится.
Альфред пилил так ретиво, что только опилки летели, а Эмиль был все время настороже. В тот миг, когда Альфред кончил пилить, а папа Эмиля тяжело бухнулся на пол, в тот самый миг Эмиль отшвырнул зонтик и кинулся во всю прыть в столярную. Он ворвался туда и успел накинуть крючок прежде, чем подоспел папа. А папа его, наверное, устал стучаться в запертые двери. Прошипев лишь несколько бранных слов в адрес Эмиля, он исчез. Ведь ему обязательно нужно было показаться на пиру. Но сначала - незаметно прошмыгнуть в горницу и надеть сухую рубашку и жилет.
- Где ты был так долго? - рассерженно спросила мужа мама Эмиля.
- Об этом поговорим после, - глухо ответил папа.
Так кончился домашний экзамен в Каттхульте. Пастор затянул, как всегда, псалом, а лённебержцы добросовестно вторили ему на разные голоса.
От нас уходит светлый день,
К нам не вернется он… -
пели они.
Всем пора было собираться домой. Но когда гости вышли в сени, чтобы одеться, первое, что они увидели при слабом свете керосиновой лампы, - гору галош на полу.
- Какое злодейское озорство - это мог сделать только Эмиль, - сказали лённебержцы.
И все они, включая пастора с пасторшей, битых два часа сидели на полу и примеряли галоши. Потом, довольно кисло поблагодарив хозяев и попрощавшись с ними, они исчезли в темноте под дождем.
С Эмилем они попрощаться не могли: ведь он сидел в столярной и вырезал своего сто восемьдесят четвертого деревянного старичка.
СУББОТА, 18 ДЕКАБРЯ
Как Эмиль совершил великий подвиг и все его проделки были прощены и забыты, а вся Лённеберга ликовала
Приближалось Рождество. Однажды вечером все жители Каттхульта сидели на кухне и занимались каждый своим делом. Мама Эмиля пряла, папа сапожничал, Лина чесала шерсть на кардах, Альфред с Эмилем строгали зубья для граблей, а маленькая Ида упрямо пыталась вовлечь Лину в веселую игру и щекотала ее, мешая работать.
- Играть-то в эту игру надо с тем, кто боится щекотки, - говорила Ида. И она была права, так как Лина в самом деле боялась щекотки.
Ида тихонько подбиралась к Лине, читая стишок, под который шла игра:
Дорогие мама с папой,
Дайте мне муки и соли,
Заколю я поросенка,
Он визжать начнет от боли.
При слове "визжать" Ида указательным пальчиком тыкала Лину, а Лина, к превеликому удовольствию девочки, всякий раз взвизгивала и хохотала.
Слова "заколю я поросенка", вероятно, навели папу Эмиля на ужасную мысль, и он внезапно изрек:
- Да, теперь уж и Рождество близко, пора, Эмиль, заколоть твоего поросенка.
Эмиль выронил ножик и во все глаза уставился на отца.
- Заколоть Заморыша! Не бывать этому! - сказал он. - Ведь Заморыш мой поросенок, мой поросенок, который дал обет трезвости! Ты что, забыл?
Конечно, папа ничего не забыл. Но он сказал, что никто во всем Смоланде никогда не слыхивал про поросенка, который служил бы для забавы. А Эмиль хоть и маленький, но уже настоящий крестьянин и знает, что как только поросенок подрастает, его закалывают, для того поросят и держат!
- Разве ты этого не знаешь? - спросил папа.
Конечно, Эмиль это знал и сперва не нашелся, что ответить, но потом ему в голову пришла прекрасная мысль:
- А некоторых боровов оставляют в живых на развод. Заморыша я и определил в такие боровы.
Эмиль знал то, чего, может быть, не знаешь ты. А именно: боров-производитель - это такой поросенок, который станет, когда вырастет, папой целой уймы маленьких поросят. "Такое занятие будет спасением для Заморыша", - подумал Эмиль. Ведь этот мальчик был совсем не глуп!
- Уж я наверняка смогу раздобыть какую-нибудь маленькую свинушку для Заморыша, - объяснил Эмиль отцу. - И тогда вокруг Заморыша и этой свинушки будут кишмя кишеть поросятки - так я считаю.
- Да, это хорошо, - сказал папа. - Но тогда предстоящее Рождество в Каттхульте будет постное. Ни окорока, ни пальтов, ничегошеньки!
- Дайте соль мне и муку,
Пальт я быстренько сварю, -
сказала маленькая Ида.
- Заткнись с твоими пальтами! - рявкнул Эмиль, потому что он знал: для пальтов нужны не только мука с солью, но и поросячья кровь.
Только не кровь Заморыша! Пока Эмиль жив, этому не бывать!
Некоторое время в кухне стояла тишина, зловещая тишина. Но внезапно Альфред помянул черта. Он обрезал большой палец острым ножом, и из пальца потекла кровь.
- Оттого, что ты ругаешься, легче не станет, - строго сказал папа. - И я не хочу слышать ругательства в своем доме.
Мама Эмиля достала чистую полотняную тряпицу и перевязала Альфреду палец. И он снова стал строгать зубья для граблей. Это было славное зимнее занятие: все грабли проверяли и сломанные зубья заменяли новыми. Так что, когда наступала весна, все грабли были в порядке.
- Так… значит, нынче в Каттхульте будет постное Рождество, - повторил папа Эмиля, сумрачно глядя перед собой.
Эмиль долго не спал в тот вечер, а наутро разбил копилку и взял из своих денег тридцать пять крон. Потом он запряг Лукаса в старые розвальни и поехал в Бастефаль, где в изобилии водились свиньи. Домой он вернулся с великолепным поросенком, которого стащил в свинарник к Заморышу. Потом он пошел к отцу.
- Теперь в свинарнике два поросенка, - сказал он. - Можешь заколоть одного, но смотри не ошибись!
Грудь Эмиля распирала ярость, которая иногда находила на него, и он даже забыл о том, что говорит с отцом. Ведь ужасно было купить жизнь Заморышу, убив другого несчастного поросенка. Но лучшего выхода Эмиль не видел. Иначе отец, который не признавал, что поросенок может быть для забавы, не оставит Заморыша в покое.
Два дня Эмиль не заглядывал в свинарник, предоставив Лине носить корм обоим поросятам. На третий день он проснулся в кромешной тьме, услыхав страшный поросячий визг. Поросенок визжал громко и пронзительно, будто под ножом, потом внезапно наступила тишина.
Эмиль подышал на заиндевевшее стекло, так что образовался глазок, и стал смотреть во двор. Он увидел, что возле свинарника горит фонарь и движутся тени. Он понял, что поросенок уже мертв, а Лина собирает кровь. Потом Альфред с папой ошпарят поросенка кипятком и, сбрив щетину, разделают тушу. Затем явится Крёса-Майя, и вместе с Линой они будут мыть и полоскать в прачечной поросячьи кишки. Конец бастефальскому поросенку, которого купил Эмиль!
- Вот тебе и "заколю я поросенка, он визжать начнет от боли…", - пробормотал Эмиль. Он снова забрался в кровать и долго плакал.
Но так уж устроен человек, что он забывает свои огорчения, - таков был и Эмиль. Сидя в полдень в свинарнике и почесывая Заморыша, Эмиль задумчиво сказал:
- Ты жив, Заморыш! Вот как устроено на свете. Ну, да ты жив!
Эмиль хотел забыть бастефальского поросенка. И когда на другой день Крёса-Майя с Линой сидели на кухне и без устали резали сало для засола, мама Эмиля размешивала колбасный фарш, варила пальты, хлопотала над рождественским окороком и укладывала его в особый рассол, Лина пела "Веет хладом, хладом веет с моря…", а Крёса-Майя рассказывала о том, что на пасторском чердаке водятся привидения без головы, Эмиль уже блаженствовал. Он больше не думал о бастефальском поросенке, а только о том, что скоро Рождество, и о том, как хорошо, что наконец-то выпал снег.
- Вьется, сыплет белый снег, все дорожки заметая, - сказала маленькая Ида, потому что так говорят в Смоланде, когда разыгрывается пурга.
А снег в самом деле шел. День клонился к вечеру, снегопад усиливался, потом задул ветер, и поднялась такая метель, что, выглянув за дверь, с трудом можно было разглядеть скотный двор.
- Похоже, быть буре, - сказала Крёса-Майя, - как я домой-то попаду?
- Останешься ночевать, - успокоила ее мама Эмиля. - Можешь спать вместе с Линой в кухне на диване.
- Да, но будь добра, лежи тихонько, как дохлый поросенок, потому что я боюсь щекотки, попросила Лина старушку.
За ужином Альфред пожаловался на свой палец.
- Болит! - сказал он.
Мама Эмиля размотала тряпицу, желая посмотреть, что с пальцем и почему он не зажил.
Зрелище, которое представилось ее глазам, было не из отрадных: рана не затянулась, палец покраснел, нагноился и распух. А от пальца к запястью шли короткие красные полоски.
У Крёсы-Майи загорелись глаза.
- Заражение крови, - сказала она. - Опасное дело.
Мама Эмиля наложила на руку Альфреда повязку, смоченную раствором сулемы.
- Если до утра не станет легче, лучше тебе съездить к доктору в Марианнелунд, - сказала она.
Никто не припомнит такого снегопада и такой бури, какая бушевала в ту ночь над Смоландом. И когда наутро обитатели Каттхульта проснулись, весь хутор, казалось, утопал в огромном мягком белом сугробе. А буря не утихала. Шел снег и дул ветер, так что на двор носа было не высунуть; в трубе завывала вьюга: "У-у, у-у!" Никто никогда ничего подобного не видывал и не слыхивал!
- Придется Альфреду целый день разгребать снег, - сказала Лина. - А может, и не надо этого делать - все равно зря.
Но Альфред не убирал снег в тот день. Его место за столом пустовало, и о нем не было ни слуху ни духу. Эмиль забеспокоился. Надев кепчонку и теплое сермяжное пальтишко, он собрался выйти. Мальчик разгреб снег у кухонных дверей и быстро проложил себе дорогу к людской, которая находилась бок о бок со столярной.
Лина увидела Эмиля через кухонное окно и приветливо кивнула головой.
- Хорошо, Эмиль, ты сделал, что расчистил дорожку, - сказала она. - Теперь можешь быстро добежать до столярки. Ведь никто не знает, когда тебе снова придется там сидеть.
Глупая Лина, она не понимала, что Эмиль пробирался к Альфреду!
В людской было холодно, когда туда вошел Эмиль: Альфред не затопил печь. Он лежал на своем деревянном диване и не хотел вставать. Есть он тоже не хотел. Он сказал, что вроде не голоден. Тут Эмиль еще больше забеспокоился. Уж если Альфред не хочет есть, значит, стряслось что-то серьезное.
Эмиль принес дрова и затопил печь, а потом побежал за мамой. Она тут же пришла; собственно говоря, пришли все - и папа, и Лина, и Крёса-Майя, и маленькая Ида, потому что теперь все всполошились.
Бедный Альфред, он лежал и моргал глазами. Он был горячий, как печка, и все равно его знобило. Красные полосы на руке продвинулись далеко, почти к плечу, - страшно было смотреть.
Крёса-Майя озабоченно покачала головой:
- Как дойдут они до сердца, эти полоски, тогда конец, тогда он помрет.
- Тише, - приказала мама Эмиля, но не так-то легко было утихомирить Крёсу-Майю. Она знала по меньшей мере полдюжины людей в одном только Лённебергском приходе, которые умерли от заражения крови, и добросовестно их перечислила.
- Но это вовсе не значит, что мы должны сидеть сложа руки, - добавила она.
Она думала, что Альфреду полегчает, если взять клок его волос и лоскут рубашки и зарыть их в полночь к северу от дома, а потом прочитать какое-нибудь хорошее заклинание. Она знала только одно:
- Тьфу и еще раз тьфу, пришло от сатаны - к сатане и уйди, да будет так, тьфу и еще раз тьфу!
Но папа Эмиля сказал, что вполне достаточно того заклинания, вернее, ругательства, которое произнес Альфред, когда порезал большой палец. И если Крёсе-Майе нужно что-нибудь зарыть к северу от дома в такую погоду, среди ночи, то пусть она делает это сама.
Крёса-Майя зловеще покачала головой:
- Да уж будь что будет, ох-ох-ох!
Эмиль пришел в бешенство:
- Что это за бабье хныканье! Альфред скоро поправится, понятно тебе?
Тут Крёса-Майя пошла на попятный:
- Ну да, миленький Эмиль, он поправится, конечно, поправится! - И она похлопала Альфреда по плечу, громогласно подтвердив: - Конечно, ты поправишься, Альфред, уж я-то знаю! - Но тут же, взглянув на дверь людской, она пробормотала про себя: - Хотя непонятно, как они смогут протащить гроб через такую узкую дверь!
Услыхав это, Эмиль заплакал. В страхе он схватил отца за рукав пальто:
- Мы должны отвезти Альфреда к доктору в Марианнелунд, как сказала мама.
Тут мама и папа Эмиля как-то странно поглядели друг на друга. Они знали, что в такой день ни за что на свете нельзя было попасть в Марианнелунд. Они были совершенно беспомощны, но признаться в этом Эмилю, да еще когда он стоял рядом с ними такой убитый, было тяжело. Ведь и папе с мамой очень хотелось помочь Альфреду, да только они не знали как. И что ответить Эмилю, они тоже не знали. Папа, не вымолвив ни слова, вышел из людской. Но Эмиль не сдавался. Куда бы ни шел отец, он следовал за ним по пятам: плакал, просил, кричал, грозил, а потом принялся дерзить. Он просто ума лишился! И подумать только, отец не сердился, а лишь тихо говорил:
- Ничего не выйдет, Эмиль, ты же знаешь, что ничего не выйдет!
Лина ревела на кухне во весь голос, причитая:
- А я-то думала, что к весне мы поженимся, а теперь прости-прощай свадьба, помрет теперь мой Альфред! И останусь я век вековать с четырьмя простынями и целой дюжиной полотенец, да, хорошенькое дело!
Эмиль наконец понял, что помощи ждать неоткуда. Тогда он пошел назад в людскую. Он просидел с Альфредом целый день - это был самый длинный день в жизни Эмиля. Альфред лежал в забытьи. Только иногда он поднимал веки и говорил:
- А ты тут, Эмиль!
Эмиль смотрел, как за окошком бушует метель, и ненавидел ее так горячо, что его ненависть могла бы растопить снега во всей Лённеберге и во всем Смоланде. "Видно, засыплет снегом весь белый свет", - думал Эмиль, поскольку снег все падал и падал.
Зимние дни коротки, хотя тому, кто так ждет, как ждал Эмиль, они кажутся длинными. Незаметно начало смеркаться, а потом и совсем стемнело.
- А ты тут, Эмиль! - снова сказал Альфред, но ему все труднее было говорить.
Мама Эмиля принесла мясной суп и заставила Эмиля поесть. Она пыталась накормить и Альфреда, но он не хотел есть. Вздохнув, мама ушла.
Поздним вечером пришла Лина с наказом от мамы: Эмилю пора ложиться спать. И как только такое могло прийти людям в голову!
- Я буду спать на полу рядом с Альфредом, - заявил Эмиль.
Так он и сделал.
Он приволок себе старый матрас и лошадиную попону - больше ему ничего было не нужно. Он вообще не мог спать. Он лежал без сна и смотрел, как угли опадают в печи, слушал, как тикает будильник и как порывисто дышит, а порой и стонет Альфред. Видимо, время от времени Эмиль впадал в дремоту, но всякий раз, вздрогнув, просыпался. Горе жгло его душу. Проходила ночь, и он все острее чувствовал, как все скверно, а скоро будет уже слишком поздно, на веки вечные поздно - изменить что-либо будет уже нельзя.
И вот, когда часы показывали четыре утра, Эмиль понял, что ему надо делать. Он отвезет Альфреда к доктору в Марианнелунд, или пусть и он сам, и Альфред погибнут в дороге.
"Нечего тебе лежать тут в постели и умирать, Альфред, нечего!"
Он не произнес эти слова вслух, он только подумал. Но как он это подумал! И тут же принялся за дело. Главное - уехать прежде, чем кто-нибудь проснется и помешает ему. В запасе у него был час времени до того, как Лина поднимется доить коров. За этот час все и надо провернуть!
Никто не знает, как тяжело было Эмилю в тот час и как он надрывался. Надо было выкатить из сарая сани, вывести из конюшни и запрячь Лукаса. Альфреда надо было вытащить из кровати и отвести к саням. Последнее было самым трудным. Бедный Альфред ковылял, тяжело навалившись на Эмиля. А когда ему наконец удалось добрести до саней, он упал как подкошенный на разостланные овчины и лежал, не подавая никаких признаков жизни.
Эмиль укутал Альфреда так, что торчал только кончик его носа, сам уселся на козлы, натянул вожжи и стал понукать Лукаса: пора было трогаться в путь. Но Лукас повернул голову и недоверчиво взглянул на Эмиля. Ведь это же неслыханно глупая выдумка - пуститься в путь в такую метель, неужто Эмиль этого не понимает?
- Теперь решаю я, - сказал Эмиль, - а потом все будет зависеть от тебя, Лукас!