Впрочем, вскоре скучные рассуждения священника возобновились, а с ними и страдания Тома. И в конце концов, он вспомнил о бывшем при нем сокровище и достал таковое из кармана. Сокровищем был большой черный жук, обладатель устрашающих жвал - "жук-кусач", как именовал его Том. Жук хранился в коробочке из-под пистонов. И первое, что он сделал: цапнул Тома за палец. Разумеется, негодяй тут же полетел прочь, и приземлился в церковном проходе на спину, а укушенный палец оказался во рту Тома. Жук лежал, беспомощно дергая лапками, неспособный перевернуться. Том смотрел на него и всей душой стремился к нему, но жук находился вне пределов досягаемости. И другие заскучавшие от проповеди прихожане также нашли утешение в жуке и теперь не спускали с него глаз. Тем временем, в проходе объявился праздношатающийся пудель, чем-то опечаленный, одуревший от летней жары и тиши, уставший смирно сидеть на месте, жаждущий перемен. Вот он заметил жука, приподнял хвост, повилял им, вгляделся в возможную добычу, обошел ее по кругу, принюхался к ней с безопасного расстояния, обошел по кругу еще раз, набрался храбрости и снова принюхался, подойдя уже поближе. А после оскалил зубы и попытался, не без опаски, впрочем, сцапать ими жука, да промахнулся. Попытался еще разок и еще, развлечение это понравилось псу и он прилег на живот, придерживая жука передними лапами и продолжая свои эксперименты, однако, в конце концов, подустал, впал в безразличие и задумался о чем-то своем. Голова его стала мало-помалу клониться, подбородок опускался все ниже, ниже и, в конце концов, коснулся врага, каковой не преминул в него вцепиться. Пудель взвизгнул, мотнул головой, и жук отлетел на пару ярдов и опять приземлился на спину. Ближние зрители содрогались от тихой, задушевной радости, несколько лиц укрылось под веерами и носовыми платками, Том же был счастлив безмерно. Пес выглядел глупо, да, верно, и ощущал себя дураком, однако в душу его закралось и негодование, жажда мести. И он опять подошел к жуку и принялся осторожно наскакивать на него то с одной стороны, то с другой, оскаливая клыки в дюйме от врага и даже щелкая зубами на расстоянии еще более близком и мотая головой так, что у него хлопали уши. Но затем ему это снова наскучило, пес попробовал позабавиться с мухой - нет, не то; прошелся, опустив нос к полу, по пятам за муравьем, но и это занятие вскоре ему надоело; в конце концов, он зевнул, вздохнул и, совершенно забыв о жуке, прямо на него и уселся. И немедля церковь сотряс дикий страдальческий вой, с которым пудель полетел по проходу. Вой продолжался, полет тоже, пудель пронесся перед алтарем, проскакал по другому проходу, миновал двери церкви, оглашая всю ее воплями. Мука несчастного усиливалась вместе с набираемой им скоростью и спустя недолгое время он обратился в шерстистую комету, со скоростью света кружившую, поблескивая, по своей орбите. Завершилось все тем, что отчаявшийся страдалец запрыгнул на колени своего хозяина, а тот метнул его в окно, и вскоре горестные причитания пуделя стихли в дальней дали.
К этому времени все, кто присутствовал в церкви, побагровели и задыхались от подавляемого хохота, так что пришлось даже прервать проповедь. Вскоре она возобновилась, конечно, однако продвигалась вперед как-то хромо, с запинками, лишившись надежды на то, что ей удастся увлечь хоть чье-то внимание, ибо и самые суровые ее слова встречались придушенными звуками нечестивого веселья, летевшими из-за спинки какой-нибудь дальней скамьи, наводя многих на мысль, что несчастный священник изрек нечто на редкость игривое. Когда же испытание это подошло к концу, и священник прочитал благословение, все прихожане вздохнули с искренним облегчением.
Том Сойер шагал к дому в превосходном настроении, он говорил себе, что богослужение - штука, в общем-то, неплохая, нужно лишь уметь внести в него немного разнообразия. Только одна мысль и удручала его: он ничего не имел против того, что пес поиграл с кусачом, но зачем же было утаскивать игрушку с собой?
Глава VI
Том знакомится с Бекки
В этот понедельник Том проснулся несчастным. Собственно говоря, он просыпался несчастным каждый понедельник, поскольку день этот знаменовал начало медленной школьной пытки. Как правило, Том начинал его с пожелания, чтобы никаких выходных и вовсе не было на свете, ибо они делали следовавшую за ними неволю с ее каторжными оковами лишь более гнусной.
Том полежал, размышляя. И в конце концов, ему пришло в голову, что неплохо было бы заболеть - тогда он ни в какую в школу не пойдет, а останется дома. Хиловатая, но все же возможность. Он мысленно прошелся по своему телу. Никаких недугов в нем не обнаружилось, так что пришлось исследование повторить. На этот раз Тому показалось, что в животе его отмечаются некие колики, и он, проникнувшись надеждой, принялся усердно подзуживать их. Однако колики вскоре ослабли, а там и вовсе прекратились. Пришлось думать снова. И внезапно он совершил открытие: оказывается, у него качается один из верхних передних зубов. Что и говорить, повезло; Том совсем уж было собрался издать первый стон - на пробу, - но сообразил, что если он предъявит суду такого рода аргумент, тетя просто-напросто выдерет его, а это будет больно. Поэтому он решил оставить зуб про запас и возобновил изыскания. Какое-то время они оставались бесплодными, но затем Том вспомнил, как доктор однажды рассказывал про больного, которого некая болезнь уложила в постель на две, если не три недели и вообще угрожала лишить пальца. Том, мигом выпростав из-под простыни ступню с ободранным пальцем, вгляделся в него. Конечно, симптомов той болезни он не знал, однако попытка не пытка - и Том с большим воодушевлением застонал.
Сид спал без задних ног.
Том застонал громче, ему даже стало казаться, что палец и вправду немного побаливает.
Сид как спал, так и спал.
Том даже запыхался от усилий. Он немного передохнул, а после набрал полную грудь воздуха и испустил череду совершенно замечательных стонов.
Сид захрапел.
Тут уж Том разозлился. Он произнес: "Сид, Сид" и потряс брата за плечо. Это, похоже, сработало, и Том застонал снова. Сид зевнул, потянулся, затем, фыркнув, приподнялся на локте и уставился на Тома. Том стонал. Сид окликнул его:
- Том, послушай, Том!
Ответа не последовало.
- Эй, Том. Том! Что с тобой, Том?
Теперь уже он потряс брата и с тревогой заглянул ему в лицо.
Том простонал:
- Не надо, Сид. Не трогай меня.
- Да что с тобой, Том? Сейчас я тетю позову.
- Нет… не обращай внимания. Может, оно и само пройдет, постепенно. Не зови никого.
- Как же не зови? Да не стони ты так страшно, Том. Давно это с тобой?
- Несколько часов. Оооо! Не тормоши меня, Сид, а то я умру.
- Почему же ты меня раньше не разбудил? Ох, Том, не надо! У меня от твоих стонов мурашки по коже бегут. Да что же с тобой, Том?
- Я все прощаю тебе, Сид.
Стон.
- Все, что ты мне сделал. Когда я умру…
- Ой, Том, не умирай, не надо. Нет, Том… нет. Может…
- Я всех прощаю, Сид.
Стон.
- Так им и передай. И еще, Сид, отнеси мою оконную раму и одноглазого котенка девочке, которая недавно приехала в город, и скажи ей…
Но Сид уже схватил свою одежду и выскочил из комнаты. Теперь Том страдал по-настоящему, столь образцово работало его воображение, и стонал совершенно искренне.
Сид, слетев по лестнице вниз, закричал:
- Тетя Полли, пойдемте к нам! Том помирает!
- Помирает?
- Да, мэм. Чего же вы ждете - скорее!
- Чушь! Не верю!
Тем не менее, она побежала наверх, и Сид с Мэри за ней. Лицо старушки побелело, губы дрожали. Достигнув кровати Тома, она выдохнула:
- Том! Что с тобой?
- Ох, тетя, я…
- Да что же с тобой такое - что такое, дитя?
- Ох, тетя, у меня палец на ноге совсем омертвел!
Старушка рухнула на стул и захохотала - ненадолго. Потом она немного поплакала, а потом, продолжая плакать, засмеялась снова. И наконец, совладав с собой, сказала:
- Ну и напугал же ты меня, Том. Ладно, хватит дурака валять, вылезай из постели.
Стоны прекратились, боль в пальце куда-то исчезла. Том почувствовал себя довольно глупо и потому сказал:
- Тетя Полли, он, правда, показался мне омертвевшим, а болел так, что я даже про зуб забыл.
- Еще и зуб в придачу! Что у тебя с зубом?
- Шатается и ужас как болит.
- Ладно-ладно, ты только стонать заново не начинай. Открой рот. Да - и вправду шатается, но ничего, от этого не умирают. Мэри, принеси-ка мне шелковую нитку - и головню с кухни прихвати.
- Ой, тетя, пожалуйста, не рвите его. Он и не болит больше. Вот чтоб я помер на месте. Не надо, тетя. Я лучше в школу пойду.
- Ах, вот оно что! Ты устроил все это безобразие, потому что надеялся пересидеть дома уроки, а после рыбку пойти удить? Том, Том, я так люблю тебя, а ты из кожи вон лезешь, стараясь разбить своими выходками мое старое сердце.
К этому времени зубоврачебные инструменты были уже принесены. Старушка завязала на конце шелковой нитки петлю, накрепко затянула ее на зубе Тома и закрепила другой конец нитки на спинке кровати. А затем, взяв горящую головню, ткнула ей мальчику в лицо. Миг, и зуб закачался на нитке, свисая со спинки.
Однако любые суровые испытания таят в себе и награду. Шагая после завтрака к школе, Том обратился в предмет зависти всех встречавшихся ему по дороге мальчиков, поскольку дырка в ряду передних зубов позволяла ему плеваться новым и совершенно восхитительным способом. Вскоре за ним уже следовала небольшая толпа детей, которым не терпелось увидеть, как он это делает. Один из них, недавно порезавший палец и оттого ставший центром всеобщего внимания и преклонения, вдруг оказался лишенным былой славы. Сердце его стеснила печаль, и он пренебрежительно заявил, что не видит в плевках Тома Сойера ничего такого уж выдающегося, на что другой мальчик ответил: "Зелен виноград-то!" и отошел от развенчанного героя.
Вскоре Том повстречался с юным парией городка, сыном местного забулдыги Гекльберри Финном. Все городские мамаши от души ненавидели и боялись его, потому что мальчиком он был праздным, невоспитанным и вообще дурным, не признававшим над собой никаких законов, - и потому что их дети, все как один, обожали Гекльберри, получали от его запретного общества наслаждение и жалели, что им не хватает смелости пойти по его стопам. Том от прочих благопристойных мальчиков не отличался - он тоже завидовал веселой жизни отверженного, которую вел Гекльберри, и играть с этим беспутным мальчишкой ему тоже было строжайше запрещено. Поэтому он не упускал ни единой возможности поиграть с ним. Одевался Гекльберри в обноски, выброшенные взрослыми, так что наряды его сверкали разноцветьем заплат, а на ветру помавали лохмотьями. Украшавшая голову этого мальчика шляпа представляла собой колоссальных размеров руину, с полей ее свисал вниз широкий, похожий формой на полумесяц лоскут; полы пиджака, когда Гекльберри находил нужным в него облачаться, доходили ему до самых пят, а пуговицы его хлястика располагались сильно ниже спины; штаны держались на одной помочи, огузье их, ничего в себе не содержавшее болталось где-то под коленями, обтрепанные штанины, если он их не закатывал, волоклись по грязи.
Гекльберри бродил, где хотел, шел, куда ноги несли. Ясные ночи он проводил на чьем-нибудь крыльце, дождливые - в пустой бочке; ему не приходилось посещать школу и церковь, никакого господина он над собой не ведал, так что и подчиняться Гекльберри было некому; он мог купаться и удить рыбу, где и когда захочет, и заниматься этим столько, сколько душе его будет угодно; драться ему никто не запрещал; спать он мог не ложиться до самого позднего часа; весной Гекльберри всегда первым выходил на люди босиком, осенью обувался последним; ему не нужно было ни умываться, ни одеваться в чистое платье; а уж ругался он - заслушаешься. Одним словом, у него было все, что делает жизнь бесценной. Так считал каждый из затюканных взрослыми, скованных по рукам и ногам благопристойных мальчиков Санкт-Петербурга.
Том поприветствовал романтического изгоя:
- Здорово, Гекльберри!
- Здравствуй, коли не шутишь…
- Что это у тебя?
- Дохлая кошка.
- Дай глянуть, Гек. Ишь ты, совсем окоченела. Где раздобыл?
- Купил у одного мальчика.
- Что отдал?
- Синий билетик да бычачий пузырь, который на бойне достал.
- А синий билетик где взял?
- Две недели назад выменял у Бена Роджерса на погонялку для обруча.
- Слушай, Гек… а на что они годятся, дохлые кошки?
- Как это на что? Бородавки сводить.
- Да ну! Толку от них. Я знаю средство получше.
- Чего ты там знаешь? Какое?
- Ну как же, тухлая вода из лесного пенька.
- Тухлая вода! Да я за нее цента ломанного не дам.
- Не даст он! А ты ее пробовал?
- Я не попробовал. Зато Боб Таннер пробовал.
- Откуда ты знаешь?
- Ну как, откуда - он сказал про это Джефу Тэтчеру, Джефф сказал Джонни Бейкеру, Джонни сказал Джиму Холлису, Джим сказал Бену Роджерсу, Бен одному негру, а негр мне. Вот откуда!
- Подумаешь? Врали они все. По крайности, все, кроме негра. Его я не знаю. Но я отродясь не видал негра, который не врал бы. Вздор! Ты мне лучше расскажи, Гек, как делал это Боб Таннер.
- Ну как, - сунул руку в гнилой пенек, в котором дождевая вода стояла.
- Днем?
- Ясное дело.
- К пеньку лицом стоял?
- Да. Вроде как лицом.
- И не говорил ничего?
- Кажись, не говорил. Не знаю.
- Ага! Таким способом бородавки сводят только полные дураки! И ничего у них не получается. Нет, нужно зайти в самую чащу, в то место, где ты видел пень с тухлой водой, ровно в полночь встать к нему спиной, сунуть руку в воду и сказать:
Ячмень да тухлая вода, индейский рацион,
Пусть бородавки все мои немедля выйдут вон!
А после нужно зажмуриться, быстро отойти на одиннадцать шагов, три раза крутнуться на месте и идти домой, да ни с кем по дороге не разговаривать. Заговоришь, все заклинание насмарку.
- Да, похоже, способ верный. Но только Боб Таннер не так сделал.
- Нет, сэр, не так, ручаться готов, потому что бородавок у него больше, чем у любого мальчика в нашем городе, а знай он, как обращаться с тухлой водой, так ни одной бы не было. Я этим способом тысячи бородавок с рук свел, Гек. Я столько вожусь с лягушками, что бородавок у меня всегда хватает. Хотя, бывает, и бобом пользуюсь.
- Да, боб это вещь. Я сам им пользовался.
- Правда? А как?
- Значит, берешь боб, режешь его пополам, и бородавку тоже режешь, чтобы кровь пошла, а после мажешь ею половинку боба, выкапываешь на перекрестке дорог ямку и в новолуние, около полуночи, зарываешь эту половинку, а вторую сжигаешь. Понимаешь, первая-то половинка начнет притягивать к себе вторую, притягивать, ну а кровь заодно бородавку притягивать станет, вот она скоро и сойдет.
- Да, Гек, все точно, самый тот способ. Хотя, если сказать, когда закапываешь половинку боба: "Боб вниз, бородавку долой, больше меня не беспокой!", еще лучше будет. Так Джо Харпер делает, а он где только не побывал, один раз до самого Кунвилля чуть не доехал. Но ты мне вот что скажи - как ты их дохлыми кошками сводишь?
- Ну как, берешь кошку, идешь к полуночи на кладбище, туда, где недавно какого-нибудь нераскаянного грешника похоронили, вот, а в самую полночь, как черт за ним придет, - или, может, не один черт, а два или три припрутся, увидеть-то ты их не увидишь, только услышишь, что, вроде как, ветерок зашумел, а то еще, они, бывает, переговариваются, - ну вот, и когда они этого грешника к себе поволокут, ты им вдогонку кидаешь кошку и говоришь: "Черт за покойником, кошка за чертом, бородавка за кошкой, тут ей и конец!". Этот способ любую бородавку берет.
- Да, похоже на то. А ты его когда-нибудь пробовал, Гек?
- Нет, мне про него старуха Хопкинс рассказала.
- А, ну тогда, думаю, он должен подействовать. Она же, говорят, ведьма.
- "Говорят"! Ведьма, Том, я точно знаю. Она однажды моего папашу околдовала. Папаша сам так говорит. Идет он как-то и видит, как она на него порчу наводит, ну он запустил в нее каменюгой, и не будь она такая увертливая была, точно укокошил бы. Так вот, в ту же ночь сверзился он с крыши сарая, на которой заснул пьяным, и руку сломал.
- Жуть какая. А как же он узнал, что она на него порчу наводит?
- Господи, да для папаши это раз плюнуть. Он говорит, ежели ведьма прямо на тебя пялится, значит все, колдует. Особенно если еще и бормочет чего-нибудь. Потому как, ведьмы ж не просто так бормочут, это они "Отче наш" задом наперед читают.
- Слушай, Гек, а ты кошку когда испытывать пойдешь?
- А вот нынче ночью и пойду. Я так понимаю, черти сегодня за старым "Конягой" Уильямсом придут.
- Так его же еще в субботу похоронили. Чего ж они его в субботу не уволокли?
- Сказал тоже! Они ж до полуночи не могут ничего, а после полуночи уже воскресенье было. А в воскресенье черти по земле не больно-то шастают, я так понимаю.
- Да, верно, об этом я не подумал. Возьмешь меня с собой?
- Конечно - если не боишься.
- Боюсь! Вот еще. Ты помяукай мне, ладно?
- Ладно - и ты, если сможешь, мяукни в ответ. А то я в прошлый раз до того домяукался, что старый Хэйз начал в меня камнями швыряться и орать: "Чтоб ты сдохла, кошара гнусная!". Ну я ему, понятное дело, окно кирпичом высадил - только ты не говори никому.
- Не скажу. Я в ту ночь мяукать не мог, за мной тетушка следила, но в эту непременно мяукну. Постой, а это что?
- Клещ, что же еще.
- Где достал?
- В лесу.
- А что за него возьмешь?
- Да не знаю. Мне его продавать как-то не хочется.
- Ну и ладно. Все равно, клещонок-то никудышный.
- Оно конечно, чужого клеща всякий облаять норовит. А я и этим доволен. По мне, так вполне приличный клещ. видимо-невидимо. Я, если захочу, тысячу таких наловлю.
- Так чего же не наловишь? Попробуй, и ничего у тебя не выйдет. Это клещ ранний, понял? Первый, какого я увидел в этом году.
- Слушай, Гек, я тебе за него мой зуб отдам.
- А ну покажи.
Том достал из кармана свернутую бумажку, развернул. Гекльберри с завистью принялся разглядывать зуб. Искушение было сильное. В конце концов, он сказал:
- А зуб-то настоящий?
Том приподнял губу, показал ему прореху в ряду верхних зубов.
- Ну ладно, - сказал Гекльберри, - тогда по рукам.
Том положил клеща в коробочку из-под пистонов - ту самую, в которой прежде томился жук-кусач, - и мальчики расстались, и каждый из них ощущал себя разбогатевшим.