Дымов прошел к нему напрямик через кусты, осторожно раздвигая ветви, бережно, чтобы не поломать, и дошел до высокой стены дома. Пройдя вдоль нее, он не обнаружил двери; по-видимому, вход был с противоположной стороны. Прямо над ним светилось так манившее его окно, за спиной он видел близко белевшие кресты на могилах.
Он нашел приступок, встав на который можно было заглянуть вовнутрь, но только на мгновение, потому что приступок был скользок и ноги на нем не держались. Напрягаясь изо всех сил, Дымов приподнялся на приступке и заглянул в окно. Перед ним была небольшая комната, освещенная настольной лампой, которую он не видел, так как она была на столике рядом с окном. В комнате стояли две или три кровати.
Дымов видел только спину женщины, сидевшей с книгой у кровати, на кровати лежал страшно бледный, с темными тенями у глаз, в повязке, охватывавшей всю голову, молодой человек. Его неестественно раскрытые глаза смотрели на женщину в белом халате, но он, по-видимому, не слушал, что она ему читала. Он думал о чем-то своем. Он весь ушел в свои мысли. Женщина перевернула страницу. Вдруг глаза его перекинулись на окно, и он, возможно, увидел голову Дымова. Голова в окне так поразила его, что он закричал. Дымов не мог слышать его крика, но видел, как женщина вскочила, бросилась к нему. Дымов потерял равновесие и, пролетев по стене, стоял, собираясь с духом. "Это госпиталь, сиделка читает. Больше нечего выяснять", - подумал он. Ему захотелось еще раз взглянуть, - а что, если сиделка обернется, подойдет к окну и откроет его. Он тогда попросит ее пустить их с комиссаром куда-нибудь переспать до утра.
Он совершенно не был уверен, что так и будет, но что-то надо было делать. Он с трудом вскарабкался на приступок и посмотрел в палату, прижав лицо вплотную к стеклу. Сиделка действительно встала и даже оглянулась на окно, но что было дальше, он не мог видеть, потому что снова соскользнул вниз. Когда Дымов в третий раз утвердился на своем приступке, он ничего уже не увидел: окно было закрыто плотной занавеской.
По-видимому, сиделка решила, что больному что-то кажется в окне, и опустила занавеску.
Дымов пошел обратно через кусты. Он обошел продолжавший галдеть табор, где уже два начальственных голоса - Крынкина и Мохина - наводили порядок, и скоро стоял перед длинным зданием с высокими окнами и дверями, у каждой двери было что-то вроде крыльца, с широкими, плоскими ступенями, на которых валялись пожухлые, свернувшиеся листья.
Перед одной наглухо закрытой дверью, на золоченом стуле, - этот золоченый стул особенно поразил Дымова, - сидел монах, казавшийся неестественно большим из-за огромной, обтекавшей его, как мантия, рясы. Он сидел, как восковая кукла, нелепый, неподвижный, насторожившийся. Его глаза застыли. Казалось, он заслушался нестройным гомоном человеческих голосов, долетавших отовсюду, конским ржаньем, визгом, бессвязным криком, всей суматохой ночного лагеря, в который превратили лавру.
Он весь замер, только его толстые пальцы тихо, но быстро перебирали четки, желтые старые янтарные четки. Испуг был написан на его темно-оранжевом, как кусок мяса, лице и светился в его глазах, следивших с крайней растерянностью за всеми движениями дьявола.
Дьявол же был необычен, и даже Дымов немного опешил, увидя его. Он был молод, слегка раскос, скуласт, дышал дьявольской молодостью и силой, он разгуливал в лохматой, сбитой набекрень папахе, сверкая зелеными глазами, показывая большие сахарные зубы, смеясь узким и сильным смехом. Он размахивал нагайкой, которая то со свистом резала воздух перед лицом ошеломленного монаха, то проносилась низко над землей и, совсем ослабев, ударялась легко о желтые высокие сапоги с приподнятыми носками. У пояса дьявола болталась шашка, изогнутая с какой-то наглой щеголеватостью.
Этот дьявол прохаживался перед монахом, изредка свистел каким-то колдовским свистом. По такому свисту является или волшебный конь, или нечто вроде джинна-помощника. Монах ждал страшного конца и, чтобы отдалить его, судорожно перебирал четки, пот тек по его жирным, дряблым щекам. Губы тряслись.
Дымов подошел ближе, как раз когда дьявол в папахе взмахнул нагайкой, как шашкой, рассек воздух перед самым носом монаха с такой силой, что воздух заскрипел, и монах, не выдержав, закрестился мелкими крестиками, забыв про четки.
Увидев Дымова, вид которого говорил о его принадлежности к Красной Армии, дьявол широко раскрыл рот, блеснув ослепительной улыбкой, и сказал:
- Батька шайтан какой, сидит, как бык, квартир не дает… Дай, говорю - не дает… Ах ты, батька шайтан…
- Так вы тоже квартиру ищете, - воскликнул Дымов радостно.
Было просто удивительно, что такой, как из сказки, невесть откуда взявшийся наездник вдруг, как и они с комиссаром, добивается приюта под крышей. С таким союзником Дымов, конечно, почувствовал себя куда сильнее. Но монах, услышав, что новый появившийся красный дьявол и старый, ему знакомый, говорят по-человечески, обрел неожиданную подвижность. Как будто с него слетело все оцепенение, он вскочил, схватил свой золоченый стул, толкнул широкой спиной дверь, влетел в нее с легкостью дымного облака и захлопнул ее так стремительно, что закричавший проклятье дьявол в папахе не успел достать его нагайкой. Она со свистом ударилась о запертую дверь и прокатилась по ней сверху вниз.
Дымов невольно засмеялся. Засмеялся и широкоскулый великан и ударил нагайкой по сапогу.
- Пойдем, - сказал он, показывая нагайкой в глубину лаврских дворов, - башкирска дивизья… - добавил он.
Они пошли. Дымов увидел зарево над деревьями, костры оказались совсем рядом. Они были поставлены, как на сцене, среди могил и домов, и то, что они горели, треща, бросая золотые и красные отсветы на кресты и стены, делало все место необычным. Дымову стало страшно весело. Странно было вспомнить, что еще совсем недавно он шел по пустынной, холодной, черной дороге и думал грустные думы. И вдруг все заиграло перед ним огнями, шумом, разбежалось раздольем, раскрылось в каких-то глубоких неожиданностях.
Казалось, что это все происходит не в центре Петрограда, не в Александро-Невской лавре, а где-то на просторах степей, среди никогда не виденных им людей, которые толпились вокруг в удивительных шапках и нарядах. Но еще удивительнее были их лица, сиявшие при свете костров, как бронзовые маски, их тонкие коричневые руки, державшие винтовки и шашки или гладившие коней, морды которых как бы усмехались, высовываясь из кустов, звеня блестящими уздечками.
Дымов не мог отвести глаз от окружавшего его зрелища, потом стал искать своего знакомца, но он как будто растаял в родственной ему обстановке, слился с толпой, и как ни пробовал его отыскать Дымов, он все время натыкался на другого, похожего, и вот он уже совсем нашел его и хотел ударить по плечу, но это был двойник, совершенно схожий с тем великаном, но не он. Этот великан что-то добродушно сказал ему, фыркнул шутливо и отвернулся. Так, побродив среди пестрого бивака башкирской конницы, Дымов вернулся к месту, где сидел монах, но там уже было пусто, и только сцарапанная краска на двери, узкая полоса удара нагайки, напоминала о происшедшем.
Дымов набрел на какой-то проход, под слабо освещенной аркой. Он вел куда-то в глубину здания. Из этой глубины выходили люди. Все они были военные. Другие лежали на земле под аркой. Дымов пошел к этим лежащим, чтобы узнать, в чем дело. Может быть, они расположились на ночлег прямо на земле. Тут появилась группа людей, двигавшихся с криком и шумом. Среди них, размахивая руками во все стороны, шла женщина в халате и человек с повязкой на рукаве. На повязке Дымов увидел красный крест.
- Товарищи, товарищи, - кричала женщина, поддерживая человека под руку, - доктор не обманывает вас. Уходите отсюда сейчас же. Уходите, если вам дорога жизнь. Вам нельзя тут находиться, никому нельзя. Здесь сыпнотифозный госпиталь. Вот посмотрите - все переполнено. Даже на земле, на полу лежат - вот посмотрите…
Люди смущенно шли к выходу, увлекая за собой Дымова. Последнее, что он видел, обернувшись, было лихорадочно горящее лицо, изможденное, костлявое, оно смотрело на него с носилок, положенных прямо на землю.
Дымов почти бежал от этого здания. Теперь он желал как можно скорее найти своих товарищей, он обрадовался даже подводам, набившимся во двор и стоявшим так тесно, что пробраться между ними можно было с трудом. Лошади спали стоя, но иные лежали на земле на боку и храпели, как люди. Иные жевали сено, которое лежало у их ног. По-видимому, комиссар достал его у кавалеристов. Горели маленькие костры, и у одного из них сидели Мохин и Крынкин и пили, прихлебывая и обжигаясь, из больших эмалированных кружек чай странного морковного бледного цвета.
- Садись, - сказал Мохин Дымову приветственно и покровительственно.
- А где же люди? - спросил Дымов, садясь и прислоняясь к колесу.
- Какие тебе люди? А мы разве не люди? - ответил Мохин. - Дай ему, Крынкин, у тебя есть запасная кружка, складная…
- Где наши подводчики, колонисты? - спросил Дымов.
- А они тут на сене спят. Им что - они толстые, холод их не проймет, им не воевать…
- Послушай, что скажу. - Крынкин достал из сумки складывающийся стаканчик и, по-детски любуясь им, раскрыл его, потом, сильно встряхнув, укрепил его стенки. - Ты знаешь, почем они нынче за картофель берут. Восемьдесят целковых за фунт. Видал? А масло стоит, что в раю, - полторы тысячи рублей отдашь за фунт. Вот, милый, как они для рабочего человека стараются. Им что. Вон спят, как миллионеры. Это не то что тебе или ему, спи не спи - завтра воевать. Он спит и во сне белых видит… На, пей. Хлеб есть?
- Есть, - сказал Дымов, и Мохин налил ему из видавшего виды чайника бледного морковного чаю.
- А где комиссар? - спросил Дымов, с удовольствием чувствуя, как хорош горячий, хватающий за душу своим ожогом чай и кусок хлеба, расползающийся во рту, как халва, из-за примеси овсяной муки.
- Комиссар в штаб дивизии звонить пошел, а то еще куда, в общем - по начальству. Маяка-то нам не дали. Тоже порядки, но хорошо, что хоть ночью дальше не надо. Раз неизвестно куда предназначены - значит, стой, отдых. Спи! Спать-то, правда, тут не очень… - сказал он, оглядываясь на конские морды, сонно хлопавшие веками на огонь.
Чай пили долго, медленно, пока не вышел весь хлеб. Крошки подобрали и бросили в кружки. Потом Мохин сказал:
- Тут один из этих колонистов наших давеча спрашивал: "А правда ли, что Деникин к Туле подходит, а Юденич уже в Царском…"
- Ну, а ты? - сказал Крынкин.
При этих словах лицо Дымова вспыхнуло. Точно такие же вопросы задавал он комиссару на дороге.
- А я что. Я говорю: правда та, что у нас в руках, - и показал ему винтовку, с этой, говорю, правдой нам никакие Деникины не страшны.
- А он?
- А он говорит, вот слух есть - под Лугой или Сиверской, что ли, помещики все обратно отбирают, чтоб в полчаса все, что взяли в поместье мужики, значит, должны вернуть, и землю в первую очередь.
- Ишь язва какая, - сказал Крынкин, - просвещенный, колонист-то наш, все знает, что где. То-то сегодня сбежать двое хотели…
- А мне тоже один сказал по дороге: мы, говорит, тут мерзнем, а генерал-то Юденич в царских покоях на перине спит…
- Вот холера, - сказал Крынкин, - я бы за такой разговор стукнул бы его из винтовки, и все…
- А кто лошадь его поведет с подводой? Стукнуть всегда можно. Это не к спеху…
- Гад Юденич на Питер зарится, хочет идти! - сказал Дымов.
- Да и пойдет, а как же - что ж ты его план не соображаешь. Правильно тебя комиссар молодым зовет. Мы, старые солдаты, все превзошли. Уже под Питером не первый раз сражаемся…
- Если белые верх возьмут, - как бы отвечая на свои мысли, вслух сказал Дымов, - я в конторщики не вернусь. Шею гнуть не буду…
Мохин усмехнулся.
- А куда ж, ты денешься? - спросил он серьезно.
- Я бродяжить пойду, на Волгу, на Урал, в Сибирь…
- Это зачем? - Крынкин начал свертывать толстую самокрутку. - Что делать будешь?
- Ходить буду, у народа учиться, народ учить…
- Чему ж ты будешь народ учить, сам не больно ученый…
- По этой части я ученый. Чему учить? Бунтоваться учить, как всех генералов белых передушить, и помещиков, и богачей…
Оба красноармейца засмеялись враз.
- Занятный ты. Как поглядеть - молодой, без опыта, а вон как оборачиваешь. Что ты думаешь, один ты, что ли, так понимаешь? Знаешь, какая сейчас драка будет с этим Юденичем. Ленин нам пишет: стой, Питер, помощь идет. Давай бей. Жарко ему будет, Юденичу-то. Вон одни мы сколько на укрепление везем. А вокруг что строят. А ты: белые верх возьмут. Черта они возьмут!
Дымов хотел ответить, что он так окончательно не думал, что просто он сказал для примера, но тут над костром встала фигура в лохматой папахе. Дымов узнал своего башкира, что дразнил и пугал монаха.
Башкир сказал, похлопав по плечу Дымова:
- Джигит урус, воевать будем, Юденича кончать будем, ай, хорошо…
- Хорошо, конечно, - сказал Мохин, несколько удивленно смотря снизу вверх на великана, - ишь, брат, и Азия тут, и Азия поднялась. Башкиры эти ему дадут…
Башкир, как фокусник, вынул из мешочка, который невесть как появился в его руке, несколько кусков мягкого вареного мяса и протянул его сидевшим.
- Что это? - спросил Дымов.
- Душистый… жеребенок мясо, - сказал башкир, вытирая руку о мешочек, - кушай здоровье…
- Сказали бы мне перед войной, - воскликнул, пожевав мясо, Мохин, - что буду конину употреблять, засмеяли бы дома, а вот ему… Мясо как мясо, дай боже побольше… Спасибо, товарищ, хорош жеребчик.
- Спасибо, - сказал Дымов. Он ел мясо по маленьким кусочкам, и оно действительно таяло во рту.
- Что же тебе дать-то, - сказал Крынкин. - Курить хочешь? - Он протянул кисет. Но джигит, захохотав, посмотрел, как они едят мясо, повернулся и исчез так же внезапно, как появился.
- А знаешь, что я тебе скажу, - я у Пулкова китайцев видел. Честное слово. С нами на Юденича идут… - Мохин курил, и ему было так привольно, когда он согрелся и поел немного, что он был склонен к беседе неторопливой, интересной.
- Когда ты их видел? - спросил Дымов.
- На днях видел. Есть даже по-русски немного понимают. Все добровольцы…
- Откуда же они взялись? Неужели из Китая?
- Ну, зачем из Китая. Я тебе расскажу. Они из Финляндии. Там еще при царе привезли их окопы рыть. Набирали их в Маньчжурии на работы, против немцев укрепления строить. Боялись десанта немецкого. Я их там видел, стояли в охранении в береговом. Ну, а как революция, им работы нет, домой надо ехать, домой охота, а тут генерал Юденич, Деникин, Колчак поперек дороги встали. А китайцы - они за революцию и чтобы домой. Вот они в Красную Армию записались, чтобы себе путь домой освободить. Смекаешь, молодой. Упрямые, черти, через всю Россию им идти нужно, как думаешь - дойдут?
- Думаю, дойдут, - сказал Крынкин, - они такие - дойдут!
Все замолчали, как будто каждый представлял себе тот невероятный путь, который должны пройти китайцы, чтобы дойти до дому, и этот путь казался таким длинным, как до луны.
- Ну, что ж, вроде как поели и попили, и поспать можно. Давай, ребята, по очереди за костром последим, а свободным от наряда спать…
Когда комиссар Глебов отыскал своих, Мохин и Крынкин спали, прижавшись друг к другу, а Дымов сидел, помешивая дрова, и Глебов увидел, что он совсем свежий, и приписал это его цветущей молодости.
Глебов сел, раскрывая полы своей длинной кавалерийской шинели, и спросил:
- Ну, как без меня жили?
- Ничего, жили. - И Дымов рассказал ему свои приключения и о том, как к ним приходил башкир и угощал жеребячьим мясом.
- А я выяснил все. Завтра с утра приведемся в порядок, закусим чем есть и пойдем. Пойдем через город - в направлении к Лигову. Там уточнимся. Вот куда… А теперь я тут тоже прилягу на минутку. Кто тебя сменяет?
- Мохин!
- Ну, вот ты ему и расскажи про наш завтрашний порядок, а он пусть и Крынкину расскажет. Покойной ночи, молодой!
…Теперь уже при бледном свете осеннего солнца тянулись черные подводы, нагруженные шанцевым инструментом, телефонным проводом, колючей проволокой, и так же на первой подводе ехал комиссар Глебов, на второй - Алексей Дымов и в конце обоза Мохин и Крынкин.
Всем хотелось спать, но заботы нового дня не позволяли даже подумать об этом.
Мохин и Крынкин ехали, поставив винтовки между колен, и скупо перекидывались словами с возницами, которых только строжайший приказ заставил двинуться не к дому.
Они успокоились лишь тогда, когда Глебов им очень убедительно объяснил, что от места, куда они доставят обоз, им будет близко до дому, потому что они за ночь и за день совершат вроде кругового маршрута и придут почти туда, откуда вышли.
Снова соскакивали с подвод Глебов и Дымов и шли рядом, разговаривая. Но они шли с другим настроением, чем вчера в промозглой темноте. Теперь их окружали окраины города, но даже эти окраины были полны пусть томительной и мучительной, но прелести. При таком проезде бросалась в глаза особенность каждой улицы, каждого закоулка, и все это было частью великого города, неотъемлемой от его единства. И всему этому распространившемуся на огромное пространство городу угрожал враг, который подошел уже так близко, что грозил и этим маленьким переулкам, и этим большим заводам - ветеранам революции, чьи трубы отсюда, где они ехали, были особенно резко видны.
Глебов и Дымов видели, что они едут, по сути говоря, вдоль города-фронта, где все вооружается для отражения вражеского нападения. Колючая проволока опутывала поля, на которых рабочие рыли окопы, та же проволока опоясывала улицы и переулки, черные бреши сквозили в кирпичных стенках, перекрывших угловые окна домов, выходивших на перекресток. По крышам домов ползали телефонисты, налаживая телефонную связь, стояли уже готовые пулеметные гнезда, ждавшие пулеметчиков.
И хотя день был ненастный, холодный, тяжелые тучи стояли над городом, но грозное его величье от этого ненастного освещения становилось еще ощутимее. Сквозили сухими ребрами полуразобранные деревянные дома, было пустынно и тихо в огородах, голые деревья стояли в пригорюнившихся садиках, люди в ватниках и даже в тулупах, несмотря на осень, катили перед собой тележки с пожитками, перебираясь дальше в город из угрожаемого района.
Иногда Глебов начинал заговаривать с Дымовым.
- Да, вот какие дела. Учиться хочешь, молодой. Вот отвоюем, учись - всю жизнь, сколько хочешь, а сейчас воевать придется, никуда не уйдешь - придется…
- Когда воевать кончим? - отвечал Дымов. - Уже два года за революцию воюем. Одного генерала кончим - другой вылезает. Сколько их там еще осталось…
- Нас больше, - Глебов крутил свои тонкие рыжие усы, - их на нас не хватит. Но повоевать придется. Держись, сынок.
В середине дня они достигли линии, которая на картах штаба внутренней обороны Петрограда значилась как первый рубеж, который должен был остановить противника. Но это знал только комиссар Глебов.
Накрапывал мелкий, как из сита, дождь. Тучи стали еще ниже. Пошли места, пересеченные небольшими оврагами, поросшими рыжими, железными травами, репейником, крапивой.