- Нет, уже теперь ее никакими силами не удержишь. Пока на "Победу" не наскочит, до тех пор не остановится.
- А мы отсюда услышим, как они грохнутся? - опять спросил Васька.
- А мы и слушать не будем, - сказал Порфирий. - Мы домой пойдем, да еще самой окольной дорогой, чтобы нас дозоры не зацапали.
- Эх, жалко! - покачал головой Васька. - Хоть бы одни раз посмотреть, как платформа с броневиком сшибается.
Темнело, когда мы подходили к поселку. В крайних избах зажигали огни. У тупика Порфирий кивнул нам головой и исчез в воротах.
А мы побежали на вокзал разузнать, что слышно.
На перроне суетились казаки, взад и вперед бегали дроздовцы, толпились мастеровые.
- Видно, удалось, - прошептал Васька.
- Да уж не зря народу так много. Ясно, что удалось.
Мы затесались в самую гущу толпы. Какой-то молодой парень из иногородних сказал над самым моим ухом:
- Понимаешь, в щепки! Молодцы большевики!
Андрей глянул на меня. Мы перемигнулись.
Парень заметил это и оборвал разговор:
- Ты что?
- А ничего.
- То-то, ничего, - сказал парень.
Мы с Андреем юркнули в подъезд. Там на ступеньках сидели железнодорожники. Один из них, стрелочник рассказывал:
- Только-только "Победа" проскочила стрелку, а издали грохот. "Победа" полным ходом назад за стрелку. Командир высунулся и кричит: "Делай стрелку, а не то пулю в лоб!". Ну, сделали стрелку. Пошла платформа с булыжником на запасный путь, а там стоит состав, товарняк… Ну, и наломала же она дров! Булыжник по всему пути валяется, а от платформы одни щепочки. Ох и досталось бы "Победе", кабы она на две минуты раньше вышла. Валялась бы теперь где-нибудь под откосом, как ведро дырявое… Ай да ловкачи! Ай да молодцы большевики.
Три дня простояла "Победа" у нас на станции. Боялась, видно, на фронт идти, ждала подкрепления. И только когда пришли новые силы - пехота и кавалерия, броневик снова двинулся на фронт.
Вперед он выслал усиленный дозор - слева конный взвод и справа конный взвод.
Нагнал на него страху наш булыжный экспресс…
Глава XXI
У РЯБОГО АТАМАНА
Больше месяца крутила вьюга, а потом как-то сразу началась у нас весна. Снег почернел и опал, от земли пошел густой сизый пар. В Кубань поползли целые реки талого снега, извиваясь и нащупывая дорогу, как слепые котята. Мы уже полушубки поскидали и в марте месяце бегали по улице в одних рубашках.
Но настоящая весна пришла только с первым дождем. Над Кубанью спустились широкие и темные, как пыль, дождевые рукава. Забулькали лужи. Стало темно. Так темно, что еле-еле виднелись дома через дорогу.
Мы с Васькой стояли под навесом Кондратьевских номеров и выжимали из своих слинявших рубах синие ручьи воды.
Вдруг из-под соседнего навеса к нам перебежали два казачонка в плисовых штанах. Тоже мокрые, будто прилизанные.
Один, побольше, нагнул голову в мокрой папахе и, оглядев Ваську, спросил:
- А ты чей?
- А тебе на что?
- Иногородний?
- Казак.
- Врешь, по штанам вижу и по рубахе что иногородний. Казаки в таких рядюшках не ходят. Говори, где живешь?
- У черта на куличках, у куркуля в хате, а тому, кто спрашивает, дуля, - спокойно сказал Васька, скручивая рубаху жгутом и выжимая из нее последние капли.
- А мы с обыском к вам пойдем, - сказал другой казачонок, щуплый и пониже ростом.
Васька засмеялся.
- Ты сперва штаны подтяни, атаман кубанский, кукуруза на учкуру! Мандат у тебя есть на обыскные права? Ну, показывай!
- Найдется, глянь-ка сюда!
Васька и моргнуть не успел, как казачонок в белой папахе огрел его свинчаткой по голове.
Васька скорчился и схватился руками за голову.
На соседнем крыльце крикнули:
- Ай да белая папаха! Ай да молодец!… А ну-ка другого по уху стебни!
Я оглянулся и увидел, как, сгибаясь под проливным дождем, бегут к нам еще двое казачат, а за ними рослый бородатый казак в черкеске с белыми газырями.
Я быстро перемахнул через дорогу.
Васька кинулся было за мной, но поскользнулся и шлепнулся в лужу. Из-под рубашки у него выскользнул револьвер.
Казачонок в белой папахе в один миг налетел на револьвер, как ястреб на ящерку.
- Оружие!
Васька вскочил и схватился за дуло револьвера, но бородатый пнул его ногой.
Васька выпустил револьвер из рук и опять плюхнулся в грязь.
Казачонок сел на него верхом и стал месить его, как тесто в макитре.
А бородатый казак вертел в это время перед самым носом Васькин револьвер и бормотал:
- Бульдог! Нет, не бульдог, пожалуй, бульдог покороче и потолще будет. Это не иначе, как стейер. Только у стейера головка пуговкой. А этот какой-то… странный, разломчатый.
Я прислушивался из-за угла и думал: что делать? За поясом под рубахой у меня тоже был револьвер, только не смит-и-вессон, как у Васьки, а браунинг.
Пустить бы из этого браунинга бородатому семь пуль в лоб, да не уйдешь ведь потом. Только Ваську погубишь, а не выручишь.
Вдруг слышу - кто-то за углом говорит:
- А другой куда утек? Тот, что побольше был? Шукай его, хлопцы!
Я шмыгнул в первый попавшийся двор, а оттуда, через заборы и переулки, вернулся с другой стороны к Кондратьевским номерам.
Там теперь выросла целая толпа - казаки, женщины, ребята. Все галдели, перебивали друг друга, размахивали руками.
- Чумака зацапали, комиссара большевицкого! - выкрикивала круглоголовая коренастая казачка.
- Дура! Какой там комиссар большевицкий! - сказал высокий старик в поддевке, выбираясь из середины толпы. - Хлопца от земли не видать, а его в четыре руки держат.
- Знаем мы этих хлопцев! - затрещала казачка. - С бомбой его накрыли - хлопца твоего!
- Дура! - спокойно сказал старик. - Какая там бомба - револьвер нашли азиатской какой-то системы, да и то незаряженный.
- Дорогу! - гаркнул хриплый голос из толпы.
Толпа расступилась.
Рыжий молодой казак с винтовкой вытолкнул Ваську и погнал его по дороге к станице.
Васька не плакал, а только всхлипывал. Губа у него была рассечена, глаза залеплены грязью, распухли. Одно плечо голое - рукав болтался на ниточке.
- Ну, ну, босота, шагай веселее! - сказал казак, толкая Ваську в спину прикладом. Васька дернул плечом и остановился.
- Не дерись! - закричал он. - А то вот стану средь дороги и с места не сойду!
Казак посмотрел на Ваську с удивлением:
- Ишь какой самолюбивый. Ну, иди, иди, а то волоком потянем.
Васька пошел.
В этот день Васька не вернулся домой. Отцу и матери его я ничего не сказал - боялся, что заругают. Скажут: завел парня, а сам сбежал.
А что я мог поделать? Ведь их там вон сколько было, да еще с винтовками, а я один.
Целый день думал я, что теперь с Васькой будет.
Может, его доведут до станицы, постращают и отпустят, или он сам с дороги сбежит, а может быть - его до смерти засекут. А то еще хуже будет: приведут его к атаману, начнут стегать, а он со страху да от боли весь наш партизанский отряд выдаст.
Всю ночь прислушивался я, не хлопает ли калитка. Нет, не хлопнула, не пришел Васька.
На другое утро я сам пошел в станицу искать его.
После вчерашнего дождя идти было хорошо. Погода свежая, солнечная, дорожки утоптанные.
День был праздничный. На ступеньках крылечек красовались разодетые девки-казачки, а на перилах сидели веселые парни.
Отмахиваясь палкой от собак, я шел посреди дороги и думал: где искать Ваську? В правление зайти или к тюрьме подобраться - в окошко поглядеть?
В правлении со мной, конечно, и разговаривать не станут, а если и станут, то ничего хорошего не скажут. Возьмут да и посадят в "тюгулёвку" - так у них каталажка называлась. А если Ваську по тюремным окнам искать, так, может, и вовсе не найдешь. Он маленький, его всякий от окна ототрет. Да и часовые смотрят.
Подхожу к правлению.
Со всех сторон облепили белый каменный дом кряжистые казаки. Сидят, как в гостях у царя. Кто побогаче, тот на крыльце сидит - поближе к атамановой двери. Кто победнее - на нижних ступеньках.
Курят, доставая из расшитых кисетов табак. Толкуют о новом станичном атамане, о старых казачьих порядках, да почем свинья на базаре, да у кого строевая кобыла хороша.
Молодежь тут же вертится, прислуживает старикам - кто бегает в лавочку за брагой, кто чиркает спичкой, если у старика трубка не дымит.
Напротив, возле церкви, стоят высокие, обмазанные дегтем столбы. Это виселицы.
Я юркнул во двор. Там, у длинного дощатого барака с маленькими решетчатыми окошками, шагали казаки-часовые.
Значит, арестованные тут сидят. Может, и Васька с ними. Я хотел было заглянуть в окошко, но дорогу мне загородил часовой.
Может, с другой стороны удастся заглянуть в окна?
Иду. Никто не трогает - то ли потому, что у меня на голове черная казачья шапка, то ли просто не замечают меня.
Вдруг я увидел - из самого крайнего окошка кто-то машет мне рукой.
Васька!… Ну да, Васька! Такой же грязный и распухший, как был вчера, только синяки на нем позеленели и пожелтели. В окошке одна его голова торчит да рука. Машет он мне рукой - уходи, мол.
А я и сам вижу, что непременно уходить надо; прямо на меня идет часовой с винтовкой наперевес.
Шмыгнул я в ворота, думаю: вот и удрал.
Вдруг чья-то грузная рука сильно стукнула меня по плечу.
- Постой, голубчик, не торопись. Я тебя узнал.
Смотрю - это казак бородатый, тот самый, что вчера Ваську в лужу толкнул. Схватил он меня за шиворот и поволок вверх по широким ступенькам.
Старики, сидевшие на атаманском крыльце, поднялись и загалдели.
Не успел я дух перевести, как очутился в коротком и темном коридоре.
Бородатый толкнул плечом дверь и ввалился со мной вместе в просторную комнату.
Посредине комнаты - стол, вроде кухонного, со шкафчиками. У стен в пирамидах винтовки.
- Здравия желаю, атаман, - сказал бородатый, подталкивая меня к столу, за которым сидел рябой казак с костяной трубкой во рту.
- Здорово, Поликарп Семенович, - сказал рябой казак, не вставая с места. - Кого привел?
- Шпиёна большевицкого.
- Ишь ты, - сказал рябой. - Молоко на губах не обсохло, а тоже шпиёнит. Ну, шпиёнам у нас первый почет, высоко их подымаем, чуть не до самого неба. Видал столбики черные - вон там за окошками?
- Дядя, - взмолился я, - пусти, я не виноват. Мать послала к знакомым. За хлебом, за салом… Она меня ждет… Дома все голодные сидят.
Атаман повернул свою рябую морду в мою сторону, сплюнул под стол и сказал:
- Казак?
- Иногородний.
- Почему?
- Да так уж… не знаю.
- Не знаешь?
- Ей-богу, не знаю.
"Черт его знает, почему я иногородний", - подумал я.
Атаман замолчал и стал зачем то выдвигать и задвигать ящики стола. Ящиков было штук двенадцать.
Бородатый тоже постоял молча, а потом сказал:
- Этого хлопца я еще раньше заприметил. Он со вчерашним с одной шайки.
- С которым? - спросил рябой. - С тем, что Сидора Порфирыча за палец укусил? Горячий хлопец норовистый. А ну-ка тащи и того тоже сюда. Нехай поздоровкаются!
Бородатый повернулся на каблуках и вышел за дверь. Мы с атаманом остались одни в комнате.
Атаман медленно выдвинул средний, самый большой ящик стола и засунул в него руку чуть ли не по самое плечо. Пошарил, пошарил в ящике, отряхнул ладони и полез в другой ящик.
Я все стоял и думал: что он в ящиках ищет?
Вдруг атаман сполз со стула, присел на корточки и стал выдвигать самый нижний ящик. Ящик долго не поддавался, потом наконец с треском открылся. Атаман заглянул в него как-то сбоку и громко чихнул прямо в ящик.
Оттуда столбом полетела сухая табачная пыль. У меня защекотало в носу, сперло дыхание, и я громко чихнул.
Атаман поднял голову и уставился на меня круглыми стеклянными глазами.
- Ты чего тут расчихался? - спросил он сердито. Но вдруг глаза у него стали маленькие, нос сморщился, и он сам чихнул громче моего.
- Апчхи! - чихнул атаман.
- Апчхи! - чихнул я в ответ.
В это время дверь открылась, потянуло сквозняком, и по комнате тучей понеслась табачная пыль.
В дверях тоже зачихали в два голоса. Это были Васька и бородатый. Васька чихал, как кошка, а бородатый - как лошадь.
Атаман быстро задвинул ящик стола и закрыл окно. Табачная пыль понемногу улеглась.
- Вали сюда, - сказал атаман и запыхтел трубкой.
Васька подошел. Одной рукой он поддерживал оторванный рукав, другой - штаны.
- Скажи, ты его знаешь? - спросил атаман у Васьки.
- Нет, - сказал Васька, не глядя на меня.
- Он к тебе в гости пришел, а ты, дурак, отказываешься. Нехорошо. Этак приятеля и обидеть можно. Он вот о тебе беспокоится, говорит: ты с ним с одного отряду.
Васька вздрогнул и повернул ко мне голову.
- Да, да, - сказал атаман, - дела у вас большие затеяны. Да от нас никуда не денешься.
- Все знаем, - поддакнул бородатый.
Я смотрел на Ваську в упор - хотел, чтобы он по моему взгляду догадался, что атаман его на крючок ловит.
Но Васька ничего не понял. Васька стоял бледный, испуганный.
Вдруг атаман вытаращил глаза, вытянул шею и сказал сиплым шепотом:
- Дружок-то твой со всеми потрохами тебя выдал… Мы с ним с глазу на глаз побеседовали…
Тут я не утерпел - дух у меня от злости перехватило.
- Брешете вы все! - закричал я атаману. - Не беседовали мы с глазу на глаз, а только чихали… Что вы тут удочки закидываете?
- Чихали, говоришь? - сказал он, поднимаясь медленно на локтях. - Ну, так ты у меня еще нанюхаешься. Посадить обоих!
Бородатый схватил меня и Ваську за шиворот, стукнул лбами и выволок за двери.
Глава XXII
ТЮГУЛЁВКА
В станичной тюрьме, длинном дощатом сарае, на голых нарах и на земле валялись, как мешки, арестанты. Тюрьма мала. Людей много.
В правом углу сидел, съежившись, старик. Часами смотрел он в одну точку, не шевелясь. Мы с Васькой узнали его. Это был Лазарь Федорович Полежаев, по-уличному Полежай. С осени мы его не видели.
Переменился он за это время, постарел.
Сидит - слова не скажет, а раньше на всех митингах первый оратор был.
В рыженькой поддевке, курносенький, поднимется, бывало, на помост посреди площади, сгребет с головы заячью шапку и поклонится старикам. А потом как пойдет рубить - и против атамана говорил, и почему иногородние на казаков работают, а сами надела не имеют; и где правду искать, - от всего сердца говорил.
Грамотный был старик, умный. С учителем, с попом, бывало, срежется насчет обманов всяких - так разделает их, что им и крыть нечем.
И откуда он всего этого набрался - неизвестно. Весь век он в железнодорожной будке да на путях проторчал - путевым сторожем был.
А теперь он камнем сидел в углу. Только когда на пороге тюрьмы появлялся дежурный, старик поднимал голову и прислушивался.
Дежурный вызывал арестантов по фамилии. Одних - к атаману на допрос, других - перед атамановы окна на виселицу.
В первый же день моего ареста дежурный вызвал Кравцова и Олейникова.
- Кравцов, выходи! Олейников, выходи!
Из разных концов барака выползли двое, один в полушубке и засаленной кубанке, другой в серой шинели и в картузе. Они потоптались перед дверью, будто раздумывая, идти им или не идти, потом оглянулись на тюрьму и быстро перешагнули через порог.
- Этих повешают, - сказал Полежаев, поднимая голову.
- А за что? - спросил Васька.
- Один красноармеец пленный, - сказал он, - а другой станичник, казак, из бедняков, у красных служил.
- Чего ж они своих казаков вешают? - удивился Васька.
- Казак-то он казак, да не свой, - угрюмо ответил старик.
Больше в этот день ничего не сказал.
Мы с Васькой первые ночи спать не могли. Было душно. Над дверью мигала коптилка - фитилек в банке. Вся тюрьма шевелилась, кряхтела и чесалась.
Мы тоже чесались и ворочались с боку на бок.
Потом привыкли и стали засыпать, как только стемнеет. А днем мы с Васькой вертелись, как белки в колесе. К каждому суемся, с каждым заговариваем. Людям в тюрьме делать нечего, всякий был рад поговорить.
Аким Власов, бывший конюх и кучер станичного совета, рассказывал нам с Васькой про Тюрина, председателя станичного совета.
Аким возил летом Тюрина на тачанке, зимой - на санях с подрезами. Разъезжали они по станицам, брали у богатых хозяев контрибуцию - по сотне мешков чистосортной кубанки, по паре коней - и выдавали расписочки без штампа и печати, с одной только подписью "Тюрин".
Хозяева вертели расписочки в руках, вздыхали, а потом отворачивали полы черкесок, выуживали из глубоких карманов штанов самодельный кошель-гаманок, обмотанный ремешком, и совали в него тюринскую квитанцию.
А кони и пшеница доставались станичной бедноте - кому бесплатно, а кому за малую цену.