Зарифходжа поговорил о том, что для настоящих узбеков нет ничего дороже Бухары и его величества бухарского эмира Сеида-Алимхана, ибо где, в каком еще царстве, в каком еще городе мира правит людьми такой настоящий узбек из славного рода Мангыт. По его словам выходило, что все ташкентские, самаркандские, ферганские и другие узбеки должны подчиняться одному только эмиру и что так в конце концов и произойдет в скором времени.
- Наш мудрый эмир был другом белого царя Николая, потому что почитал Николая великим из великих царей, - говорил Зарифходжа, заговорщицки тараща маленькие, неопределенного цвета глазки. - Оказалось, царь Николай весь из ваты. Кто мог подумать? Даже великие мудрецы ошибались. Теперь наш эмир стал полноправный государь, важнее и главнее Николая. Где Николай? Никто не знает. Где наш эмир? Наш эмир на своем месте. Раньше русский консул совал свой короткий нос в наши дела. Теперь где консул?
Русские особенно злили Зарифходжу. От них вся зараза пошла. Раньше никто не мог противиться воле эмира. Захочет он - такой закон издаст, захочет - другой. Что захочет, то и может сделать. Теперь опять все должно было вернуться к старому.
- Вот был я в Самарканде, - продолжал таращить глазки Зарифходжа. - До чего русские довели: все болтают, что хотят. В чайхану зайти неприятно. Власть ругают. Старую власть ругают, Николая ругают, Керенского ругают, даже новую власть и то ругают. Никто ничего не боится. Разве это хорошо? Неужели в Ташкенте так?
- Очень похоже на то, что вы, почтенный, видели в Самарканде, - ответил дядя Юсуп.
- Даже новую власть ругают! - не переставал удивляться бухарец. - Разве это власть, если она позволяет себя ругать? Правда, новую власть в Самарканде ругают самые почтенные, богатые люди, но все равно! Вот посмотрите в Бухаре. У нас такой порядок, никто ничего против власти не говорит. Не только наш эмир Сеид-Алимхан, даже любой его приближенный не позволит взглянуть на себя искоса. А наш куш-беги - настоящий визирь. Его все боятся. У него обычай: приходит к нему какой-нибудь жалобщик, плетет, плетет. Как куш-беги надоест, он только так сделает, - Зарифходжа взялся за кончик носа, - и стража уже знает, надо жалобщика хватать…
Дядя Юсуп решился перебить говорливого собеседника:
- А правду ли говорят, что новый купеческий староста караван-беги Абдуррауф очень хороший и добрый человек?
- Как можно спрашивать, любезный? Как можно спрашивать? Это золотой человек, наш караван-беги Абдуррауф, он первый защитник старых шариатских законов. Золотой человек. Если ему хорошую взятку дашь, он все сделает! Если, конечно, хорошую… Я так скажу. Есть у нас в Бухаре разные торговцы, есть узбеки, чистые узбеки, их караван-беги очень любит, есть таджики, среди них тоже бывают приличные люди, есть всякие индийцы, евреи, цыгане, иранцы. Этих караван-беги не любит. Где мусульманину надо серебро дать, там индийцу или еврею - золото. А с цыганом и говорить не будет. Даже если драгоценный рубин принесет. Замечательный человек!
От всех этих разговоров Талибу было явно не по себе. Слова Зарифходжи, рассчитанные на похвалу бухарским порядкам, вызывали в нем страх, а когда бухарец начал рассказывать, что, по слухам, в Бухаре опять введут старый способ казни, опять будут сбрасывать преступников с минарета, он слез с полки и пошел гулять по вагону, чтобы не слышать подробностей этой казни.
В одном углу русские и узбекские железнодорожники играли в домино. У них было весело, стучали костяшки о фанерный чемодан, поставленный "на попа", люди шутили, подзадоривая противников. Талиб пристроился за широкой спиной какого-то русского мужчины с желтой лысиной.
- Кто это мне на лысину дышит? - спросил он. - Ты, что ли? Ты на лысину мне не дыши. Она от пара ржавеет, - строго сказал он Талибу. - Ладно, садись рядом. По-русски кумекаешь?
Талиб кивнул. Больше лысый ничего не говорил. Началась новая партия, он весь ушел в игру.
- Скоро станция, - предупредил кто-то, глянув в окно.
И действительно, вслед за этими словами паровоз дал гудок, и состав слегка дернуло. Доминошники не обратили на это внимания и мгновенно поплатились за беспечность. Следующий толчок был сокрушающим. Чемодан повалился, костяшки полетели под скамейку, а Талиб уткнулся головой в небритый подбородок лысого железнодорожника.
- Фу ты! - крякнул тот. - Чуть язык из-за тебя не откусил, - и тут же заботливо спросил Талиба: - Ты не ушибся?
Игра в домино не могла больше продолжаться, потому что игроки стали спорить, за сколько толчков остановится поезд. Одни говорили - за восемь, другие считали - за двенадцать.
Лысый сказал, что спорить тут не о чем, потому что машинист не виноват. Тормоза не в порядке. Талиб спросил, что такое тормоза, и лысый объяснил. Он сам оказался машинистом, возвращавшимся из отпуска. На станции он предложил Талибу пойти поглядеть на паровоз, и они осмотрели его очень внимательно, потому что поезд стоял долго.
Лысый показал цилиндры, шатуны, рассказал, как пар движет колеса, а потом вместе с Талибом поднялся на паровоз, где машинистом был его приятель.
То ли машинист умел хорошо объяснять, то ли Талиб очень внимательно слушал, но он все понял, вопросы задавал толковые и понравился обоим машинистам и татарину-кочегару.
- Ты сам из Бухары? - спросил лысый машинист.
- Из Ташкента, - ответил Талиб.
- А зачем в Бухару?
- Торговать, - сказал Талиб.
Оба машиниста и кочегар удивились. Талиб рассказал, что торговать будет не он, а его дядя, которого обокрали в Ташкенте, а в Бухаре дядя хочет поправить свои дела.
- Нашел местечко, - сказал новый знакомый Талиба, а кочегар-татарин покачал головой и длинно сплюнул сквозь зубы.
Тут и самому Талибу впервые показалось странным их путешествие и то, как быстро они собрались. Он вдруг понял, что и дядя Юсуп, хотя все время храбрится, на самом деле очень встревожен. Ему стало жалко своего дядю-неудачника. Не так жалко, как становится жалко другого, потому что жалко себя, а совсем иначе. Талибу вдруг показалось, что он большой, взрослый человек, а дядя, напротив, слабый и беззащитный ребенок. Ему вспомнилось, каким несчастным и робким он был в доме Усман-бая, каким жалким был в дунганской чайхане, когда купец издевался над ними.
Вот так неожиданно в совсем неподходящем месте, на паровозе, везущем состав из Ташкента в Бухару, мальчик вдруг впервые почувствовал свою ответственность за кого-то другого.
Он не знал, что чувство ответственности за другого человека - это первое и главное, что отличает взрослого от ребенка.
Они вернулись в вагон, поезд тронулся, а немного погодя Талиб пошел проведать дядю.
- Эти новые люди у нас не нужны, - будто и не переставая, разглагольствовал Зарифходжа. - Эти всякие новые школы, новые, как их называют, методы, нам не нужны. Зачем сыну водоноса грамота? Чтобы он зазнавался? Чем меньше оборванцы знают, тем лучше…
Талиб опять пошел к железнодорожникам. "И зачем мы едем в эту Бухару? - тоскливо думал он. - Разве нужно нам было бросать дом, знакомых, родной город?" Улучив минуту, он сказал о своих мыслях дяде Юсупу. Тот возразил:
- Не бойся, Талибджан. Все зависит от того, кто рассказывает. Когда слушаешь, бывает неприятно, даже страшно, а потом сам увидишь и все поймешь по-другому. Бухара - город большой.
* * *
До самой Бухары поезд не шел. На станции Каган дядя с племянником сгрузили багаж, впервые после Ташкента поели горячей пищи и наняли арбу, чтобы ехать в Бухару. Можно было ехать и специальным поездом Каган - Бухара, но он только что ушел, да и цена за арбу была меньше, чем стоил билет.
- Вези нас прямо в дом почтенного Зиядуллы, - сказал арбаке́шу дядя Юсуп.
- Разрешите и мне с вами, - попросился Зарифходжа. - У меня ящик маленький. Я свое заплачу.
Дядя Юсуп согласился.
Арбакеш сидел верхом на лошади, поставив ноги на оглобли; колеса арбы отчаянно скрипели и заглушали разговор, происходивший между Зарифходжой и дядей Талиба.
- Я услышал, что вы едете к почтенному Зиядулле, - тихо сказал Зарифходжа. - Это еще прибавляет уважения к вам. Неужели вы, как и я, ничтожный, как он, почтенный, тоже торгуете каракулем?
Дядя уклонился от прямого ответа. В свою очередь он спросил:
- Скажите, что за товар везете вы из Самарканда? Вы так бережно его несете, так тщательно закрываете ящик мешком, что это невольно вызывает интерес.
Бухарский житель очень испугался, услышав эти слова молчаливого дяди Юсупа.
- Вы правы. Я стал таким осторожным, что потерял осторожность, - и, наклонившись к самому уху собеседника, сказал, что везет из Самарканда коньяк и ликер. Этого никто не должен знать, ибо пьянство запрещено законом, могут быть большие неприятности.
Вечер был холодный, но небо ясное, чистое, и солнце играло на постепенно приближавшихся куполах мечетей, на порталах медресе.
Они подъезжали к благородной Бухаре.
- Смотри, Талибджан, какая красота! - сказал дядя.
Талиб и так не мог оторваться от удивительного зрелища. Больше всего его привлекал огромный и величественный минарет Смерти, или, как его еще называют, Минар-и-Калян - Великий минарет.
Чем ближе они подъезжали к минарету, тем выше вздымался он в синее небо. Удивительно стройный и постепенно сужающийся кверху, к холодно-голубому изразцовому поясу, он вдруг начинал расширяться, фигурные кирпичные пояски образовывали странные и удивительные узоры, и сама макушка, как голова великана, была украшена красивой шапкой. Из-под шапки во все стороны глядели глаза - не то просто окна, не то бойницы. На Талиба сразу глянуло шесть или семь таких глаз-бойниц…
И вдруг над городом зазвучал призыв на молитву, на последнюю вечернюю молитву. Он несся и с минарета Калян, и со многих других минаретов Бухары.
Арбакеш остановил лошадь, слез и расстелил на обочине дороги маленький молитвенный коврик. Пассажиры последовали за ним. Талиб замешкался, а Зарифходжа сказал с гордостью:
- В Бухаре триста шестьдесят улиц и триста шестьдесят четыре мечети.
Путники встали на колени, и молитва началась. В этот час все мусульмане города стояли на молитве.
* * *
Двор Зиядуллы находился недалеко от купола Сарафон. Собственно говоря, в этом дворе жили два родных брата - Зиядулла и Ширинбай. Оба были крупными торговцами каракулевыми шкурками и, по преданию, происходили от первых каракулеводов в Бухаре.
Так это или иначе - неважно. Сейчас оба брата уже не пасли овец, а сидели в Бухаре на своих складах и оценивали качество товара, привозимого узбеками, таджиками, казахами и каракалпаками. Дело их быстро росло. В Европе и даже в Америке модницы ценили бухарский каракуль: черный, серебристый, черно-серебристый и особенно каракуль-сур, золотой.
Имя Усман-бая открыло дяде Юсупу с племянником двери этого дома. Работники устроили приезжих в комнатушке недалеко от кухни, покормили их и дали одеяла. Хозяева не показывались долго, а потом пришли вместе оба брата. Оба они был смуглые, стройные, с правильными чертами лица, только Ширинбай был чуть шире в плечах и ниже ростом, чем его младший брат Зиядулла, который, несмотря на седую бороду, казался юношей - такой он был узенький и изящный.
Ширинбай почти ничего не говорил, а только присматривался, Зиядулла был разговорчивее. В ответ на слова дяди Юсупа, что Талиб - родственник Усман-бая, он заметил, будто про себя:
- Надеюсь, не очень близкий родственник. Потом братья ушли. На прощанье Зиядулла пожелал им спокойной ночи, а Ширинбай добавил:
- Сегодня ночуйте, а завтра ищите себе место в караван-сарае.
* * *
Утром Талибу не терпелось выйти в город посмотреть на Бухару, но пришлось ждать Зарифходжу, который накануне слез с их арбы за три квартала до дома Зиядуллы и обещал утром помочь с устройством.
В город они вышли втроем.
Они шли по торговой части города мимо многочисленных лавок, магазинов, мимо кирпичного двухэтажного здания банка, где у широких ступеней стоял новенький пароконный фаэтон с откинутым верхом и кожаными сиденьями. Возле дверей стоял пузатый бухарский полицейский или какой-то другой служитель или охранник. На нем был мундир с блестящими пуговицами, шашка, пистолет в кобуре, а на голове чалма.
Окно первого этажа рядом с дверью было распахнуто, на подоконнике стоял граммофон с трубой, повернутой на улицу. Из трубы неслась музыка и слова на русском языке:
На-а земле-э весь ро-о-д людской
Чтит один кумир свяще-эээнный.
Голос у певца был сильный и красивый. Слова он выговаривал четко.
Толпы людей ходили между лавок и торговых рядов, кто-то что-то покупал, большинство же бродило без всякой цели.
- Пойдемте, сначала я покажу вам Арк, - сказал Зарифходжа. - Арк - это цитадель ислама в Бухаре.
Они вышли на площадь Регистан, и Талиб увидел странное и очень красивое здание со стройными деревянными колоннами, стоящее возле большого бассейна - хауза. Деревья, окружающие хауз, облетели, и сквозь прозрачные голые ветви, как сквозь кисею, по другую сторону Регистана мальчик увидел цитадель. Высокие стены покато уходили ввысь, завершаясь наверху зловещими зубцами. Там, за стеной, высоко над городом виднелись крыши.
- Там дворцы нашего эмира, - пояснил Зарифходжа. - Там трон нашего повелителя, там живет наш куш-беги - тень эмира, там живет тупчи-баши - главнокомандующий всеми войсками…
Возле Арка ходили солдаты - узбеки и таджики, одетые в русскую форму. Какие-то люди в дорогих парчовых халатах и шелковых чалмах на тонконогих вороных лошадях подъехали к башне с воротами, ведущими в цитадель, спешились и, поклонившись страже, прошли за ворота. Башня была белая и широкая, она походила на огромную мечеть с двумя минаретами по бокам от входа, с террасой между этими двумя минаретами, но на этих минаретах вместо муэдзинов стояли солдаты с винтовками.
- Под этой башней есть тюрьма для смутьянов, - с гордостью сказал Зарифходжа. - Говорят, она уходит далеко под землю. Если счастье позволит вам пройти через эти ворота, вы сможете увидеть верхний этаж этой тюрьмы. Я видел.
- А кого пускают в Арк? - спросил Талиб.
- Избранных, - многозначительно произнес Зарифходжа. - Я там был. Но довольно глядеть туда. Это опасно. Мало ли что могут о нас подумать! Пойдемте лучше на базар. Арк - сердце Бухары, базар - желудок.
На краю базара боком прилепилась к сапожной мастерской глиняная коробочка с распахнутой дверью и крохотным оконцем без стекла. В дверях, облокотясь о косяк, стоял длиннолицый медноволосый человек с полотенцем, перекинутым через плечо, - базарный парикмахер, вернее, цирюльник. Нос парикмахера нависал над оттопыренной нижней губой, которая придавала его лицу выражение иронического равнодушия. Глаза парикмахера жили как бы отдельно от его лица. Тяжелые веки с длинными ресницами прикрывали их только наполовину, морщинки возле глаз были добрые. Талиб с удивлением отметил, что халат парикмахера подпоясан не платком, как у всех, а пеньковой веревкой - такой обычно завязывают мешки.
- Это очень кстати, - сказал Зарифходжа. - Вам, дорогие, надо побрить головы. Настоящий мусульманин должен чаще брить голову, а этот цирюльник самый дешевый в городе.
- Хорошо ли он бреет, если дешево берет? - спросил дядя.
- Очень хорошо. Только тем и держится. Он еврей, а не мусульманин: его прогнали бы сразу, чуть что.
- Почему он подпоясан веревкой? - спросил Талиб.
- Чтобы все видели, что он неверный, - ответил Талибу не Зарифходжа, а дядя Юсуп. - В Бухаре закон строг. Евреям запрещено подпоясываться платком, ездить верхом на лошади, входить в мечеть и многое еще…
Парикмахер поклонился клиентам и, взмахнув полотенцем, будто обметал табуретку, стоявшую перед тонким, потускневшим и облезлым зеркалом без рамы, привычным жестом пригласил дядю Юсупа сесть. Тот подтолкнул прежде своего племянника, и Талиб уселся на высокий деревянный табурет о трех ножках.
Парикмахер окунул руки в медный таз с мыльной водой, затем хорошенько смочил и крепко растер коротко стриженную голову Талиба. И вдруг в его правой руке, словно из воздуха, возникла, появилась широкая и непомерно большая бритва. Талиб заметил, что она не похожа на обычную бритву не только размером и шириной лезвия: сталь бритвы была почти черной, вернее, отливала чернотой и золотом. На ней виднелись волнистые светлые полосы такого же рисунка, как на отцовской сабле и сабле генерала Бекасова.
- Ты похож на наследника престола, такой у тебя сердитый вид, - едва заметно улыбнувшись одними глазами, сказал парикмахер. Он несколько раз с небрежной лихостью провел бритвой по ремню и занес ее над головой Талиба.
Брить голову на базаре не очень-то приятно. Каждый мальчишка старается избежать этого. Иногда ведь попадешь к такому цирюльнику, что, пока тебя побреют, наплачешься. Вся голова потом в порезах, и капельки крови на ней, как божьи коровки на арбузе.