Но вот, когда Маруся начиталась всех этих книг, ей сделалось как-то беспокойно, тревожно жить. Мир вокруг нее стал зыбким, ненадежным, колеблющимся. Он кишел, словно муравейник. И оказывается, глаза ее обманывали. Вот она читает книжку, и вот на пятой странице запятая. Ведь если захлопнуть книжку и открыть ее через год, через десять лет, через двадцать, то запятая, где была, там и окажется, она совсем никуда не сдвинется. А оказывается что же? В этой самой малюсенькой запятой толкутся, бешено носятся, вращаются миллионы молекул, а в молекулах - атомы, а в атомах - электроны. А ей, Марусе, этого не видно!
Или этот нож. Что в нем творится, подумать страшно! Ведь и в нем, в самом его железе, идут беспрерывное движение, толчея, колебания: молекулы толкают, ударяют друг друга. А в каждом атоме носятся вокруг центра электроны, как все равно земля вокруг солнца. А кто это замечает? Нож гладкий, твердый, всегда одинаковый.
И как это людям не страшно жить, когда они прочитают про все это?
Однажды ее послали в булочную. Она только что оторвалась от книжки. И когда шла, то мостовая не казалась ей такой надежной и прочной, как прежде: в каждом булыжнике молекулы, атомы, электроны - кружение, толчея, вихри...
В булочной, возле прилавка, старая женщина укладывала хлеб в кошолку. Марусе подумалось: "Сказать бы ей, сколько она электронов сейчас в сумку положила!.. Рассердится, пожалуй. Дома ведь не любят, когда говоришь про это..."
Да, в семье и в самом деле начали опасаться этого чрезмерного увлечения наукой. Наконец, отец не выдержал: отобрал у Маруси все ее книжки и запер на ключ. "До осени ты их не получишь, - сказал он. - Бегай на улице, играй, занимайся спортом. Поедешь в лагерь - ни единой книжки!"
Сначала она заплакала, но затем, сказать по правде, почувствовала даже облегчение. Ей и самой подчас было тяжело: она в последнее время не могла, например, съесть яблоко без того, чтобы не вспомнить: "А вот яблочная молекула такая же маленькая против яблока, как само яблоко против всей земли, против всего земного шара". В конце концов, эти неотвязные мысли и рассуждения при всей своей правильности способны были убить вкус и запах любого яблока.
Лето она провела в пионерском лагере под Москвой, в сосновом лесу. Лес был сухой, чистый и светлый, как горница. Когда по утрам играли зорю, то звук трубы звонко отдавался по всему бору. Недалеко от лагеря была река.
Ребята купались, удили рыбу, собирали грибы, землянику, устраивали аквариум; коллекции марок уступили свое место гербариям и коллекциям насекомых.
И редко-редко в течение лета тревожили Марусю мысли о том, сколько атомов было в ягодах, которые она съедала. "А мне-то что? Хоть их сколько будь!" - думала она при этом и усмехалась, щурясь от солнца,
7
Когда Маруся перешла в седьмой класс, ей снова пришлось услыхать про молекулы, атомы и электроны. Но это было совсем другое.
Раньше, когда Марусю одолевали назойливые мысли, что все предметы состоят из молекул, атомов и электронов, что даже стол, за которым она обедает, незримо кишит, словно муравейник,- все это было ни к чему, а только мучило ее, портило ей жизнь. Ну, атомы, электроны, а что из этого? Какой толк? К чему было применить эти знания? Только бабушку раздражала своими разговорами про все это, больше ничего.
А вот Надежде Павловне они служили безотказно, эти незримые и расторопные слуги. На глазах целого класса она иногда заранее объявляла, что они сейчас будут делать, и не было еще случая, чтобы хоть один из этой неисчислимой и невидимой армии подвел Надежду Павловну и сделал не то, о чем она говорила: до такой степени она изучила их характер!
"Неужели есть что-нибудь такое на свете, чего не знает даже Надежда Павловна?" - думала иногда Маруся Чугунова, глядя, как зачарованная, на свою учительницу.
И однажды на одном из уроков тайная, несбыточная мечта пришла к ней, мечта, в которой даже Катюшке Зайцевой нельзя признаться, хотя Катюшка и умная сердцем и все, все поймет и никому ничего не скажет.
"Хорошо бы вдруг оказаться ее дочерью, - подумала Маруся, глядя на Надежду Павловну. - Как бы ей тогда ребята завидовали!
- Чугунова, о чем твоя мама будет нам сегодня рассказывать? - стали бы спрашивать у нее на перемене. А она еще дома все опыты пересмотрела и сама их научилась делать! Наверно, тогда бы Соня Медведева не очень-то задавалась, что у нее отец - летчик... Да, уж такой матери она бы даже посуду мыть не позволяла: все бы за нее сама сделала. А вечером они уходили бы в кабинет... Обе они в серых лабораторных халатиках с перламутровыми пуговками... Надежда Павловна делает опыты, а Маруся ей помогает: отвешивает на маленьких весах необходимые вещества, складывает из фильтровальной бумаги воронки, фильтрует растворы..."
8
Как-то после одного из уроков химии на столе оказалось много разных скляночек, приборов и реактивов. Катя Зайцева, Маруся Чугунова и еще одна девочка помогали их относить.
Физический и химический кабинет школы помещался в большой полуподвальной комнате. От цементного пола, от кирпичных стен тянуло сухой прохладой. Было тихо, как в подземелье. Пахло известкой и пылью. Окна были двойные, с решетками и выходили на двор.
Шум улицы почти не достигал подвала. Только иногда цементный пол вдруг начинал дрожать, и дрожь эта передавалась ногам. Это означало, что по улице проносился грузовик.
На полу стояли огромные бутылки в корзинах широкого плетения. Было много застекленных шкафов, да вдобавок еще и большая сводчатая ниша в стене была снабжена полками сверху донизу. И шкафы и открытые полки были заставлены запыленной лабораторной посудой невиданного устройства: таких приборов Надежда Павловна еще ни разу не приносила на урок. Тут были многоэтажные стеклянные воронки-шары высотою около метра; многоэтажные змеевики из стеклянной трубочки; большие фаянсовые чаши и пестики; склянки с тремя горлышками, заткнутые резиновыми пробками с пропущенными сквозь них коленчатыми стеклянными трубочками, и многое, многое другое.
Но больше всего поразила девочек целая связка тонких стеклянных трубок, прямых и высоких, как тростник. Иные из них чуть не достигали потолка.
- Надежда Павловна, а для чего вам такие? - спросила Маруся Чугунова.
- Для чего? А вот сейчас узнаете.
Надежда Павловна взяла из связки одну трубку, надпилила напильничком и отломила. Затем она зажгла спиртовку и, держа отломок серединой в пламени горелки, начала постепенно сгибать его. И - удивительное дело - стекло гнулось в ее руках, словно воск!
Через минуту вместо прямой трубки оказалась согнутая в виде скобы.
Теперь только узнали девочки, откуда в приборах Надежды Павловны и круглые, и прямоугольные, и змеей извитые трубки: оказывается, она сама их изготовляла из этого длинного и прямого "стеклянного камыша".
- А хотите, этот вот отломок можно вытянуть,- сказала им Надежда Павловна, которой приятно было, что они дивились ее искусству.
- Покажите, Надежда Павловна, хотим!
Тогда она снова так же нагрела отрезок посредине и медленно стала растягивать за концы строго по прямой линии. И вдруг на глазах девочек трубочка стала растягиваться, растягиваться, словно леденец, вынутый из горячего чая!
Девочка, стоявшая возле Кати Зайцевой, взвизгнула от восторга и укусила ей плечо.
- Да ну тебя!.. Вот сумасшедшая! - заворчала на нее Катя.
Она поправила на своем вздернутом носу большие круглые очки, отодвинулась так, чтобы подруга могла стать ближе к столу, и сказала:
- Ты бы смотрела лучше да запоминала...
Той было, конечно, нечего возразить, но она все-таки сказала протяжно: "Ну!" - и повела плечом.
Тем временем трубка вытянулась и истончилась настолько, что оба кончика соединяла теперь лишь тоненькая стеклянная ниточка.
- Маруся, закрой колпачком горелку, - сказала Надежда Павловна и вслед за этим осторожно переломила, вернее, даже перервала, трубочку: настолько она истончилась.
И, тем не менее, трубочка была не сплошная: в ней, словно в комарином хоботке, виднелся просвет.
- Надежда Павловна! - вскричала Маруся Чугунова. - Я никогда бы в жизни не поверила, что так можно сделать! Я думала, что их только на стекольном заводе могут вырабатывать!..
Надежда Павловна рассмеялась:
- Вот видите: обыкновенная спиртовка - весь мой завод.
В это время хозяйственная Катя Зайцева повела пальцем по одной большущей колбе, и на запыленном стекле остался след. Ей стало неловко. Однако Надежда Павловна уж заметила след.
- Да, да, - сказала она, смутившись и покачав головой, - ужасно у меня запущено здесь. Прямо-таки стыд... И не знаю, что делать: ни минуты нет свободной... А Васильевна ведь еще ничего здесь не знает: только перепутает мне все...
- Надежда Павловна...
- Надежда Павловна... - сказали одновременно Катя и Маруся и замолкли, почувствовав, что обе хотят сказать одно и то же.
Некоторое время они переглядывались, не зная, которая будет продолжать. Наконец, стало ясно, что говорить будет Катя.
- Надежда Павловна, - сказала она, и щеки ее стали краснее обычного, - можно мы уберем здесь с девочками?
Тогда осмелилась и Маруся:
- А можно мы вам помогать будем... по химии?
Надежда Павловна звонко рассмеялась и так неожиданно обняла их всех троих, что девчонки стукнулись головами.
- Химики вы, мои химики, - сказала она,- да как же это вы помогать-то мне будете, а?..
- А вы нас научите, - отвечала, улыбаясь, Маруся. - И что можно, то мы и станем помогать... Мы еще бы могли некоторых ребят собрать...
- Ну что ж, - сказала Надежда Павловна. - Без ассистентов мне нельзя. Я и сама собиралась наднях говорить с вами об этом.
Она присела на край стола и велела девочкам садиться. Они подтащили табуретки поближе к ней.
Так началось первое инициативное заседание кружка "друзей химии" N-ской школы.
Надежда Павловна и девочки быстро договорились.
- А в какие часы вы будете приходить сюда, чтобы и нам в это же время приходить на уборку? - спросила Катя Зайцева.
- А зачем вам я? - удивилась Надежда Павловна. - Разве без меня вы не управитесь? У вас будет ключ и от лаборатории и от шкафов. Так что, когда есть свободное время, тогда и приходите. Ядовитые вещества у меня хранятся отдельно. А чтобы вам было легче разобраться в лабораторной посуде и в приборах, вот вам прейскурант с картинками. Какого предмета не знаете, можете справиться.
Надежда Павловна достала из выдвинутого ящика толстую книгу, вроде телефонного указателя, и подала девочкам. Они молча переглянулись.
Прозвенел звонок: большая перемена кончилась.
- Ну, девочки, я пойду. А вы не забудьте закрыть дверь, - сказала Надежда Павловна и убежала наверх.
Когда затих стук ее каблучков по лестнице, Маруся Чугунова стиснула в руке ключ от лаборатории, выпрямилась и взволнованно произнесла:
- Ну, девочки, если мы у нее хоть одну пробирку сломаем, хоть один кристалл израсходуем без ее разрешения, то тогда... тогда не знаю, кто мы будем!..
9
Заперев лабораторию, они поднялись в классную комнату. Весь этот день они вели себя очень таинственно, гуляли на переменах вместе, обнявшись втроем, и ни с кем не разговаривали.
Когда возвращались домой после занятий, Катя Зайцева решила одним из первых завербовать в "друзья химии" Колю Ершова.
Тот даже не дослушал ее до конца.
- Ну-у! - сказал он, помахивая сумкой с книгами. - Я летчиком буду, парашютистом. А по химии у меня и без кружка всегда почти "хоры". А кто у вас там?- небрежно спросил он, глядя по сторонам.
- Во-первых, - отвечала Катя Зайцева, обидевшись, - насильно мы никого не тянем. Если даже никто больше в классе к нам не запишется, мы вдвоем с Маруськой будем Надежде Павловне помогать... Пускай...
- С какой Маруськой? - перебил ее Коля Ершов и перестал размахивать сумкой.
- С какой? С Марусей Чугуновой,- ответила Катя.
Некоторое время шли молча.
- Конечно... - медленно, как бы раздумывая, начал говорить Ершов.- Конечно, если разобраться как следует, то летчику, пожалуй, надо химию знать на "отлично"... Правда, пилоту, может быть, и не так или парашютисту... Хотя, с другой стороны... Записывай! - решительно сказал он, как бы подводя итог длинного ряда размышлений.
Узнав, что Ершов записался к химикам, изъявил свое желание быть "другом химии" и Миша Бутылкин. Да и такую ли жертву он согласился бы принести для Николая Ершова, если бы это потребовалось!
Миша Бутылкин был круглый сирота и жил у своего вдового дяди. Дядя был флейтист и играл в оркестрах кино и ресторанов. Племянника он любил. Они могли бы жить совсем неплохо, но, к несчастью, дядя Бутылкина был больной человек: болезнь его была запойное пьянство. Когда наступала полоса запоя, то в доме пропивалось все, что только попадалось под руку, вплоть до мишиных учебников. Приходилось нередко и голодать. И это было самое тяжелое для Миши Бутылкина, которого ничего не стоило, даже если он был вполне сыт, уговорить скушать еще кусочек.
Во времена запоев дядя начинал проявлять исключительную заботливость относительно школьных дел племянника.
Пьяный, растерзанный, он приходил в школу, вызывал директора, преподавателей и начинал с ними разговаривать про своего питомца.
- Дорогие товарищи, дорогие товарищи! - восклицал он. - Ну вы поймите: ни отца (здесь он пригибал один палец), ни матери (пригибал другой). Один только я (при этом он ударял себя в грудь), один только я отвечаю за его интеллект!..
- Ну, а мы: учителя, школа? - возразил ему однажды директор.
- Мы разве за его интеллект не отвечаем?
На это дядя Миши Бутылкина ничего вразумительного ответить не смог, а только, склонив голову на бок, долго смеялся мелким, заливистым смехом, хитро подмигивал и грозил указательным пальцем.
- Ко-о-варный вопрос, знаете ли!.. Ко-о-варный вопрос! - бессмысленно повторял он.
Дома он требовал у племянника тетради, свидетельство с отметками и, когда находил плохие - а таких было немало,- то бранился и норовил побить.
Однажды ему вдруг взбрело в голову, что его слабоуспевающего питомца ожидает в жизни неминуемая гибель, если тот не выучится играть на флейте.
- Слушай, Мишук, - сказал он, - ведь вот голова-то у тебя того... туговата малость, зато грудь - просто мехи кузнечные. Тебе флейта
- в самый раз. Выучись, брат, а то пропадешь без куска хлеба. Я тебе говорю!
Миша стал отказываться. Он говорил, что ребята просмеют его, если узнают, что он учится играть на флейте, ссылался на то, что у него нет слуха, - все напрасно: дядюшка был неумолим.
Состоялось даже несколько уроков. Потом дядя охладел к занятиям и оставил Мишу в покое.
С Колей Ершовым Бутылкин подружился впервые еще два года тому назад. Но их дружба стала навеки нерушимой весной прошлого года и вот после каких событий.
Однажды Бутылкин был у Ершова. Он уже собрался уходить домой, но в коридоре, как водится, задержался. Они стояли и разговаривали. Бутылкин был в шинели и в сапогах. В это время вернулся с работы колин отец. Он слегка покосился на посетителя, однако ничего не сказал и прошел в кабинет.
Когда Бутылкин ушел, отец спросил Колю:
- Что это к тебе за военный ходит?
- Военный? - удивился Коля. - Да это Мишка Бутылкин, товарищ мой.
Отец изумился.
- Ну и гигант! - сказал он. - Прямо- таки геркулес! Да сколько же ему лет? Переросток, наверное?
- Четырнадцать,- отвечал Коля. - Он у нас в школе самый сильный. Даже преподавателя физкультуры на вальке перетягивает.
- И учится ничего? - спросил отец.
Коля покачал головой.
- Нет, по математике совсем плохо. Придется на второй год оставаться, а он не хочет. "Мне, - говорит, - и так стыдно: всех в школе выше. А если еще на второй год остаться, тогда что же будет?" Хочет совсем школу бросать... Правда, ему и учиться-то прямо невозможно, - заметил Коля и затем, отвечая на расспросы отца, рассказал и про дядю Бутылкина и про то, как трудно его товарищу готовить уроки дома.
- А что же вы-то смотрите?.. Хороши приятели! - возмутился отец Ершова.
- А что же мы?.. - растерянно возразил Коля.
- Как "что"?! Ну, устройте его так, чтобы было, где готовить уроки. Хотя бы ты, у тебя отдельная комната. Он где живет?
- Да здесь же, на Большой Грузинской, квартала два отсюда.
- Ну, так вот...
- Папа, ведь и верно! - вскричал, обрадовавшись, Ершов. - Ты это серьезно говоришь: можно?