А вот дядя Петя встал, хрипло требует рассола. Вот он сопит над ковшом и довольно, икает. Потом с хрустом потягивается и, гремя сапогами, идет ко мне. Сегодня я не прячусь с головой под одеяло - я не боюсь его.
Он заходит хмурый, обросший злой черной щетиной, садится на испуганно хрустнувший табурет и принимается неторопливо рассматривать меня. Он впервые смотрит на меня в упор: раньше его глаза всегда бегали по сторонам. Я заглядываю в них, в колючие, как репейник, глаза, вытянутые узкими щелочками, и зябко повожу плечами - такие они жестокие и холодные.
Он замечает это и вдруг улыбается. Вернее, улыбаются у него только губы, они растягиваются и чуть заметно дрожат, глаза же остаются застывшими и неподвижными.
- Вот ты скажи мне, Сашка, - неожиданно говорит он и начинает скрести пальцами по волосатой груди. - Вот ты скажи мне, для чего живет человек?
И облизывает отвисшую мокрую губу.
Я растерянно пожимаю плечами. Дядя Петя, видно, вчера здорово хлебнул. Иначе чего ради стал бы он говорить со мной на такие темы?
Я отворачиваюсь. Но он пересаживается ко мне на кровать и настойчиво допытывается:
- Нет, ты скажи, слышишь, ты скажи! Вот для чего ты живешь? И мать? И все прочие люди? Ты ведь много книг прочитал, я знаю. И очень мне интересно узнать, что ты на сей предмет думаешь.
Я молчу. Я на сей предмет не думаю ничего. Я очень хочу жить! Я хочу жить и хочу, чтобы рядом были дядя Егор и Ленька, Венька и Алеша, Григорий Яковлевич и Катька… А для чего? Для того, чтобы профессор Сокольский вылечил меня. Чтобы окончить школу, а потом стать… Кем же? Конечно, доктором. И победить все болезни на свете. Все до одной. Вот для чего хочется жить. И еще для того, чтобы никогда больше на нашей земле не было таких людей, как он, как старик.
Но разве ему это объяснишь!
Мама гремит на кухне подойником. Солнце высекает из снега золотистые и синие искры. Дядя Петя хочет меня сегодня убить. Чтобы я не видел этого снега. Чтобы я не построил снова ракету. Чтобы собрать побольше денег и потом шелестеть до поздней ночи смятыми троячками и пятерками. Так что ему нужно, чего он лезет ко мне со своими разговорами?
- Ага, не знаешь, - мелко-мелко похохатывает он и застегивает рубашку. - А я, брат, знаю. Человек живет, чтобы помереть.
Так вон он куда клонит! Ах, паразит! Уговорить, видно, меня решил, чтоб я нынче вечером не очень упирался.
- Точно, точно, чтобы помереть, - тоненько звенит он, заметив, как я сжал губы. - Вот ты сам посуди. Родился, скажем, я или ты на свет божий. И только родился, уже знай - помрешь. Будь ты министр, будь ты мужик, все одно помрешь. Прошагаешь, что тебе сверху отмерено, и - тю-тю! И никакими запорами, никакими уговорами от этого дела не спасешься.
Мне становится холодно, и я натягиваю до подбородка одеяло. Ушел бы он, что ли! Но дядя Петя сегодня необычно разговорчив. Он торопливо потирает руки и говорит:
- А ты знаешь, отчего к нам люди идут, почему к духу святому приобщиться хотят? Не знаешь? Оттого, что смерти боятся. Страшно, ой страшно людям думать, что как ни крутись, а уходить нужно. Только куда уходить - вот вопрос. Вы, значит, говорите: в землю, в энтот самый… круговорот природы. А мы говорим: в вечное житье бессмертной души. Ну, посуди сам, кому охота в круговорот? Никому, понимаешь, неохота. А в вечное житье - это, понимаешь, все-таки полегче, все-таки веру дает. Человек, он, брат, верой жив, без веры человек, что дерево с гнилой сердцевиной: ствол корнями за землю еще цепляется, а дерева уже давно нет. - И вдруг наклоняется надо мной: - Вот ты, скажем, во что веришь?
- Я - в светлое будущее, - отвечаю я и приподнимаюсь на подушке.
- А ты лежи, лежи, - говорит дядя Петя и задумчиво жует нижнюю губу. - В будущее, значит? А какой тебе, мил человек, прок от этого самого будущего? Ты ить калека, на тебя дунь - ты и погас, ровно свечка.
- А я для себя особого прока и не ищу. Я хочу, чтобы всем людям хорошо было. Понимаете? Не мне, а всем, всем до одного.
- И мне, значит? - оскаливает дядя Петя мелкие почерневшие зубы.
- Вам нет, не пустят вас туда, - решительно отвечаю я.
- То-то и дело, что не пустят, - охотно соглашается дядя Петя. - А поскольку до твоего будущего еще далеко, нужно мне, выходит, в этой жизни устраиваться, потому как хоть и короткая она, а прожить ее хорошо хочется. Хорошо хочется жизнь прожить.
И дядя Петя, прищурившись, смотрит на меня.
Сейчас он меня ударит. Сейчас он схватит меня за горло своими короткими толстыми пальцами с обломанными ногтями, и… это будет конец. Ну и черт с ним! Все равно я не могу молчать!
- Сволочь вы, дядя Петя, - хрипло говорю я. - Сволочь и гад, самый распоследний гад.
Но он не бросается на меня. Нет, он снова довольно улыбается, будто я ему сказал, что он самый лучший человек на свете, и только под глухой щетиной у него, набухают скулы, и тонкие, плотно прижатые к сплюснутому черепу уши медленно наливаются кровью. Он хлопает себя по волосатой груди, и хриплый смех булькает у него в горле.
- Угадал, ей-богу, угадал, - наконец говорит он. - Сволочь я и есть. А все почему? Да как раз потому, что хорошую жизнь люблю. Не там, - он показывает тупым пальцем в потолок, - не на небе, а здесь, на земле. А что нужно для того, чтобы на земле прожить в полное свое удовольствие? Деньги, брат, нужны, вот что! А где их взять, позволительно мне спросить?
- Заработать, - коротко отвечаю я.
- Ну, это уж дудки. Я ведь толковал тебе, что жизнь человеческая - миг перед лицом господним. Так что ж, выходит, я этот миг должен тратить на то, чтобы в навозе копаться или там за станком стоять? Шалишь, брат. А денег мне нужно многие тыщи. Чтоб я жил, значит, в полное свое удовольствие. И не в этой хате, а где-нибудь возле моря теплого. И чтоб было у меня… ну, чего только душа захочет: шкафы всякие, комоды, выпивка, закуска. И забор чтоб был. Здоровый, до самого неба забор. Чтоб ни один человек через него заглянуть не смог, ни одна блоха не пересигнула. - Он глубоко вздыхает, и глаза у него начинают блестеть, словно их смазали маслом. - Вот так, Сашка. Была б эта красивая жизнь у меня, и ничего бы я больше у господа-бога нашего не просил. А деньги, это, брат, главная сила. Агромадная силища! Потому как за них все можно очень даже запросто купить - тряпки всякие, почет, уважение, солнце даже купить можно. Завел себе такую лампу - кварцевая, что ли, - и грейся в полное свое удовольствие. А уж людей-то, и-их! Помани только рублем - враз побегут. Давить друг дружку будут, топтать, за горло хватать, а побегут. И всяк норовить будет себе кусок побольше урвать. Так-то, мил человек.
Я приподнимаюсь на кровати и, задыхаясь, говорю:
- Побегут, говорите? Такие, как вы, побегут. И брат Гавриил. И бабка. А дядя Егор не побежит! И Венька не побежит! Он за экскаватором побежит, а за рублем - ни в жизнь. Потому что плевать он на ваш этот самый рубль хочет!
Дядя Петя хмурится.
- Егор… Н-да, - озадаченно бормочет он, - этот, пожалуй, не побежит. Но он ведь не от мира сего, твой Егор. Для себя ни-ни, все для других. Квартирку-то ему на одного давали, а он комнату матери твоей уступил. "Потеснимся, - говорит, - пока, а то у Анюты совсем никудышная квартира. А ей дитя - это тебя, значит, - забирать из санатория надо". И уступил. Сам в райисполком ходил, ордер выправлял. - И с силой добавляет: - Дурной он, твой Егор! А сколько их, таких?
- Это дядя Егор дурной? - презрительно говорю я. - Нет, врете! Он умный. Он очень умный. И честный. И таких, как он, миллионы. А вот таких, как вы со стариком, верно, - раз-два и обчелся.
Я выпаливаю ему в лицо эти слова, а сам просто дрожу от радости: вот тебе, гад, получай!
Дядя Петя скребет чугунный затылок.
- Брешешь, - убежденно отвечает он. - Брешешь. Всяк человек себе тянет. Ну-ка, глянь на свою ладонь. Почему пальцы к себе идут, а не от себя? От бога!
- Дядя Петя, - говорю я, облизнув запекшиеся губы. - А ведь не верите вы ни в бога, ни в черта. Ну зачем вы об этом говорите?
- И это верно, - прищурившись, неожиданно подтверждает он. - Я уже говорил тебе: в рупь я верю.
- Дешевая ваша вера, - зло смеюсь я, приподнявшись на кровати. - И не рупь даже - грош ей цена.
Он поворачивает голову и смотрит в окно, на дорогу, на которой машины уже успели расписаться рубчатыми следами. По горлу у него, вспарывая желтую кожу, взад-вперед бегает острый кадык.
И вдруг я начинаю понимать, почему он сегодня так со мной разоткровенничался. Ведь я для него больше не существую. А поговорить хочется. И не с кем. Со стеной? Скучно. А со мной даже интересно: я огрызаюсь. И никому не расскажу, о чем он здесь толковал. Потому что жить мне, по его расчетам, осталось от силы часов десять-двенадцать, да и на эти часы я привязан к кровати в комнате с обгоревшими обоями и куском фанеры, в окне.
Ах, если бы люди, которые соберутся к нам сегодня, могли услышать его речь! Ведь одно это могло бы вылечить их лучше, чем все лекарства в мире. Не зря Артем Павлович говорил, что непременно надо им увидеть этого бандита без маски, когда он к ножу потянется!
Мама приносит мне завтрак, и дядя Петя уходит, шаркая тяжелыми сапогами по желтым доскам пола.
Пауки
Снег за окном, сверкающий чистый снег. Венька со своей командой сегодня, наверно, играет в снежки. Или делает снежную крепость. А может, уже лыжи из кладовой достал?..
- Мама, - прошу я, - принеси мне, пожалуйста, немного снега.
Мама с недоумением смотрит на меня, и прозрачная пелена задергивает ей глаза. Она выходит, приносит мне целую миску снега и, прикусив, губу, возвращается в свою комнату.
Я погружаю в снег горячие пальцы. Снег сухой и легкий, как пух, и просачивается сквозь пальцы тонкой мукой. Я размазываю его по лицу, по лбу; снежинки попадают мне за ворот, и маленькими иголочками покалывают тело, и застывают капельками воды, а я боюсь пошевелиться, чтобы не растерять их.
Идет время, снег в миске оседает, чернеет, по краям выступает грязная водичка, и я ставлю миску под кровать. Нет, там, за окном, снег лучше, ярче, он голубой и лиловый, черные на нем только тени от старых развесистых лип.
Мама на минутку заходит ко мне, чтобы поправить постель, и растерянно шепчет:
- А что мне вчера померещилось, Сашка, даже сказать тебе не могу. Иду я это, значит, с работы, а навстречу мне "Победа" председателева катит. И вроде рядом с ним сидит… Ну кто бы ты думал? Сам дядя Егор. Сидит и за ус себя дергает. Только глянула я, а машина и промчалась. Больно шибко шла. - Мама вздыхает и ловко взбивает мне подушку. - И надо же, чтоб до того похожая личность была! Прямо обомлела я вся.
У меня гулко стучит сердце, его стук, наверно, слышен по всему дому. Значит, дядя Егор здесь! Значит, приехал. И все будет так, как сказал Артем Павлович!
Мама приподнимает меня и кладет на подушку.
- Ишь, побелел-то как, господи! - говорит она, и у нее по-привычному мелко дрожат губы. - Да обозналась я, откуда ему тут взяться-то, дяде Егору. Далеко он, ох далеко.
- Конечно, обозналась, - как можно равнодушнее отвечаю я. - Наверно, начальник какой-нибудь усатый приехал, вот ты и подумала, что дядя Егор. Я ведь сколько раз хотел написать ему, а ты мне даже листа бумаги и конверта жалеешь.
- Да не жалею я, Сашенька, - тихонько говорит мама и, прижав руки к груди, мягко ходит по комнате. - Господи, не жалею. Он, - и она испуганно кивает на стену, за которой сопит дядя Петя, - он не велит. Правду тетя Таня говорила: заел он жизнь мою, совсем заел.
Мне хочется обнять ее, разгладить горькие морщинки на ее лице, - столько их появилось за эти два месяца! - погладить ее красные, распухшие в суставах руки, сказать, что сегодня все это окончится, что скоро мы уедем в Минск, домой… Я тянусь к ней, но пронзительное: "Анюта!", которое доносится из-за стены, срывает ее с места. Сгорбившись, шаркая, как старуха, ногами, она уходит.
Дядя Петя занят сборами. Он принес откуда-то из сарая большой желтый чемодан, и теперь мать мечется по комнате, подавая ему рубахи, белье.
- Куда это ты снова собрался? - жалобно спрашивает она.
- А тебе какое дело? - огрызается он. - Принеси лучше сала соленого да в чистую тряпицу заверни. Ну, живо!
И мама послушно бредет в кладовую за салом. Я лежу и сжимаю зубы так, что они начинают ныть. Надо терпеть. "Потерли, - сказал Артем Павлович, - недолго тебе терпеть осталось, Сашка". Но как утерпишь, если рядом так обижают твою мать, так издеваются над нею? И я колочу кулаками в тонкую перегородку и кричу:
- Фашист проклятый! Фашист!
- Анюта, уйми своего щенка, а то я ему сейчас голову откручу, - говорит дядя Петя и тяжело ударяет по столу. Жалобно звенят стаканы, а мама вбегает и закрывает мне рот скользкой от сала рукой.
- Сашенька, - шепчет она бледными, потрескавшимися губами. - Сашенька…
Я с горечью отталкиваю ее руку.
…Все длиннее и длиннее становятся тени лип за окном, и золотые и синие искры не вспыхивают больше в снегу. Холодный ветер лепит одну к другой потускневшие снежинки, и тени, как очумелые, мечутся по гладкому белому простору. И лес уже тоже не синий, а черный, и вершины елей и сосен где-то на самом горизонте острыми пиками вспарывают промерзшее блеклое небо.
Вечереет. Хрипло рычит Мурза. Протяжно хлопает дверь. Пришел старик - "брат" Гавриил. Дядя Петя хлопочет вокруг него, снимает с него полушубок, а он отдирает с бороды звонкие льдинки и бросает их в угол. Скоро начнут собираться люди, чтобы ждать конца света. И мне становится страшно.
А вдруг Катька сегодня не придет? Ведь план, который придумал Артем Павлович, во многом зависит от нее. А если она заболела? Лежит теперь, и у нее температура. А на улице холодно. Ветер. Куда она пойдет?
Нет, она не может не прийти! Она не может заболеть. Венька бы пришел, приполз бы. И она придёт. Она славная, Катька. Настоящий друг!
Все чаще и чаще хлопает набрякшая на морозе дверь, и холодные струйки воздуха проползают в мою комнату. Мама переносит меня в зал, где уже начали собираться люди. Сегодня в первый раз за все время я не упираюсь. Я должен быть там.
Старик сидит за столом и вполголоса читает библию. Время от времени он поднимает красные веки и, искоса поглядывая на меня круглыми ласковыми глазами, улыбается в пушистую бороду. Пухлые маленькие руки его бережно переворачивают страницы, губы медленно шевелятся, открывая почти беззубые десны. Рядом с ним - дядя Петя. Пауки ждут своего часа.
А люди все идут и идут - хмурые, усталые, озабоченные люди. Старики в потертых полушубках, дряхлые бабки в черных, узлом завязанных под подбородком платочках и подшитых валенках. Вот женщина с маленьким ребенком, закрученным в толстое одеяло, и еще одна молодая, краснощекая, в тугой юбке и хромовых сапогах, в накинутом на широкие круглые плечи белом пуховом полушалке. Я вижу ее здесь впервые, она растерянно оглядывается вокруг и покусывает ярко-красные губы. Вот ввалился дурачок Яшка, здоровенный парень лет двадцати с огромными руками и сонными, как у рыбы, глазами. Он хихикает и трясется от холода - на Яшке рваный пиджачок, а вокруг шеи намотано грязное полотенце. Он смирный и никого не трогает, ухаживает за колхозными лошадьми и живет в маленьком домике вместе с матерью. Вернее, только считается, что он там живет, потому что обычно он днем и ночью пропадает на конюшне. И пальто свое он, верно, накинул на какого-нибудь коня, а сам пришел раздетый.
О Яшке мне рассказывала мама. В детстве он переболел менингитом и с тех пор помешался. К нам Яшка приходил каждое воскресенье, сидел в уголке и что-то бормотал себе под нос. А когда люди начинали кричать и кататься по полу, дядя Петя объявлял, что на Яшку сошел "святой дух". И Яшка плясал, и кривлялся, и выкрикивал всякие непонятные слова. Это поддавало жару, и все начинали выть и орать еще громче.
А Катьки все нет и нет… У меня начинают стучать зубы, хотя в комнате так душно, что огонь в лампе то и дело вздрагивает. Лохматые тени, как паучьи сети, бродят по стенам и потолку, ледяными огоньками пырскают дяди Петины глаза, беззвучно шевелит толстыми губами старик. Вот он осторожно кашлянул в кулак, и я обмираю. Все! Сейчас начнется молитва.
Катька не пришла.
И в это время я слышу ее звонкий голос.
- Господи, спаси и помилуй нас, - говорит она и, тяжело дыша, останавливается у двери. Ее мать пробирается вперед, к столу.
Я пристально смотрю на Катю. У нее скучное вытянутое лицо, и пальцы, как всегда, в чернилах. Смиренно потупившись, она ждет только одного - когда начнется молитва. Меня она не замечает.
Проходит минута, другая. И вдруг обожженные ресницы ее взлетают вверх, она подмигивает мне и снова замирает. Бабка Мариля, которая проходит мимо, чтобы запереть в сенях дверь, обшаривает ее настороженным взглядом. Но Катька не смотрит на нее. Маленькая, робкая, в коротком пальто, которое она еще не успела снять, Катька жмется к спинке кровати, и глаза у нее сонные и равнодушные.
Начинается молитва. На этот раз она: тянется особенно долго, кажется, ей не будет конца. Затем дядя Петя дергает маму за рукав, и она запевает песню. Голос у нее дрожит и тонет в хриплых голосах старух.
Молодая женщина в хромовых сапогах растерянно вертит головой и поднимается с колен. Я чувствую, что ей страшно, что ей хочется убежать отсюда. Но старик тут же оказывается рядом с нею. Насупившись, он взглядом снова пригибает ее к полу, и тогда я догадываюсь, кто эта женщина. Это, наверно, та самая продавщица, которая сделала растрату, а старик ей дал деньги. Теперь она боится его.
Старухи уже плачут. Они раскачиваются на скамьях, протяжно кричат и бьют себя в грудь сухими кулаками. "Бу-бу-бу-бу!" - ласково бормочет Яшка-дурачок.
Меня начинает трясти, как в лихорадке. Я поворачиваюсь к двери - Катькина макушка исчезла. Весь обратившись в слух, я улавливаю, как тихонько скрипнул большой засов.
Скрипнул, или мне это только показалось?
Катька, Катька, славная девчонка с перемазанными в чернила тонкими пальцами и выгоревшими жиденькими косичками! Каким же надо быть по-настоящему смелым человеком, чтобы стоять, как ты сейчас, в темных холодных сенях и, сдерживая дыхание, снимать тяжелый, настывший на морозе засов! Каким смелым надо быть, чтобы, как ты, выхватить из огня красный галстук! И никто не знает об этом, потому что смелые никогда не бывают хвастунами: Катька никому, кроме меня, не рассказала о галстуке и - я это точно знаю - никому не расскажет о том, как сейчас выручает меня. Но я обязательно расскажу о ней. Надо, чтобы все ребята знали, откуда появились у нее розовые рубцы на руках. Потому что это очень здорово - знать, что рядом с тобой живет и учится самая обыкновенная девчонка, которая готова пойти в огонь и в воду за своего товарища. И не в годы войны, а в самые мирные дни.