Я даже теперь не могу объяснить себе то необыкновенное волнение, охватившее меня, когда наступил наш черед представляться; я видел, как мой товарищ двинулся вперед, и я услышал, как лорд Чемберлен назвал его имя: "Князь Лючио Риманец", - а затем, - да, затем мне показалось, что все движение в блестящей зале вдруг прекратилось. Все глаза были устремлены на высокую фигуру и благородное лицо моего друга, когда он кланялся и таким совершенным изяществом и грацией, что другие поклоны в сравнении были ужасны. Один момент он стоял неподвижно перед королевским троном, глядя на принца, как если б он хотел запечатлеть его в своей памяти, - и на широкий поток солнечного сияния, заливавшего залу во время церемонии, внезапно легла тень проносящегося облака. Впечатление мрака и безмолвие, казалось, захолодило атмосферу, и странная магнетическая сила заставила все глаза подняться на Риманца; и ни один человек не шевельнулся. Это напряженное затишье было коротко. Принц Уэльский слегка вздрогнул и смотрел на великолепную фигуру перед собой с выражением горячего любопытства, почни с готовностью разорвать ледяные узы этикета и заговорить; затем, обуздав себя с очевидным усилием, он с обычным достоинством ответил на глубокий поклон Лючио, который прошел, слегка улыбаясь. Я подходил следующим, но, понятно, не произвел впечатления; только кто-то среди младших членов королевской фамилии, поймав имя "Джеффри Темпест", тотчас прошептал магические слова: "Пять миллионов!" - слова, которые дошли до моих ушей и наполнили меня обычным усталым презрением, сделавшимся моей хронической болезнью.
Скоро мы уже выходили из дворца, и пока мы ожидали нашу карету, я дотронулся до рукава Риманца.
- Вы произвели настоящую сенсацию, Лючио!
- Неужели? - засмеялся он. - Вы льстите мне, Джеффри.
- Нисколько! Отчего вы стояли так долго перед троном?
- Мне так хотелось, - проговорил он равнодушно. - И кроме того я хотел дать случай его королевскому высочеству запомнить меня.
- Но, по-видимому, он узнал вас. Вы его встречали раньше?
Его глаза сверкнули.
- Часто! Но до сих пор я ни разу не являлся публично в СентДжемский Дворец. Придворный костюм преображает большинство людей, и я сомневаюсь, да, я весьма сомневаюсь, что даже с его известной прекрасной памятью на лица принц действительно принял меня сегодня за того, кто я на самом деле!
XVII
Это было неделю или дней десять спустя после приема принца Уэльского, когда произошла между мной и Сибиллой Эльтон та странная сцена, о которой я хочу рассказать, - сцена, оставившая глубокий след в моей душе, и которая могла бы предупредить меня о нависших надо мной грозовых тучах, если б мое чрезмерное самомнение не мешало мне принять предзнаменование, могущее предвещать мне несчастие. Приехав однажды вечером к Эльтонам и поднявшись в гостиную, что стало моей привычкой, без доклада и церемонии, я нашел там Дайану Чесней одну и в слезах.
- В чем дело? - воскликнул я шутливым тоном, так как я был в очень дружеских и фамильярных отношениях с маленькой американкой. - Вы плачете! Не прокутился ли наш милый железнодорожный папа?
Она засмеялась както истерически.
- Нет еще! - и она подняла свои влажные глаза, показывая, как много злобы еще сверкало в них. - Насколько я знаю, все обстоит благополучно с капиталами. Только у меня, да, у меня здесь было столкновение с Сибиллой.
- С Сибиллой?
- Ну да, - и она поставила кончик маленького вышитого башмачка на скамеечку и критически посмотрела на него. - Сегодня журфикс у Кэтсон, и я туда приглашена, и Сибилла также; мисс Шарлотта измучена ухаживаньем за графиней, и, конечно, я была уверена, что Сибилла поедет. Хорошо. Она ни слова не говорит об этом до обеда и тогда спрашивает меня, к какому часу мне нужна карета. Я говорю: "Разве вы не едете?" - а она посмотрела на меня со своей вызывающей манерой - вы знаете! - и ответила: "Вы думаете, это возможно?" Я вспыхнула и сказала, что, конечно, это возможно. Она опять по-прежнему на меня посмотрела и сказала: "К Кэтсон? С вами?" Согласитесь, что это была явная дерзость, и я не могла сдержать себя и сказала: "Хотя вы и дочь графа, но вы не должны воротить нос от миссис Кэтсон. Она не так дурна, - я не говорю о ее деньгах, - но она действительно хороший человек и имеет доброе сердце. Миссис Кэтсон никогда бы так со мной не обращалась!" Я задыхалась, я могла бы наговорить дерзостей, если б за дверью не было лакея. Сибилла только улыбнулась своей ледяной улыбкой и спросила: "Может быть вы предпочли бы жить с миссис Кэтсон?" - "Конечно, - я сказала, - нет, ничто меня не заставляет жить с мс Кэтсон". И тогда она сказала: "Мисс Чесней, вы платите моему отцу за протекцию и гарантию его имени и за положение в английском обществе, но компания дочери моего отца не была включена в торговую сделку. Я пробовала, насколько могла, ясно дать вам понять, что не желаю показываться в обществе с вами, не потому, что я не люблю вас, нет, но просто потому, чтоб не говорили, что я ваша оплаченная компаньонка. Вы заставляете меня говорить резко, и мне очень досадно, если я вас оскорбляю. Что касается мс Кэтсон, я ее видела только один раз и нахожу ее очень вульгарной и дурно воспитанной. Притом я не люблю общества торговцев!" - и с этими словами она встала и уплыла, и я слышала, что она приказала подать для меня карету к десяти часам. Ее сейчас подадут, а у меня посмотрите, какие красные глаза! Я знаю, что старая Кэтсон составила свое состояние на лаке, но чем же лак хуже чего-нибудь другого? И… и все это теперь прошло, м-р Темпест, и… вы можете передать Сибилле все, что я сказала, если хотите: я знаю, вы влюблены в нее!
Ее быстрая речь, почти без передышки, привела меня в тупик.
- В самом деле, мисс Чесней… - начал я церемонно.
- О, да, мисс Чесней, мисс Чесней, - все это прекрасно, - повторила она нетерпеливо, протягивая руку к великолепной Sortiedebal; я молча подал ее, и она молча приняла мою услугу. - Я только барышня и я не виновата, что имею отцом вульгарного человека, желающего до своей смерти видеть меня замужем за английским дворянином. Это его точка зрения, но не моя. Английские дворяне, по моему мнению, все какието развинченные и расслабленные. Но я могла бы полюбить Сибиллу, если б она позволила, но она не хочет. Она проводит жизнь, как глыба льда, и никого не любит. Знаете ли, она и вас не любит. Я пожелала б ей быть более человечной!
- Мне очень досадно за все это, - сказал я, улыбаясь пикантному личику этой действительно добросердечной девушки, - но, право, не стоит об этом так много говорить. У вас добрая и великодушная натура, но англичане склонны не понимать американцев. Я могу вполне войти в ваши чувства, однако вы знаете, что леди Сибилла очень горда.
- Горда! - прервала она, - еще бы. Ведь это нечто особенное - иметь предка, проколотого копьем на Босфортском поле и оставленного там на съедение птицам! Повидимому, это дает право на жестокость для всей фамилии в будущем. Не удивительно, если потомки евших его птиц чувствовали то же самое!
Я засмеялся, и она также засмеялась; к ней вернулось ее нормальное настроение.
- Если я вам скажу, что мой предок был отец пилигрим, надеюсь, вы не поверите мне? - сказала она, и на уголках ее рта образовались ямочки.
- Я всему поверю из ваших уст! - заявил я галантно.
- Хорошо, в таком случае, верьте, если можете! Я не могу! Он был отец пилигрим на корабле "Цветок боярышника" и упал на колени и благодарил Бога достигнув суши, по примеру настоящего отца пилигрима. Но он не прислуживал проколотому человеку на Босфорте.
Тут появившийся лакей прервал ее докладом, что карета подана.
- Хорошо, благодарю. До свидания, м-р Темпест, пошлите лучше сказать Сибилле, что вы здесь. Лорд Эльтон не обедал с нами, но Сибилла целый вечер останется дома.
Я предложил ей руку и проводил ее до кареты, досадуя слегка за нее, что ей приходится в одиночестве ехать на вечер к фабрикантке лака. Она была хорошая девушка, светлая, правдивая, временами вульгарная и болтливая, но лучшим качеством ее характера была искренность, и эта самая искренность, будучи совершенно немодной, была не понята и будет всегда не понятой высшим, следовательно, более лицемерным кругом английского общества.
Медленно и в задумчивости я вернулся в гостиную, послав одного из слуг спросить леди Сибиллу, не могу ли я видеть ее на несколько минут. Я не долго ждал; я прошелся раз или два по комнате, как она вошла, такая странная и прекрасная, что я не мог удержаться от восторженного восклицания. Она была в белом платье, что было ее обыкновением по вечерам; ее волосы были причесаны не так тщательно, как всегда, и падали на ее лоб тяжелой волной; ее лицо было особенно бледно, и глаза казались больше и темнее, ее улыбка была не определенна и скользяща, как улыбка лунатика. Она протянула мне руку; ее рука была суха и горяча.
- Моего отца нет дома, - начала она.
- Я знаю. Но я пришел, чтобы видеть вас. Могу я остаться немного?
Она едва слышно промолвила согласие и, опустившись в кресло, принялась играть розами, стоящими в вазе рядом с ней на столе.
- Вы имеете усталый вид, леди Сибилла, - сказал я нежно, - здоровы ли вы?
- Я совершенно здорова, - ответила она, - но вы правы, сказав, что я устала. Я страшно устала!
- Может быть, вас слишком утомляет ухаживание за вашей матерью?
Она горько засмеялась.
- Ухаживание за моей матерью! Пожалуйста, не приписывайте мне так много благочестия. Я никогда не ухаживаю за моей матерью: я не могу, я слишком труслива. Ее лицо ужасает меня, и, когда бы я ни подошла к ней, она с таким страшным усилием старается говорить, что становится еще безобразнее. Я бы умерла со страха, если б часто ее видела. Подумать, что этот живой труп, с испуганными глазами и искаженным ртом, действительно моя мать!
Она содрогнулась, и даже ее губы побледнели, пока она говорила.
- Как это должно дурно отзываться на вашем здоровье! - сказал я, придвигая свой стул ближе к ней. - Нельзя ли вам уехать для перемены?
Она молча взглянула на меня; странное выражение было в ее глазах, ни нежное, ни задумчивое, а надменное, страстное, повелительное.
- Я видел только что мисс Чесней: она казалась очень огорченной.
- Ей нечем огорчаться, - сказала холодно Сибилла, - разве только медлительной смертью моей матери; но она молода, может немного подождать для эльтонской короны.
- Не ошибаетесь ли вы? - вымолвил я ласково, - какие бы не были ее недостатки, но я уверен, что она искренне восторгается вами и любит вас.
Сибилла презрительно улыбнулась.
- Мне не нужна ни ее любовь, ни ее восторги. У меня немного женщин-друзей, и те немногие все лицемерки, которым я не доверяю. Когда Дайана Чесней будет моей мачехой, мы также останемся чужими.
Я почувствовал, что затронул щекотливый вопрос и что продолжать этот разговор - рискованно.
- Где ваш друг, - неожиданно спросила Сибилла, очевидно, чтоб переменить тему, - почему он теперь так редко бывает у нас?
- Риманец? Он большой чудак и временами чувствует отвращение к обществу. Он часто встречается в клубе с вашим отцом, и я думаю, что причина, отчего он сюда не приходит, его ненависть к женщинам.
- Ко всем женщинам? - спросила она с легкой улыбкой.
- Без исключения!
- Значит, он и меня ненавидит.
- Я этого не говорю, - поспешил я сказать, - никто не может ненавидеть вас, леди Сибилла, но, по правде, насколько я знаю князя Риманца, я не ожидаю, чтоб он уменьшил свою нелюбовь к женщинам, в которой заключается его хроническая болезнь, - даже для вас.
- Стало быть, он никогда не женится, - задумчиво промолвила она.
Я засмеялся.
- О, никогда! В этом вы можете быть уверены.
Она замолчала, продолжая играть розами. Ее грудь высоко поднималась от учащенного дыхания; я видел ее длинные ресницы, трепетавшие на щеках цвета бледных лепестков розы; чистые очертания ее нежного профиля напоминали мне лица святых и ангелов в изображении Фра Анджелико. Я еще продолжал в восхищении созерцать ее, как она вдруг вскочила с места, скомкав розу в руке: ее голова откинулась назад, ее глаза горели, и вся она дрожала.
- О, я не могу больше терпеть! - дико крикнула она, - я не могу больше терпеть!
Я также вскочил и стоял перед ней изумленный.
- Сибилла!
- О, говорите же, наполняйте же до краев чашу моего унижения! - продолжала она страстно, - отчего вы не говорите мне, как говорите моему отцу, о цели ваших посещений? Отчего вы не говорите мне, как говорите ему, что ваш властный выбор пал на меня, что я единственная женщина в целом мире, которую вы избрали в жены! Посмотрите на меня! - и она трагическим жестом подняла свои руки. - Есть ли какойнибудь изъян в товаре, который вы собираетесь купить? Это лицо достойно трудов модного фотографа и достойно продаваться за шиллинг, как продаются карточки английских "красавиц". Эти глаза, эти губы, эти руки - все это вы можете купить! Зачем вы томите меня, мешкая покупкой? Колеблясь и рассчитывая: достойна ли я вашего золота?
Она казалась охваченной какой-то истерической страстностью, и с тревогой и скорбью я кинулся к ней и схватил за руки.
- Сибилла, Сибилла! Ради Бога, замолчите! Вы измучены усталостью и волнением, вы не знаете, что вы говорите. Дорогая, за кого вы меня принимаете? Откуда вам пришли в голову глупости о купле и продаже? Вы знаете, что я люблю вас; я не делал из этого тайны, вы это должны были читать на моем лице, а если я не решался вам об этом говорить, так только из боязни, что вы оттолкнете меня. Вы слишком добры ко мне, Сибилла. Я не достоин получить вашу красоту и невинность. Моя дорогая, любимая, успокойтесь! - пока я говорил, она прильнула ко мне, как дикая птичка, внезапно пойманная. - Что иное могу я вам сказать, кроме того, что я обожаю вас всеми силами моей души, что я люблю вас так глубоко, что даже страшусь думать об этом! Это страсть, которую я не могу побороть, Сибилла, я люблю вас слишком сильно, слишком безумно!
Я задрожал и замолк. Ее нежные руки, охватившие меня, лишали меня самообладания. Я целовал струящиеся волны ее волос. Она подняла голову и смотрела на меня; в ее глазах светилось столько любви, сколько страха, и вид ее красоты, преклонившейся передо мной, порвал все узы самообуздания, и я поцеловал ее в губы долгим страстным поцелуем, который, как казалось моему возбужденному воображению, соединял воедино наши существа, но вдруг она выскользнула из моих объятий и оттолкнула меня. Я заметил, как сильно она дрожала, и я боялся, как бы она не свалилась. Я взял ее руку и заставил ее сесть. Она слабо улыбнулась.
- Что вы чувствовали? - спросила она.
- Когда Сибилла?
- Только что, когда целовали меня?
- Все небесные радости и адские муки в одно время! - сказал я.
Она поглядела на меня с задумчивым и нахмуренным видом.
- Странно! Знаете ли, что я чувствовала?
Я покачал головой, улыбаясь и прижимая к губам нежную, маленькую руку, которую я держал.
- Ничего! - сказала она с безнадежным жестом. - Уверяю вас, абсолютно ничего! Я не могу чувствовать. Я одна из ваших современных женщин: я могу только думать и анализировать.
- Думайте и анализируйте, сколько хотите, моя царица, - ответил я шутливо. - Если вы хотите только думать, вы будете счастливы со мной. Это все, что я желаю.
- Будете ли вы счастливы со мной? Погодите, не отвечайте, пока я не скажу вам, что я такое. Вы совершенно во мне ошибаетесь.
Она помолчала несколько минут; я в страхе следил за ней.
- Я была подготовлена к тому, - сказала она медленно наконец, - чтоб сделаться собственностью богатого человека. Многие мужчины намеревались купить меня, но они не могли заплатить ту цену, которую спрашивал отец. Пожалуйста, не глядите так удрученно! То, что я говорю, вполне правдиво и вполне обыкновенно. Все женщины высших классов продаются теперь в Англии, как черкешенки на невольничьем рынке. Я вижу, вы хотите протестовать и уверить меня в своей преданности; в этом нет нужды. Я убеждена, что вы любите меня, насколько может любить мужчина, и я довольствуюсь. Но, в сущности, вы не знаете меня: вас привлекает мое лицо, мое тело, - вы восхищаетесь моей молодостью и невинностью. Но я не молода; я стара сердцем и чувствами. Я была молодой недолго в Виллосмире, когда я жила среди цветов и птиц и всех честных и правдивых обитателей полей и лесов, но достаточно было одного сезона в городе, чтобы убить во мне молодость. Один сезон обедов и балов и чтение модных романов! Вы написали книгу, и поэтому вы должны знать об обязанностях авторства - о серьезной ответственности писателей, когда они дают свету книги, полные вредных и ядовитых внушений, оскверняющие умы, которые до той поры были чисты и безмятежны. Ваша книга имеет благородную основу, и за это мне она нравится. Она хорошо написана, но, читая ее, я вынесла впечатление, что мысли, которые вы силились втолковать, были ни совсем искренними, и поэтому вы не достигли того, что могли бы приобрести.
- Вы правы, - сказал я с мукой унижения, - в литературном отношении книга не заслуживает внимания. Она только "гвоздь" сезона!
- Во всяком случае, - продолжала она, и ее глаза потемнели от напряженности чувств, - вы не осквернили пера гадостью, свойственной многим авторам в наше время. Как вы думаете, может ли девушка, читая книги, которые теперь свободно печатаются и которые ей рекомендуются ее глупыми знакомыми, "потому что они так ужасно забавны", остаться неиспорченной и невинной? Книги, подробно описывающие жизнь отверженных? объясняющие и анализирующие тайные пороки людей? защищающие, почти как священный долг, "свободную любовь" и общую полигамию? без стыда знакомящие хороших жен и чистых девушек с героиней, смело ищущей мужчину, все равно - какого мужчину, чтоб только иметь от него ребенка без "унижения" выйти за него замуж? Я прочла все эти книги, и чего же вы можете ожидать от меня? Не невинности, безусловно! Я презираю людей, я презираю свой пол, я проклинаю себя за то, что я женщина! Вас удивляет мой фанатизм к Мэвис Клер: это только потому, что ее книги за время возвращают мне мое самоуважение и заставляют меня смотреть на человечество в лучшем свете, - потому что она, хоть на один час, восстанавливает во мне слабую веру в Бога, и мой дух освежается и очищается. Все равно, вы не должны смотреть на меня, как на невинную, молодую девушку, Джеффри, на девушку, которую воспевали и идеализировали поэты: я - испорченное существо, выращенное на шаткой морали и зудящей литературе моего времени.
Я смотрел на нее в молчании, удрученный, ошеломленный, с таким чувством, как будто бы нечто бесконечно чистое и драгоценное превратилось в пыль у моих ног. Она встала и начала ходить взад и вперед по комнате с медлительной, однако полной бешенства грацией, напоминая мне, против воли и желания, движения пойманного зверя.